Мы в этом доме все убежденные коммунисты, сказал он так, будто повторял это уже тысячу раз, и начал скручивать свою первую за день сигарету.
Сны приходят каждую ночь, призналась Катя отцу несколько дней спустя, когда они выгнали на выпас последнюю корову, шлепнув ее по крупу. Они начинаются практически сразу, стоит мне закрыть глаза, а когда я просыпаюсь, я прожила дюжину лет и встретила сотню людей; я вышла замуж и родила; я умерла; я переплыла океан. Я просыпаюсь, и это каждый раз шок.
Могу себе представить.
Прошлой ночью я была в Нью-Йорке, сказала она. Я была школьницей. На площади был парад. Папа, ты себе не представляешь. Сколько людей! Мужчины в шляпах. Лошади. Огромные, высокие здания.
Ее звали Роза, ту девушку, которую ты видела во сне в Нью-Йорке. Роза Шмидт. Ей было пятнадцать в день этого воспоминания, сказал Ярослав. Столько же, сколько тебе сейчас. Твоя мама много раз рассказывала мне о Розе. Это был 1895 год, парад в честь Дня благодарения на Бродвее.
Там были слоны, сказала Катя. Они прошли прямо мимо меня, а я протянула руку, и один из них коснулся меня своим хоботом.
А какой-то ирландский паренек дал тебе бутылку спиртного, и вы вместе распили ее под Бруклинским мостом.
Катя засмеялась.
Я еще не видела этого сна. Но, пожалуй, теперь буду ждать его с нетерпением.
Пожалуй, стоит. Ярослав позволил молчанию между ними затянуться, а потом повернулся к дочери. Ты уже встречалась с Эгльфином? Родериком Эгльфином?
Да. Лицо Кати потускнело. Она взяла отца за руку, и вместе они стояли и смотрели, как домашняя скотина вяло разбредается по пастбищу.
Сегодня я попрошу мальчишек почистить доилку, сказал фермер, закрывая двери коровника на железный засов. А ты беги собираться.
Спасибо, папа.
Ты видела свое золото? Золото Элоизы?
Да, был ее быстрый ответ.
Ты родом из очень богатой семьи, Катарина Немцова.
Я уже начинаю это понимать, ответила Катя.
Мы говорили о том, чтобы отправиться на его поиски. Мы с твоей мамой. О том, что могли бы стать богатыми, сказал Ярослав. Он начал разматывать шланги доильного аппарата, подготавливая их к отпариванию.
А сейчас ты хотел бы этого? Найти золото Элоизы?
А-а-а Ярослав бросил на Катю извиняющийся взгляд. Хотел бы я этого? Хотел бы я стать богатым? Возможно, раньше. Раньше я мог бы этого хотеть. Он повесил резиновые шланги на гвоздь. Не дело задавать фермеру такие вопросы, Катенька. Ты видела несметные богатства. Ты знаешь, что это такое. Он взял дочь за руку и повел ее через двор, оглядываясь по сторонам и проверяя, чтобы никого не оказалось в пределах слышимости. И все же твоя мама говорила, что богатство это не золото и серебро, а плоть и кровь. Когда ты бедный фермер с одним-единственным пальто на зиму, богатство выглядит очень привлекательно. А я? У меня другие мечты. Я мечтаю о дальних странах. Я мечтаю о таком месте, где человек может ходить с высоко поднятой головой, свободно высказывать свое мнение, и где никто не будет указывать ему, что он должен думать, или где он должен работать, или что ему говорить. Я мечтаю просыпаться без страха без страха, что у меня отнимут ферму, без страха, что меня отправят работать на шахты. Так что нет. Мне не нужно золото Элоизы, Катенька. Да и потом, разве можно разбогатеть в Попраде? Партия изымет наши богатства, и мы снова станем бедняками. Так что если мы действительно захотим разбогатеть, нам придется уехать отсюда. Но неужели мы сможем покинуть эту долину? Он запер калитку, ведущую в поле, и они встали рядом, облокотившись на нее и глядя на приречные луга и предгорья Татр, наблюдая за коровами, склоняющими свои головы к высокой траве. Где мы найдем сокровища дороже, чем все это? Вот что сказала бы твоя мама.
Знаю, папа.
Я много раз обсуждал это с твоим дедушкой. Он божится, что нас непременно убьют, если мы попытаемся покинуть Чехословакию.
Катя улыбнулась. Она положила руку отцу на плечо.
Возможно, если Дубчек откроет границы
Возможно.
Лето 1968 года было одним из самых жарких на долгой памяти многих. Летом 1968 года у Кати появился молодой человек, которому она рассказала о своем даре. Тем же летом произошла перестрелка по дороге из Прешова в Попрад.
Это было лето, которым все началось, и лето, которым слишком многое кончилось.
Лето, насыщенное событиями.
Почти каждое утро солнце выкатывалось из-за горизонта на чистое голубое небо, и темно-зеленые пастбища и иссиня-черные леса, простиравшиеся на север от предгорий вокруг промышленного города Попрад до высокой стены Татр, окрашивались его золотым светом, пока май не сменился июнем, а июнь июлем, и ячмень на полях не начал вызревать, а затем и сохнуть. Один из попрадских мальчишек, Марат, проезжая на велосипеде мимо переулка, увидел рысь, которая охотилась на крыс в канавах. Он на всей скорости гнал на ферму, чтобы скорее сообщить эту новость, но когда все остальные примчали в тот переулок, рыси уже не было.
Второй из них, Йорди, нашел себе подружку в Старом Смоковце с почти такими же кривыми, как у него зубами, стал напевать американские песенки в стиле рок-н-ролл и укладывал отросшие волосы в прическу кок, как Элвис Пресли.
В начале июля Катя начала встречаться с молодым человеком из академии в Штрбске-Плесо. Ему было семнадцать.
Он слишком стар для тебя, ворчал Ярослав. И вообще, рано тебе думать о мальчиках. Тебе всего пятнадцать.
Но Кате нравилась его компания. Его звали Милан Гашек, и в свободное от учебы время он работал на бумажной фабрике, которая стояла на реке Татшаньска всего в нескольких километрах вниз по течению от фермы Немцовых. Они с братом делили на двоих русский мотороллер «Вятка ВП‐150» аквамаринового цвета, идентичный (как утверждали все вокруг) итальянской «Веспе». Когда была его очередь пользоваться мотороллером по понедельникам, средам и по субботам утром, Катя садилась сзади, не обращая внимания на его волосы, лезущие ей в лицо, и крепко, до белых костяшек, держалась за его рубашку. Милан не отличался особой красотой: он был худощавого телосложения, с бледной кожей, и волосы у него чуть-чуть курчавились; он носил очки в проволочной оправе, а дужки завязывал на затылке бечевкой, чтобы не слетали, когда он ездил на мотороллере. Но он был честным, и Кате это нравилось.
Меня не волнует внешность, говорила она отцу. Мне важно только то, что у него в сердце.
Милан читал книги. Он говорил о политике. Он состоял в союзе молодежи.
Ты убежденный коммунист? спрашивала его Катя.
Конечно, отвечал он. А ты?
Я реформистка, отвечала она, и в глубине ее глаз загорался огонь. В моем понимании, это самый убежденный коммунист.
Может, и так.
Они встречались, но летом 1968 года редко делали что-то большее, чем просто держались за руки. Иногда Катя позволяла Милану чмокнуть ее в щеку, а раз или два, в конце свидания, осторожно поцеловать в губы на ночь. Она не спешила заходить дальше, и он как будто тоже. Он никогда не распускал рук. Оба считали, что их отношения произрастают из дружбы, а не из похоти.
Ты когда-нибудь слушала «Битлз»? однажды спросил он.
Все девочки в школе говорят о них, ответила Катя.
У меня есть их пластинка, сказал Милан. У тебя есть проигрыватель?
Катя отрицательно покачала головой.
Тогда приходи в квартиру моего брата на Заградницкой. Послушаем пластинку там.
Квартира брата Милана находилась в центре Попрада, на седьмом этаже без лифта в здании больницы, где он работал рентгенологом. Это была однушка с односпальной кроватью. Проигрывателем оказался венгерский заводной патефон в футляре из оливкового дерева, и он относился к нему как к бесценному сокровищу, трепетно протирая все уголки патефона мягкой щеточкой, прежде чем включить музыку. Он поднес к губам свои длинные техничные пальцы.
Будем слушать на маленькой громкости, прошептал он. Стены здесь сделаны из бумаги.
Они склонились над аппаратом. Милан осторожно опустил пластинку на вертушку и поставил тяжелую иглу на дорожку. Его брат нервно подкрутил регулятор громкости.
Музыка зазвучала сладко и провокационно. Царапающие звуки патефонной иглы. Гитарная какофония. Жгучая, энергичная гармония. Голоса, поющие на странно знакомом языке. Ритмичный барабанный бой.
«Она любит тебя, да, да, да» [4]
Брат Милана убавил громкость.
Такую песню лучше не включать слишком громко, объяснил он. За это можно сесть в тюрьму.
Это была музыка, которая просачивалась в кровь и текла по венам. Всеми конечностями Катя ощущала электрические разряды. Такую музыку хотелось слушать затаив дыхание. Это была болезнь, которая проникла в организм, как паразит, через уши, и поражала мозг.
Она любит тебя, прошептала она Милану по-английски, полуприкрыв глаза от удовольствия, но он тоже впал в транс, навеянный музыкой, и раскачивал головой, как плакучая ива на сильном ветру.
Милан обвил ее талию своими руками, и они соприкоснулись лбами, светясь огнем этой музыки. Они прослушали пластинку с обеих сторон, и все песни показались им по-заграничному странными, но соблазнительно притягательными. Катя чувствовала их всем своим естеством.
Это английский, объяснил Милан Кате. Английские слова.
Я знаю, сказала Катя и удивилась тому, что действительно знает. Они означают «она», и она указала на себя, «любит», и она указала на свое сердце, «тебя», и она указала на Милана.
Позже, прослушав пластинку дюжину раз, они шли вдоль реки, возвращаясь к автобусной остановке на улице Штефаникова, и мурлыкали «битловские» мотивы, а Катя учила Милана словам. «Да, да, да, подпевал он. Да, да, да».
Как ты поняла английский текст? спросил он и взял ее за руку.
Ты многого обо мне не знаешь.
Расскажи мне.
Папа не любит, когда я рассказываю.
Здесь нет твоего папы.
В ответ на это она улыбнулась.
В Новой Вышне это ни для кого не секрет, сказала она. Но я мало говорю об этом. Иногда деревенские бабки задают мне вопросы. Они называют это даром моей матери.
Расскажи.
Я не думаю, что это дар. Я называю это призраками моей матери. Она вздохнула. Солнце высоко стояло в безупречном небе, на котором не проплывало ни облачка. У меня в роду есть одна особенность, сказала она, глядя ему в лицо. Я думаю, это случается с нами в утробе матери. Какая-то алхимия или, может быть, магия. Кто знает? Но это то, что случилось со мной. Что-то очень странное.
В утробе матери? Как это? Теперь ему стало любопытно. Вместе они поднялись на мост. Это был Попрад безликий город, жалкое собрание квадратных бетонных домов и тихих широких дорог, но набережная таила в себе некое очарование, особенно летом. Они стояли и смотрели на аллею деревьев, растущих вдоль кромки воды. Мимо проносились велосипедисты с сумками на спине. Женщина гуляла с ребенком. Они постояли так некоторое время, наслаждаясь видом.
«Она любит тебя» напевала Катя. Она рассмеялась, увидев его реакцию. Я вижу воспоминания моей матери, сказала она наконец. Она отвернулась, чтобы не смотреть на него. Не смейся. Они приходят ко мне во снах.
Ты видишь воспоминания своей матери? В его голосе звучало сомнение.
А моя мать видела воспоминания ее матери, так что я вижу и их тоже. И воспоминания ее бабушки, и далее, и далее, и далее. Я вижу все жизни моей матери. Они остановились постоять у перил над узкой речкой. Катя наклонилась, чтобы поднять камешек, и бросила его в темную воду. «Загадай желание, говорил один из отцов ее прошлого. Брось камень в воду и загадай желание».
Далее до начала времен? спросил Милан. Он умело держал лицо.
Нет, не до начала, ответила Катя. Она смотрела куда-то вдаль. Была та, с которой все началось
Он изогнул брови.
Женщина по имени Элоиза Мария Монбельяр, одна из умнейших женщин своего поколения.
Ага. Лоб Милана дрогнул, когда он слегка нахмурился. Он попробовал ее имя на вкус: Элоиза Мария
Монбельяр.
Не словацкое имя, заметил он.
Не словацкое.
И с нее все началось?
Да.
Он посмотрел на нее, как будто не зная, что спросить дальше.
И ты правда знаешь ее имя?
Не говори глупостей. Конечно, знаю, сказала Катя немного сердито. У меня же есть ее воспоминания. Она обняла Милана за талию. Понимаю, наверное, это кажется тебе странным. Мне и самой это кажется очень странным, а я с этим живу. Но я помню жизнь Элоизы. Не во всех подробностях, а, знаешь, как воспоминания из глубокого детства: здесь обрывок, там пробел. Как мозаика, от которой у тебя осталось несколько десятков деталей, а сотня потеряна, но даже несмотря на это ты все равно можешь восстановить картину. Потому что все самые важные фрагменты у тебя есть. Вот на что это похоже. Некоторые воспоминания такие четкие, что как будто произошли со мной вчера. Другие смутные, сбивчивые. Третьи должны быть на своем месте, но когда я тянусь к ним, они исчезают. Все, как и с обычными воспоминаниями, наверное. Я помню дни, людей, разговоры. Я помню места. Лица. Еду. Я помню сады, деревья, моих любимых лошадей. Я помню собак. Помню учителей. Помню друзей и врагов. Я помню спальни, холодные зимы и жаркое лето. Я помню парней и любовников, мужей и детей. Я помню прошлое Элоизы, как если бы как если бы это было мое собственное. Хотя, возможно, так оно и есть.
Милан выглядел растерянным.
Я не знаю, что сказать, признался он.
В прежние времена, сказала Катя, меня бы сожгли как ведьму.
Они прошли от моста до автобусной остановки на Штефаникова, и Милан взял Катю за руку, когда она садилась в автобус.
До завтра? спросил он и осторожно поцеловал, дождавшись ее разрешения.
Ты только не пугайся, попросила она. Или я пожалею, что рассказала тебе об этом.
До завтра, повторил он и улыбнулся, давая понять, что все в порядке.
Она любит тебя, сказала она.
Да, да, да.
Какое блаженство спать. Зимними утрами, когда угасающие угли кухонного очага уставали от бесплодных попыток согреть дом, когда по окнам стелился иней, рисуя карты замерзших рек, Катя пряталась под шерстяными одеялами и маминой накидкой из меха баргузинского соболя, провалившись в сладкое забытье между сном и явью. Полчаса, или около того, пока не зазвонит старый будильник Ярослава, созывая всех на дойку. Полчаса неизведанного наслаждения. Теперь она умела открывать свои сны и листать, как книги из книжного шкафа. Она могла закрыть глаза и отправиться в любое место, время, день, могла выбрать любого из призраков в свои провожатые.
Восемь неисследованных жизней было в ее распоряжении. Так, во всяком случае, ей казалось. Она могла посетить любую из них, стоило только закрыть глаза. Расслабиться. Выдохнуть. И тогда приходили воспоминания.
Она видела интерьер гостиной роскошного французского замка, вдыхала запах сальных свечей, слышала фырканье лошадей, цоканье башмаков прислуги по плиточному полу и смех гостей. Где-то играл клавесин. Танцевали гости. Вино лилось рекой. Небо было васильково-синим. Вокруг лужаек росли подсолнухи. Большая статуя морского бога лила в фонтан воду из своих ладоней. Она видела все как наяву. Могла представить, как спускается по лестнице, а там, вместо холодного каменного пола, пустой кладовой и голодных коров на ферме Немцовых, ее встречают горничные, несущие серебряные подносы с устрицами и малиной, мягкими сырами и холодным мясом, и в доме пахнет теплым, только что из печи, хлебом.
Она могла, если бы захотела, стать Софией Лестер, влиятельной белокурой англичанкой с городской резиденцией в Сент-Мэри-ле-Боу и загородным домом в Стаффорде, с горничной из Эдинбурга и супругом при королевском дворе. Слышать ее чопорный английский смех, обонять вонь лондонских клоак, ощущать зуд от укусов лондонских блох и вкус простокваши в рисовом пудинге. Слышать топот мышей, снующих по ее простыням. Могла выглянуть из окна и увидеть, как сквозь рассеивающиеся дождевые тучи пробивается солнечный свет.