Я так и села в сугроб. Мои ноги не двигались. Девочки ушли далеко вперёд, ветер усиливается. А я сижу, глотая горячие слёзы со снегом, задыхаясь от пронзительного ветра, и оплакиваю своё любимое пальто!
Вдруг кто-то сзади меня поднимает, забирает портфель. Мама! Мама Я пытаюсь ей рассказать о своей беде, но мама тянет меня за руку вперёд, загораживая от ветра, а ветер уносит мои слова вместе со снегом, который валит уже так, что ничего не видно.
Дома мама долго отряхивает мне пальто, шапку, валенки веником, помогает раздеться. Растирает мои замёрзшие щёки тёплыми руками, целует, прижимает к себе. Я рыдаю и пытаюсь рассказать маме, что я не виновата, я не хотела что теперь делать?..
Только папе не говори, когда он придёт с работы. Ох и отругает он нас за эту дырку! шепчет мне на ухо мама. Сейчас я её зашью, пальтишко твоё будет, как новое
Утром я рассматривала вышитую гладью на месте дырки розу! Как будто она всегда была здесь, на моём пальто, а я её почему-то не замечала. Роза с шипами и с зелёными листиками смело расположилась на подоле, и это было её законное место! Она распустилась, несмотря на снег и северный ветер, и роскошно цвела рядом с карманом, восхищая и радуя.
Пальто цвета спелой вишни с распустившейся в январе розой у кармана я носила три года. А когда оно совсем износилось, мама вырезала цветок. И он долго хранился в моих коробочках с девичьими секретиками.
Письмо 19. Про тряпичника
Как мы выживали в сибирском городке Анжеро-Судженске, я не понимаю! Та жизнь сейчас кажется нереальной, немыслимой. Даже прилагая все усилия, чтобы оживить в памяти подробности каких-то значимых событий, не могу вспомнить ничего хорошего. Нищета, скудная пища. А отец впоследствии, вспоминая нашу жизнь в Анжерке, всё это называл романтикой. И все верили ему! Он рассказывал об этих трудностях ярко, с удовольствием. Как красиво папа умел это делать! Только с открытым ртом можно было его слушать. Фантастика! А на самом деле ни о каких развлечениях, радостях, мороженых-пирожных мы и не помышляли. Потому что ничего о них не знали.
Игрушек тоже не было. Отец из чурочек сколотил брату машинку, и тот катал её весь день по полу, чего-то там фантазируя с ней и бормоча себе под нос диалоги, услышанные на улице. В тёплое время года улица для нас, детей, была спасением. А в жуткие морозы и в комнате барака было морозно, пахло снегом и ветром. Ветер гулял по комнате. Властвовал. Мама шила мне куклы из тряпок, набивала их серой ватой, а потом химическим карандашом усердно выводила черты лица. Куклы выглядели смешно: с растопыренными в разные стороны руками, вытаращенными на пол-лица глазами и торчащими в разные стороны нарисованными ресницами. Две точки нос, фигурные губки Химический карандаш, обильно смоченный слюной, расползался по белому материалу от старой простыни. Сшитая кукла казалась чумазой, но была очень родной и любимой. Каждая из кукол имела свой характер: одна грустный, другая весёлый. Всё зависело от черт лица, нарисованных мамой.
Как-то я взяла да и отрезала от подолов маминых платьев кусочки тканей, чтобы сшить куклам наряды. Отрезала наугад, сколько получится. Как только мама потом не вуалировала эти дыры между делом похлёстывая меня отцовским ремешком, плача и кляня нищету постылую! Почти все платья она смогла искусно отремонтировать, а из одного, безнадёжно испорченного, сшила мне платье. Шила мамочка замечательно. Не помню, понимала ли я, за что меня бьют этим кожаным ремешком. Ведь я ничего плохого не хотела. Любила рукодельничать как и мама моя, большая умница, рукодельница и фантазёрка.
Незамысловатые, простенькие игрушки можно было приобрести и у тряпичника. Невесть какие, но всё-таки! Мы собирали всякий мусор: кости, тряпки, верёвки, бумагу, бутылки, пробки. Этот хлам копили, чтобы позже сдать тряпичнику и получить взамен шарики, свистульки, ленточки, пуговицы. Даже пластмассовые пупсики бывали. Но за пупсика надо было отдать довольно много килограммов ненужных вещей. Иногда маме удавалось выменять на эти тряпки кусок ткани. Тогда она шила нам что-то новенькое.
Улицы и подворотни в городке были чисты: тряпичник брал всё! В яму выливались только помои и эта яма всегда отвратительно воняла хлоркой, как и уличные туалеты за бараком. Тряпичники, в сущности говоря, собирали мусор. Всё собранное увозилось и сдавалось на переработку: на ткацкие фабрики, на бумажные для производства бумаги, в инвалидные артели для изготовления столярного клея, и так далее. Даже, как отец рассказывал, принимались пробки от бутылок не нынешние пластиковые, а те, что из коры пробкового дерева, их промывали и снова закупоривали ими бутылки с водкой.
Однажды мама укладывала нас с братом спать, да и уснула сама. Я незаметно выползла из-под её руки, села за стол и начала рисовать. Карандаш был один химический. Я его тщательно облизывала и выводила на бумаге разные важные вещи. Тут мой взгляд упал на маму. Мама была модница. Её брови всегда были в идеальном порядке. Она их подрисовывала чёрным карандашом, который прятала от нас подальше. Эти же карандашом ставила на щеке мушку. Это было очень модно. Мне не понравилось, что в этот день мама не подвела брови, и мушки на её лице не было. И я исправила эту оплошность. Мама крепко спала и улыбалась во сне. А я радовалась, что маме нравится то, что я над ней вытворяю. Щедро смачивая слюной химический карандаш, тщательно вырисовывала маме брови. Да не просто обычные брови, тонкие, чуть заметные, а настоящие широкие, изогнутые дугой! Над губой поставила жирную мушку и залюбовалась своей работой.
Вдруг с улицы донёсся знакомый клич:
Тряпки, кости, бумага! Налетай, налетай, наш товар выкупай!
Мама, тряпичник приехал, побежали, а то всё расхватают!
Мама подскочила, спросонья схватила приготовленный мешок с разным барахлом и мусором, и мы понеслись во двор. Телегу уже обступила толпа. Тряпичник важно восседал на телеге рядом с огромным ящиком, а внутри ящика чего только не было! Он не спеша взвешивал ручными весами тряпьё, открывал этот ящик и так же не спеша, не обращая внимания на нетерпение покупателей, менял ненужный хлам на безделушки. Конь, размахивая хвостом, косился на вездесущих пацанов, переминался с ноги на ногу, фыркал. Не нравилась ему эта привычная работа стоять без дела в шумной толпе. А толпа детей, снабжённая глиняными свистульками, его беспокоила: свист, гам, беготня!
Мама уже протискивалась к продавцу поближе, расталкивая неугомонных детей, как вдруг начался хохот! И всем стало не до вожделенного товара! На маму показывали пальцами и громко смеялись. Все! Затем жестокая толпа заметила меня. И дети стали прыгать вокруг и тыкать пальцами мне в лицо. Мама схватила меня и потащила домой. Глянула в зеркало, схватилась за голову, затем за отцовский ремень. Я спряталась под кровать как я успела под неё проскочить, не помню. Мама долго отмывала своё лицо. Кое-как вытащив меня за ноги из-под кровати, больно тёрла и мою мордаху. Ведь, смачивая химический карандаш, я вся измазалась фиолетовым: губы, щёки, даже нос
Соседи долго посмеивались надо мной, припоминая мне, как мамку свою украсила. Вот такие тряпичные дела.
Письмо 20. Про какао
В пятидесятые-шестидесятые годы железнодорожные составы тащил паровоз. До Москвы от станции Белогорск поезд шёл почти полмесяца. Огромный чёрный локомотив еле тянул выгоны, натужно, громко пыхтя и шипя, выбрасывая из трубы клубы чёрного густого дыма. Дорога меня изматывала. Особенно было тяжело, когда вагон находился в начале состава. Уже на третий день я умирала от паровозного дыма, от копоти, угорала от запаха сажи. До сих пор помню этот изнуряющий горький запах. Не могла ни есть, ни пить. Спасало только какао! Густое, ароматное, пахнущее настоящим шоколадом.
Какаó! Какаó! кричала по утрам и вечерам толстая буфетчица из вагона-ресторана в белоснежном накрахмаленном переднике и кружевной диадемой на голове, катя перед собой по проходу тележку. Кому какаó пирожки?
Мама, какао, какао несут! Доставай скорее кошелёк! И пирожки, пирожки! Мне два. Хочу два!
Я сгорала от нетерпения. Мне казалось, что всё происходит непозволительно медленно, и никто не понимает меня, не знает, как мне плохо.
Мне очень нравился огромный, начищенный до матового блеска алюминиевый чайник со спасительным сладким напитком. Буфетчица наливала какао в тонкие стаканы в подстаканниках. Поезд раскачивало из стороны в сторону, какао лениво плескалось, испуская ароматный дымок, и мне хотелось придержать его руками, чтобы оно случайно не выплеснулось! Я не могла оторвать глаз от этой красоты. Изнуряло долгое ожидание пока оно остынет и можно уже насладиться этим напитком.
От буфетчицы всегда пахло жареными пирожками с капустой. Именно с капустой, потому что других начинок в пирожках до этой поры я не пробовала. А пирожки в корзине были как лапти: огромные, податливые, тающие во рту. Буфетчица натыкала их на двузубую вилку, сразу по два, совала в кусок газеты и подавала маме. Мама расплачивалась за вкусности, доставая деньги из маленького кошелька, который всегда хранился у неё за пазухой. И тут же бежала в туалет. Там мочила полотенце водой из-под крана. Долго тёрла наши чёрные руки, испачканные сажей, и больно очищала от чёрной жирной въедливой пыли лицо.
А мне не терпелось скорее, скорее глотнуть какао, эту молочную сладкую жидкость, и съесть кусочек вкусного тёплого пирожка, чтобы унять ноющую боль в желудке и тошноту от угара.
Сколько же было этих поездов! Не сосчитать
Полжизни прошло в поездах. Что искали мои родители, куда постоянно ехали? До сих пор понять не могу. Все станции Великого Сибирского пути знаю наизусть. С самого раннего детства. Родители всегда знали, какими деликатесами какие станции славились. Где-то вкусные пирожки такие продаются только на этой станции и только у этой бабушки. Где-то домашняя картошечка, солёные огурчики, котлетки, рыбка, где-то яблоки. Еды, взятой с собой, хватало на день-два. А в поезде постоянно был прекрасный аппетит.
Помню, в те времена, примерно до шестидесятых годов, во время получасовых стоянок поезда на больших станциях пассажиры бежали обедать в привокзальный ресторан. И мы бежали тоже но лишь тогда, когда были деньги. Потратить деньги на комплексный за обед для нашей семьи было непозволительно. Поэтому покупали обед на двоих, а ели вчетвером. Это я хорошо помню.
А мне так хотелось когда-нибудь съесть весь этот удивительно вкусный обед там, в привокзальном ресторане, где белые скатерти и салфетки, где шустрые официантки подают на подносах еду, улыбаются и желают «приятного аппетита». Да, это было так! Именно так! Хотелось пододвинуть к себе полную тарелку с борщом, тарелку с нежным, тающим во рту картофельным пюре и котлетой с подливой, вкусной, пахнущей жареным хлебом, и стакан компота. И есть, есть! Ни с кем не делясь, не ломая котлету пополам, не оставляя ягоды в компоте для младшего брата. Мне всегда хотелось есть.
Письмо 21. Про бабушек
Я никогда не училась более года в одной школе. Никогда не имела близких школьных друзей и подруг. Не успевала заводить. А если и подружишься с кем-то расставание эту дружбу обрывает на полуслове. Вначале пишем письма, а потом и письма заканчиваются: слишком частая смена адреса. Очень завидовала тем, кто все десять лет учился в одном классе. Ну, не десять, а хотя бы три! У меня такого не было никогда!
Я всегда была «новенькой». От того чувствовала себя скованно, долго всех сторонилась. И не всегда получалось раскрыть себя так, чтобы понравиться, подружиться.
Вокзалы, станции, поезда, вагоны всё это мелькало перед глазами, как в калейдоскопе, путалось и не запоминалось. Основными, конечными были две точки бабушка амурская и бабушка московская, соединившие невидимой нитью два узла в этом огромном пространстве. Семья по этой нити перемещалась туда и обратно, туда и обратно. Иногда застревая на год-полтора в какой-нибудь точке России, по пути на запад или на восток.
Бабушки никогда не встречались и никогда не интересовались друг другом. Были полюсами, которые не притягиваются, а с неимоверной силой отталкиваются друг от друга. Они были чужими по духу, по социальному положению, по отношению к окружающему миру, по отношению к внукам. Мы, их внуки, были от «чужих» половинок. И это мешало любить нас, особенно меня, так незабвенно и горячо, как любят внуков. Ведь московская бабушка никак не могла поверить, что её сынок, выпускник лётного училища смог, ещё не женившись, завести собственных детей. Московская бабушка Александра не понимала, зачем отец привёз из «глухомани», из краёв, где «медведи по улицам шастают» и в домах света нет, эту деревенскую девушку, да ещё с двумя детьми. Ладно, второго ребёнка примем мальчик, вылитый отец, а вот насчёт девочки надо подумать.
Как же ты, сынок, попал в лапы этой хищнице из тайги? Ни образования, ни культуры Где ты такую нашёл? удивлялась она.
Интеллигентная, властная бабушка Александра долгие годы не признавала меня за свою внучку. Но увидела в правнучке черты лица сына и раскаялась. Поздно.
В старости я часто её навещала. Она уже была совсем одна. И почти совсем не видела. Но не отчаивалась, держала себя гордо и независимо. Характер! Как-то рассказала о том, как дружила с сыном Николая Второго цесаревичем Алексеем.
Помню, бегаем, в салки играем. Царь Николай как идёт мимо, мы, ребятишки, выстроимся в ряд, головки опустим, он всех нас по головке-то и погладит. И Алёша с нами тут же. Всегда руки царя пахли одеколоном. Мне нравился этот запах. А сапоги его так всегда начищены, как зеркало! Себя видишь в отражении. Алёше нельзя было сильно двигаться, болел часто. Но он же ребёнок заводной, весёлый. За ним постоянно присмотр был
Мама моя боялась бабушки Александры, невзлюбила её сразу же. И приняла защитную позу. Держала нас, детей, близко к себе круглосуточно, в споры не вступала, на нервные выпады родственников отца не отвечала, плакала в уголке, старалась у них не есть, ела только то, в чём была уверена, что не отравят. Худела сильно. Тянула отца обратно «к своим», но ему нравилось здесь, на родине, в Москве. Он мечтал, что его дети вырастут, дочку, то есть меня, он отдаст заниматься балетом, и я буду танцевать в Большом театре. Самая заветная мечта его была увидеть меня на сцене Большого театра. Любил «Лебединое озеро». Скрипку обожал, плакал, когда слушал скрипичную музыку. Но мама была неумолима. Эх!..
Молодец, сынок. Достойную жену выбрал. Красавица, умница, а детей как обхаживает, одобрил выбор сына его отец, мой московский дед. И чистенькие, и аккуратные, и воспитанные. На мать не обращай внимания ей никто не нравится. Характер у неё такой.
А вот повлиять на свою жену московский дед не мог. Ей не давали покоя мамин украинский говор, её украинские и польские корни, а ещё её забитость и в то же время неумение соглашаться. Упрямство жены сына её бесило. А та никак не подчинилась воле свекрови, и это не прощалось.
Признала маму сестра бабушки, тётя Лена, пережившая оккупацию под Москвой в посёлке Красная Поляна*, а точнее в деревне Пучки входившей в состав посёлка *. Во время войны в их доме обосновался немецкий штаб. Тётушка Елена рассказывала о тех днях, о том, что она пережила, пока немцы были в доме. Рыдала всей душой, вспоминая весь тот ужас. Немцы её не тронули, она с детства была горбатенькой и незаметной. Находились немцы в доме совсем не долго, но было страшно. Они спали в одеждах, ожидая наступления Красной Армии, а убегая, бросили всё своё имущество. Очень жаль, что обо всём было рассказано скупо, неохотно.