С отцом и братом мы встречались уже дома. Родители долго обсуждали событие утра, считали мятые рубли, распределяли, что на ткань, что на продукты, что на чёрный день.
Однажды зимой мы шли на рынок. Я отчётливо помню это утро. Отец в шинели: он долгие годы ходил в шинели, не мог расстаться с ней после армии. Мама в пальто из драпа. Пальто осеннее, тёмно-синего цвета. На голове у неё пуховый платок. Мы все были в валенках и шли продавать мамины платья. Было ещё темно, раннее утро. Но люди уже двигались к рынку, похожие на чёрные тени, шли молча, спешно, укутавшись в высокие воротники, поскрипывая снегом под подошвами. Пар клубился в морозном воздухе над людским потоком.
Вдруг я увидела впереди силуэт барака. Фонарь, качавшийся из стороны в сторону, освещал вывеску тёмного цвета. А на ней белыми толстыми буквами было написано «МЯСО».
Мама, мясо, смотри, там мясо! кричала я.
Чёрные тени, похожие на людей, оборачивались. Многие останавливались, смотрели в нашу сторону. Мама дёргала меня за руку, успокаивала, и спрашивала, откуда я знаю, что там мясо.
Мама, там написано мясо! Прочитай мя-со!
Леонид, Галя наша читать умеет! Она прочитала слово!
Этот миг очень значим для меня. До сих пор не пойму, умела я тогда читать или нет. Мясо в нашем доме было редким угощением, а мне его всегда очень хотелось. Может быть, я просто узнала вывеску, которую видела раньше. Но она по сей день перед моими глазами, освещённая качающимся фонарём, то появляющаяся, то исчезающая, но с чётким словом, написанным печатными белыми буквами «МЯСО»
А мясо я практически не ем. Видимо, привычка, заложенная в детские годы благодаря его частому отсутствию. Мясо у нас было только по праздникам.
Письмо 17. Про метель
В комнате полумрак. Одинокая тусклая лампочка на длинном скрученном проводе спускается с потолка. Её матовая желтизна скупо освещает небольшую комнату. На улице день, но в крохотные оконца не льётся дневной свет. Сугробы до самой крыши, так чтоокна полностью завалены снегом. Снег плотно прилегает к стёклам, горкой лежит и не тает между деревянными рамами, кое-где пробиваясь из щелей на узкий некрашеный подоконник.
В комнате холодно. Очень холодно. Воздух пахнет морозом, он живой, пробирает до слёз.
Мне шесть лет. Я лежу под тонким байковым одеялом в полоску. Поверх одеяла моя шубка из цигейки. Рядом младший брат. Ему тоже холодно. Он жмётся ко мне своим худым телом и скулит, как щенок. Он хочет есть. Мама ещё не кормила нас. Она лежит в полумраке на такой же солдатской железной кровати у противоположной стены. Не шевелится. Глаза закрыты. И мне страшно. Потому что вместо глаз вижу чёрные круги, а очертания лица неясны и расплывчаты. Брат достал меня своим нудным нытьём, и я пинаю его ногой. Он отбивается и скулит ещё громче.
Мама зашевелилась. Я замираю, я вся дрожу. Не узнаю свою маму. Боюсь. Брат, чувствуя мою дрожь в теле, мой страх, затихает и укрывается одеялом с головой.
Доченька, подойди
Мне не знаком этот слабый голос, я знаю другую маму: хлопотливую, заботливую, ласковую.
Доченька, иди ко мне!
Нет! Я не пойду! плачу я. Я тебя боюсь. Ты не моя мама, ты чужая! Моя мама не такая!
Брат противно ноет под одеялом. Он дышит мне в спину. Мне становится жарко. И это меня ещё больше раздражает, просто бесит, и я луплю его по пальто, которое наброшено на одеяло с его стороны. Родители всегда укрывали нас на ночь верхней тёплой одеждой, потому что барак, в котором жили, не держал тепло.
Доченька, подойди, это я, мама
Из-под одеяла показалась худая рука и поманила меня к себе. Я закричала во всё горло и нырнула под одеяло к брату. Мы оба кричали во всю мочь, крепко обнявшись. Стало очень жарко и мокро от слёз. Но никто нас не убивал и не трогал.
Я осторожно высунулась из-под укрытия. Мама сидела на кровати, спустив голые ноги. Она плакала я видела её трясущиеся плечи. Я начала узнавать свою маму. Узнала привычный жест руки, поправляющей волосы, плечи, ноги.
Мама! закричала я, спрыгнула с кровати на ледяной пол и бросилась к ней.
Валенки! Надень валенки, доченька, а то простынешь. Заболела я сильно. Папе ничего не сказала он на шахту ушёл на сутки. Надо за хлебом пойти, а я встать не могу. Сходи, деточка моя?
Мама гладила меня по голове. Я чувствовала, как её рука, лёгкая, почти безжизненная, прикасается к моим волосам. Мама прикасалась губами к моим щекам, а губы её были сухими и холодными, глаза чужими. Они глубоко провалились в глазницы и блестели непривычно, и холодно.
На мне моя шубка из цигейки, купленная «на вырост». Валенки подшиты, хотя правый на пятке уже протёрся. Снег забивался в эту дырку и морозил пятку, но я боялась сказать об этом отцу: уж очень быстро протёрла подошву, катаясь с горы. Шерстяной платок накинут на плечи, скрещён на груди и накрепко завязан сзади. Ненавижу этот платок: он сковывает движения, давит, мешает рукам. Ещё эта шапка! Наползает на глаза, а резинка сдавливает подбородок и ощущается узлом на макушке.
Я иду по длинному коридору барака, раскинув в стороны руки: из-за такого количества одежды они не прилегают к моему телу. А в ладошке крепко зажата денежка.
Коридор тёмный и длинный. За закрытыми дверьми кипит жизнь, оттуда слышатся плач детей, гармонь, песни и крики.
Я бегу в магазин. За хлебом. Впервые в жизни ухожу из дома одна.
Дверь из барака на улицу тяжёлая, открывается туго. Обычно мама с трудом открывает её и держит до тех пор, пока мы с братом не вывалимся за порог. Сегодня мамы нет рядом. Я, как могу, толкаю эту дверь всем телом, пинаю ногой, пытаюсь открыть, разбежавшись издалека. Неожиданно она открылась, и я вываливаюсь за порог, в снег. Полупьяный сосед с бутылкой в руке выругался, видимо, испугавшись.
Сильный ветер со снегом дует в лицо. Медленно продвигаюсь в сторону магазина. Путь к магазину не очень-то близкий. Да ещё предстоит забраться на высокую горку. Ветер беспощаден, то и дело сбивает меня с ног. Снежная метель не щадит. Я падаю, поднимаюсь, опять падаю, но двигаюсь вперёд. Вот и горка. В хорошую погоду мы всей семьёй катались с неё на санках, которые отец сделал сам. Санки были многоместными, полозья тонкими, чугунными, отлично скользили. И ещё на них была стальная спинка ажурная, высокая, крепкая. Наши санки вызывали зависть у жильцов барака. Отец гордился своим изобретением.
Ветер не даёт забраться на вершину горы. Я ползу наверх, но, не достигнув цели, скатываюсь вниз. Ещё раз. Потом ещё много раз упорно лезу наверх. Варежки промокли и задубели от снега, рука, сжимающая денежку в варежке, онемела. Горячие слёзы от бессилия катятся по щекам, они жгут замёрзшие щёки, а я всё никак не могу забраться на эту крутую горку. Ветер сметает моё тело вниз раз за разом.
Вдруг чьи-то сильные руки подхватывают меня, несут и ставят на ноги уже наверху.
Кто ж тебя из дома-то выпустил? возмущённо прокричал незнакомый мужчина и пошёл прочь быстрыми шагами, нагнувшись и укрываясь от ветра поднятым большим воротником пальто.
Вваливаюсь в магазин, как снежный ком. Ни говорить, ни двигаться уже не могу. Продавщица выскочила из-за прилавка и стала меня трясти, как грушу, развязала платок, сняла шапку, растёрла своими горячими ладонями мои щёки.
Кто ж тебя отправил-то из дому, горемычная? приговаривала она. Что ж за мать такая, что ребёнка выпустила в такую пургу!
Мама заболела, чуть слышно бормочу я. Меня клонит в сон от тепла и растираний. Продавщица силой раскрыла мои пальцы и извлекла из ладони рубль
Зачем пришла-то?
За хлебушком, промямлила я.
Добрая женщина напоила меня горячим сладким чаем. Вытряхнула снег из валенок, обмотала обёрточной бумагой мои замершие ноги, натянула штанины с начёсом на обувки, снова укутала меня, крепко завязав платок сзади, достала из моего кармана сетку-авоську, положила в неё буханку душистого хлеба и привязала сетку к моей руке.
Чтобы по дороге не потеряла. Пурга-то какая на дворе, ветрище-то так и воет Ну, иди, детка, с Богом! И выпроводила меня за дверь.
Теперь ветер дует в спину и подгоняет так, что приходится бежать. Падаю, поднимаюсь и бегу дальше. Кубарем скатываюсь с горы. Привязанная к руке сетка с буханкой хлеба бьёт то по голове, то по животу. Но я не чувствую боли. Понимаю, что уже осталась бы без хлеба, если бы не привязали сетку к руке. Сетка тащится за мной по снегу, а я, едва удерживаясь, чтобы не упасть, вприпрыжку несусь домой. Тяжёлая дверь не поддаётся. Ветер силой прижимает меня к ней. Обняв буханку, я через дырку в сетке грызу корочку хлеба вместе со снегом и бегущими градом слезами. Вдруг дверь открылась, и из неё вывалился тот же сосед, но уже очень пьяный. Обернувшись назад, он громко ругался в тёмный коридор. Я прошмыгнула под его рукой в барак и побежала к своей двери.
Мама по-прежнему лежит на кровати и не шевелится. Брат тихо сидит рядом с ней в своём зимнем пальто голые ступни ножек торчат из-под полы. На голове у него меховая шапка, на шее шерстяной шарф. Подбегаю к брату, и мы пытаемся отвязать сетку от моей руки зубами. Кое-как справившись с крепким мокрым узлом, по очереди кусаем мокрый хлеб. Мама открыла глаза. Мы откусываем маленькие кусочки хлеба и суем ей в рот. Но мама не может есть, она выплёвывает их. А мы тихо плачем, и гладим её по голове, и целуем её ставшее таким незнакомым лицо.
Пи-и-ить тихо шепчет мама.
Чайник на плите, и я не могу дотянуться до него. Ведро с водой стоит на стуле у дверей. Вода в ведре замёрзла. Железной кружкой пробиваю тонкую корку льда и зачерпываю ледяной воды. Алюминиевой ложкой набираю по капле воды из кружки и даю эти капли маме.
К вечеру заглянула соседка. Увидев нас, она запричитала и увела в свою тёплую комнату. Накормила жареной картошкой, напоила горячим кипятком с сахаром, уложила спать.
Утром пришёл с работы отец. Натопил комнату, сварил суп. Через несколько дней мама стала поправляться. И жизнь потекла своим чередом Это был 1959 год.
И много лет мне снится, как я пытаюсь залезть на снежную гору, но, не достигнув вершины, скатываюсь вниз! Однако я упрямо лезу и лезу вверх, к своей цели
Письмо 18. Про розу
Есть категория людей, с которыми постоянно что-то случается. В эту категорию я вхожу «как своя» будто в ней родилась. Сколько себя помню, разные мелкие неприятности так и липли ко мне. Будучи уже взрослой и самостоятельной, я продолжала с завидным постоянством попадать в то место и в то время, где нарвусь на что-то непредвиденное. Судьба мне даже день для этих досадных мелочей выделила пятницу. Именно в пятницу я попадала в разные истории, от которых приходилось страдать.
Все новые вещи, купленные с большим трудом и на «последние копейки», приходили в негодный вид в первые же дни их носки: чаще всего в первую же пятницу. Я их рвала, абсолютно не желая этого. Попадала под дождь и тут же что-то расползалось, красилось или расклеивалось. Падала в грязь, обязательно в новой кофточке или платье. Раздирала напрочь последние чулочки через минуту после того, как их надевала. С обувью мои проблемы никогда не кончались, да и по сей день не кончаются. Мне попадалась такая обувь, которая тут же расклеивалась, обдиралась, ломались каблуки и терялись шнурки. Я помню все свои сапоги, туфли, босоножки. Жизнь у них оказывалась недолгой. А я страдала. Помню все свои платья и пальто, купленные с любовью. Но всех их ждал плачевный конец. Уму непостижимо, как это всё случалось, но это происходило с завидной периодичностью и постоянством.
Я никогда не жила без проблем. Они толпились вокруг меня, ожидая своей очереди. Некоторые просто нагло, перебивая друг друга, наслаивались одна на другую! И приходилось их решать одновременно. Зато не приходилось скучать, бездействовать, некогда было валяться на кровати, дела неотложные находились всегда.
По сей день помню пальто. Цвета тёмно-вишнёвого, из мягкого драпа с цигейковым воротником. Подарок был сделан родителями к Новому году. Я его долго выпрашивала, но у них всё не хватало средств, чтобы купить мне обновку. Приходилось донашивать вытертую до основания шубку. Шубка стала совсем мала! Рукава были до такой степени коротки, что еле прикрывали локти. Пуговицы были перешиты на самый край и пришлось делать «накидные» петли, потому что настоящие петли уже не доставали пуговиц. Длина шубки была чуть ниже пояса. И поэтому на меня напяливали две пары тёплых штанов с начёсом чтобы компенсировать недостаточную длину этого предмета якобы зимней верхней одежды. Разве это шубка? Это курточка! Пиджачок! В ней уже стыдно «на людях» бывать. И я так ходила в школу. В первый класс! Мальчишки-забияки дразнили меня:
Смотрите, голодранка-ободранка идёт. У неё шуба из драной кошки! Кошка сдохла, хвост облез
Я неслась домой, захлёбываясь слезами, сбрасывала эту ненавистную вещь, топтала её ногами. И требовала пальто как у всех!
И вот пальто. Как у взрослой. Правда, на вырост лет на пять. В те пятидесятые-шестидесятые годы всегда покупали одежду детям размера на три больше, потому что достаток был невелик. Экономили.
Итак, пальто куплено, рукава у него завёрнуты, пояском от маминого халата оно подвязано, чтобы короче было. И вот вам вещь залюбуешься: добротная, дорогая, перед людьми показаться не стыдно!
Я с нетерпением ждала выхода в школу. И пусть все увидят, какое у меня замечательное пальто. Цвета спелой вишни, как говорила моя мама. Хотя я к тому времени никакой вишни и в глаза не видела, и вкуса её не знала, но звучало красиво спелая вишня! Моё новое пальтишко висело на гвозде у дверей, рядом с маминым, заново перелицованным, пальто. И выглядело, как пальто взрослого человека. Я подходила к нему по несколько раз в день, трогала его и мечтала скорее-скорее надеть эту очень полюбившуюся мне вещь.
В то время наша семья жила в Сибири. И когда начинались метели, дети неделями не ходили в школу. Наконец ветер немного стих, выглянуло солнышко, и мама повела меня учиться. А после школы возвращалась домой уже без мамы, с одноклассниками-первоклассниками. Я гордо несла новое пальто на своём худеньком туловище, уткнувшись носом в ласковый воротник из полированной цигейки. От него исходил невообразимо и замечательно незнакомый мне запах чего-то неизвестного, как от желанной, ещё ни разу не попробованной конфеты. Мальчишки наконец-то от меня отстали, их больше не волновал мой внешний вид. А девочкам хотелось идти рядом со мной. Как же у меня новое пальто! Цвета спелой вишни! А это значительно повышало мой статус. Я была горда и независима.
Снова началась метель, ветер усиливался. Он стал таким мощным, что пришлось под его натиском уже не прогуливаться, размахивая портфелем, а прятаться от этого ветра за домами, чтобы можно было ухватиться за что-то рукой при его сильных порывах. Я прижалась к завалинке деревянного барака, продолжая медленно двигаться вперёд. И, вдруг о ужас! почувствовала, что кто-то держит меня сзади! Оглянулась. Моё пальто зацепилось за гвоздь, торчащий из доски! Машинально дёргаюсь и кусок ткани, оторванный, словно по линейке, под прямым углом, отваливается и повисает, как маленький флажок! Я оцепенела от неожиданности и нереальности увиденного. Мне не верилось, что это случилось! Я не могла поверить своим глазам, что моё пальто цвета спелой вишни, первый раз надетое, было ранено. И дырка! Дырка, через которую была видна белая ватная подкладка, находилась на самом видном месте! Сбоку, под самым карманом. Кусок ткани трепался по ветру, как будто хотел оторваться и улететь, спасаясь от стыда.