Мне правда очень жаль, Эдвард. Не знаю, что еще сказать.
Ничего и не надо говорить.
Кроме разве что ты не сдавайся! Хотя, полагаю, подобные трюизмы в данной ситуации еще больше тебя удручат.
Ты правильно полагаешь.
Пауза.
Но нужно сохранять присутствие духа. Я буду поддерживать тебя, чем смогу, сколько бы это ни стоило, в чем бы ты ни нуждался. И ты знаешь, что так и будет.
Даже если я сглупил, пустившись в этот заплыв?
Даже если так.
Эдвард ничего не говорит; ему так горько, что слова Корнелиуса не находят отклика в его душе. Сколько уже потратил Корнелиус на то, чтобы ему помочь? Сколько времени ему позволили провести вне переплетной мастерской? Эти мысли больно ранят его, вгоняют в стыд, и Эдвард встает, ероша пальцами шевелюру.
Мне пора.
Корнелиус тоже выпрямляется в полный рост.
Работа может подождать, сам знаешь.
Не может. Я вот Эдвард вздыхает, трясет головой и чувствует, как горячий укол унижения обжигает кожу, словно тавро. Мне нужно идти.
Эдвард отворачивается и торопливо шагает по коридору, потом входит в аванзал. Корнелиус следует за ним по пятам. Когда они оказываются на верхней площадке широкой лестницы, Корнелиус прекращает свою упрямую погоню, и Эдвард, спускаясь по ступеням вниз, ощущает на спине сердобольный взгляд друга, словно вонзенный в спину кинжал. Желая поскорее избавиться от этого взгляда, он ускоряет шаг, выбегает через главный вход Сомерсет-хауса и, сразу попав в вихрь ветра, укрывается от зимней стужи в многолюдном лабиринте Лондона, в успокоительном потоке уличного движения.
Его переплетенный «Опыт» гнется под порывами ветра. На мгновение у Эдварда возникает желание выкинуть его в первую попавшуюся сточную канаву, но любовь к своему труду пересиливает, он прячет рукопись под пальто и, скрестив руки на груди, прижимает к себе, как щит. Он идет по Стрэнду, опустив голову и утопив подбородок в складках шарфа. Старается ни о чем не думать, обращая внимание лишь на то, куда поставить ногу одну, затем другую. Войдя под высокую арку Темпл бара[12], Эдвард радуется, что шумная суета Стрэнда осталась позади.
Утомленный дурными вестями и единоборством с январским ветром, он спешит в кофейню неподалеку от Флит-стрит, но не потому, что его привлекает густой аромат кофе (с бóльшим удовольствием он насладился бы большим стаканом эля), а потому, что там тепло; пальцы на ногах почти превратились в сосульки, и Эдвард искренне недоумевает, отчего они еще не отломились. Когда позже он окажется в уютном тепле своей съемной квартирки и начнет стягивать башмаки, оттуда, наверное, вывалятся заледеневшие обрубки.
Эдвард разматывает шарф, находит удобный уголок возле камина и просит принести чашку кофе. «Опыт» он по-прежнему прячет под пальто. Осторожно отпивает кофе, но напиток обжигающе горяч, и, удерживая чашку в обеих ладонях, Эдвард пропитывается умиротворяющим ароматом душистых специй и устремляет невидящий взгляд на каминную решетку.
Время потрачено впустую. Опять.
Предпринимая первую попытку, он даже не надеялся на успех доклад содержал его мысли о списке прочитанных трудов (позаимствованных у Корнелиуса и отца Корнелиуса) от ранних исследований Монмута и Ламбарда, Стоу и Кэмдена до более поздних работ Уэнли, Стакли и Гофа. Его знание латыни (ограниченное в некоторых областях) было на надлежащем уровне, а интерес к данной сфере очевиден, но нет ему недоставало образования, он не обладал необходимыми знаниями; у него не имелось собственных оригинальных идей. Эдвард вознамерился продолжить исследования, решив сосредоточить усилия на изучении статуй в лондонских церквах, потому как этих штуковин здесь было до черта. Он возлагал немалые надежды на свою вторую попытку. Но полученный им ответ гласил: хотя его доклад произвел хорошее впечатление, было очевидно, что автор и на сей раз не выдвинул никаких новых идей, и тогда Эдвард избрал иной путь.
В детстве Эдвард и Корнелиус частенько обследовали глухие уголки Стаффордшира, окрестности Сэндбурна, сельского имения Эшмолов. И соседнее имение Шагборо-холл менее чем в шести милях и всего в трех, если добираться туда по реке, нередко становилось для двух друзей ареной увлекательных приключений. Эдвард и теперь помнил, как однажды они втихаря забрались на территорию имения и обнаружили памятник, словно намеренно укрытый в лесной чаще. Это было в высшей степени примечательное изваяние большая красивая арка с двумя высеченными из камня головами, похожими на двух суровых часовых. Между этими головами была установлена прямоугольная плита с рельефным изображением четырех фигур, стоящих у гробницы. Это была, как позднее узнал Эдвард, копия картины Пуссена, но с некоторыми изменениями: дополнительными саркофагами и надписью, где упоминалась «Аркадия». Но что глубоко потрясло Эдварда, даже тогда, в детстве, так это восемь букв, вырезанных на пустой поверхности камня под скульптурой: O U O S V A V V сверху, и еще D и M между буквами. На римских гробницах буквы D и M обыкновенно означали Dis Manibus то есть «Посвященный теням». Но здесь же не римская гробница! Значит, это шифр[13].
Какая замечательная тема для исследования, что может быть лучше такого способа получить доступ в Общество, куда он многие годы так жаждал попасть? Заимев рекомендательное письмо от Корнелиуса и щедрое пожертвование, туго набившее его кошелек, Эдвард получил разрешение остаться в имении и свободно обследовать его территорию.
Он перебрал все пришедшие ему в голову предположения: зашифрованное любовное послание покойной супруге, акроним латинского изречения или просто буквы, высеченные после завершения памятника и являющиеся инициалами нынешнего владельца некоего Джорджа Адамса, его жены и их родственников (хотя сам мистер Адамс отказался давать свои комментарии). Эдвард учел даже тот вариант, что буквы могли указывать на координаты затонувших в море сокровищ на эту мысль его навела история морских путешествий владельцев Шагборо.
У Эдварда ушло четыре месяца на то, чтобы завершить свои изыскания, пролившие свет на эти столь несхожие гипотезы, и еще два месяца, чтобы свести их воедино. Никого, за исключением Джозайи Веджвуда[14], прежде не интересовала эта надпись, но он заметил ее десять с лишним лет тому назад, о чем сделал пару записей, стоящих внимания. И, несмотря на то что сопроводительные рисунки Эдварда были сочтены как мрачно аттестовал их Корнелиус, «любительскими», его подробный доклад значительно превосходил любое исследование данного памятника, видевшее свет до сих пор. Уже одно это, как полагал Эдвард, гарантировало ему успех.
Но этого оказалось недостаточно.
Послушайте, друг мой, неужели все так плохо?
Очнувшись от своих раздумий, Эдвард поднимает глаза, желая узнать, кому принадлежит этот голос. В кресле напротив него сидит пожилой джентльмен в видавшем виды шерстяном костюме. У него длинные седые волосы и старомодная седая борода. Сам того не желая, Эдвард отвечает горьким смешком, трясет головой и подносит ко рту кофейную чашку. Делает глоток, и лицо его искажает гримаса. Напиток совсем остыл. Сколько же времени он тут просидел, позабыв обо всем?
Седовласый джентльмен поднимает два пальца вверх, подзывая подавальщицу.
Еще кофейник, будьте так любезны! и обращается к Эдварду: Не желаете присоединиться?
Я сейчас не очень хороший собеседник.
Чепуха! Я настаиваю!
Эдвард не без колебаний соглашается. Ему не хочется выглядеть грубияном, это испытанное разочарование ожесточило его. А седой джентльмен, думает Эдвард, искренне старается быть с ним любезным.
Благодарю вас, сэр.
Кофейник на столе. Старый джентльмен разливает кофе по чашкам.
Итак, говорит он, чем вы так опечалены?
У него твердый голос, который опровергает почтенный возраст. Сколько же ему семьдесят? Восемьдесят? Эдвард глядит на него, теряясь в догадках. Стоит ли довериться незнакомцу? Но, как только ему в голову приходит такая мысль, он чувствует неодолимое желание забыть о всякой предосторожности теперь это не имеет никакого значения.
Тем, что мое третье и последнее прошение о вступлении в Общество древностей было отвергнуто. С этими словами Эдвард распахивает пальто и бросает свой «Опыт» на стол между ними. Брошюра с глухим стуком падает, раскрывается, страницы шелестят. Вот, моя свежая неудача.
Глаза старика необычного голубого оттенка, замечает Эдвард, внимательно изучают гравюру в тексте. Он удивленно вздергивает брови.
Неужели? Возможно, это всего лишь временная заминка, но едва ли конец света, а? Почему вы говорите «последнее»?
Потому что я не могу тратить время на четвертую попытку.
Что вам мешает?
Отсутствие денег, сэр. И времени.
А!
Воцаряется молчание. Эдвард чувствует, что требуется более подробное объяснение.
Я работаю переплетчиком книг. Мое ремесло обеспечивает мне скромный доход, но оно мне не интересно. Оно меня не вдохновляет. Эдвард качает головой, слышит в своем голосе нотки жалости к себе, но, раз начав исповедь, уже не может остановиться. Я вырос в большом имении, все детство проводил раскопки поблизости, собирал разные вещицы. Мы с моим другом часами копались в лесах, притворяясь великими исследователями вроде Колумба или сэра Уолтера Рэли.
Пожилой джентльмен с понимающим видом кивает.
И что же произошло потом?
Мой друг отправился учиться в Оксфорд, а я в Лондон, в переплетную мастерскую.
Эдвард успевает быстро отхлебнуть кофе, прежде чем из глубин его памяти изливаются другие события. Он ставит чашку на блюдце. Джентльмен молча смотрит на него изучающим взглядом. Спустя какое-то время Эдвард продолжает:
Друг советует мне не отступать.
Я бы прислушался к его совету.
Мой благодетель, горько усмехается Эдвард. Испытывая к Корнелиусу благодарность, он не может смириться с тем, что зависит от кого-то. Он чувствует себя не мужчиной, а зеленым пацаненком, так и оставшимся помощником конюха.
Старик склоняет голову и, кажется, раздумывает над этой горькой репликой.
Если друг с готовностью предлагает вам вспомоществование, то зачем же гнушаться таким предложением? Многие бы продали свою душу за возможность иметь столь щедрого благодетеля.
Я понимаю, но просто
это уязвляет вашу гордость.
Да.
И опять внезапная тишина. Словно жизнь в кофейне вдруг замерла.
«Уязвляет гордость». Эдвард понимает, какое для него облегчение слышать эти слова, произнесенные вслух, хотя они его не успокаивают. Каким же он был глупцом, вел себя как капризный ребенок! Ему надо бы извиниться перед Корнелиусом, надо загладить свою вину. Подобное поведение едва ли пристало джентльмену, не говоря уж о члене Общества. Остается надеяться, что Корнелиус не держит на него зла за проявленное им тупоумие.
Кофейня снова оживает. Старик смотрит на Эдварда так, словно слышал каждую мысль, промелькнувшую в его голове. Эдвард краснеет и с трудом выдавливает из себя виноватую улыбку.
Вы, верно, считаете меня недостойным человеком, сэр. Простите мне мою сварливость. Я просто питал чересчур большие надежды.
Позвольте предложить вам кое-что?
Разумеется.
Его собеседник отпивает глоток кофе, впиваясь сморщенным ртом в край чашки. Он облизывает губы и очень аккуратно ставит чашку на стол. Потом подается всем телом вперед, словно собирается раскрыть тщательно оберегаемую тайну.
На Ладгейт-стрит есть магазин. Когда-то он принадлежал отважной семейной паре по фамилии Блейк. Они торговали древностями и преуспели на раскопках захоронений в юго-восточной Европе. В частности, в Греции. Я так понимаю, что интерес к древним произведениям искусства сейчас больше связан с британскими находками, но и в древнем мире есть на чем заработать, интерес к нему еще не угас. Та пара, к сожалению, давно умерла, лет двенадцать или тринадцать тому назад, а магазин уже не тот, каким был раньше. Брат Элайджи, Иезекия и тут рот старика презрительно искривляется, по сути пустил все прахом, но, если вам повезет, вы можете поговорить с дочерью Элайджи.
Дочерью?
Да, с Пандорой Блейк. Ей было всего лишь восемь лет, когда умерли ее родители, но она сопровождала их почти во всех экспедициях, и у нее есть явная склонность к этой области знаний. Ее дядя, картограф по профессии, после их смерти стал опекуном ребенка, поселился в магазине и оставил девочку при себе. Если она обладает теми же талантами, что и ее родители, из нее выйдет выдающийся ученый.
Получается, вы хорошо их знали?
Его собеседник медлит с ответом.
Мое ремесло состоит в том, чтобы знать всех, кто занимается древностями.
Так вы коллекционер?
Да, в некотором роде.
Он больше ничего не говорит. Наступает пауза, и в этот момент в кофейню входит новый посетитель он вносит с собой с Флит-стрит колючий морозный воздух, и Эдвард не знает, как продолжить беседу. Оба молчат. Старик поднимает чашку. На блюдце от нее остался мокрый круг.
Как они умерли? наконец находится Эдвард.
Старик отпивает из чашки.
Случилась трагедия. Они вели раскопки в старом греческом городе. Стены котлована рухнули. Они оказались погребены заживо.
А Пандора?
Спаслась, слава Господу.
Эдвард качает головой.
Ужасно.
И то верно.
Колокола Темпла отбивают час. Моя очередь, думает Эдвард, лезет в карман пальто, вынимает монету и кладет на стол рядом со своим «Опытом».
Премного вам благодарен, сэр. Вы очень добры
Джентльмен машет рукой.
Не за что, равнодушно говорит он, словно это и в самом деле пустячное дело, а не ловко подстроенное вторжение в его личное пространство, как подозревает Эдвард. Мне было приятно.
Эдвард встает из-за стола, а старик устремляет на него взгляд ясных и пронзительных голубых глаз, в бездонной глубине которых таится целый мир. Он протягивает руку на прощание.
Возможно, мы еще встретимся, мистер Лоуренс?
Да, говорит Эдвард, пожимая протянутую руку. Кожа на ощупь как бумага или выношенная перчатка, но рукопожатие на удивление крепкое. Да. Вполне возможно, встретимся.
Только вечером, когда его чулки и башмаки греются у камина, Эдварду приходит в голову мысль, что он не спросил у старика, как его зовут, а тот ему не представился, но, что самое удивительное, Эдвард не сообщил ему своего имени.
Глава 5
Иезекия снова оставил ее за прилавком после того как прибежал чумазый паренек и вручил ему записку, дядюшку как ветром сдуло: не успела Дора и глазом моргнуть, как он, не доев завтрак, вылетел из столовой, точно испуганный заяц. Она взглянула на часы двадцать минут девятого и задумалась, что за неотложные дела в столь ранний час могли ждать Иезекию и почему о них сообщил уличный оборванец, невыносимо воняющий чем-то таким, о чем Дора не хотела даже думать.
Оставшись одна, она усаживается на высокий табурет (не менее неудобный, чем тот, что стоит у нее наверху) и от скуки начинает болтать ногами. Занятий много если Лотти не станет прибираться в зале, можно и самой везде вытереть пыль, но Дора никак не может заставить себя сдвинуться с места, ибо душа ее примерно такая же умиротворенная, как штормовое море. Под прилавком она держит свой альбом для рисования и ридикюль и то и другое всегда под рукой, так что, когда Иезекия вернется, она сможет сбежать отсюда как можно быстрее.