Пока они болтают, забираюсь в водительское сиденье бездвижной Delahaye. Пробую руль и ручку переключения передач, ставлю ноги на педали сцепления и газа. На мгновение снова ощущаю себя мчащимся через лимонные рощи: солнце обжигает лицо, ветер воет в ушах. Полнее чем прежде оцениваю, насколько выдающейся машиной была «сто сорок пятая» в дни своей славы, какую силу воли явила миру Люси Шелл, проследив, чтобы ее построили, и каким невероятным мастером и отважным человеком был Рене, взявшийся пилотировать ее в состязаниях с титанами на содержании у Третьего Рейха.
Энцо Феррари когда-то сказал про автогонки, что «это жизнь пугающими радостями» [4]. Лишь в тот день я понял до конца, что он имел в виду.
март 2019 г.
Пролог
«Историю отныне пишем мы!»
Зверь, давно таившийся на виду у бездействовавших союзников, наконец прыгнул [1,2]. 10 мая 1940 года немецкие бомбардировщики с пронзительным воем наддувных моторов волна за волной прометали предрассветное небо, а колонны бронетехники с лязгом попирали землю. Сокрушая утреннюю тишину, нацисты вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Их парашютные десанты перерезали линии связи и взяли под контроль жизненно важные мосты. Следующая волна коммандос, десантированных с планеров, захватила критически значимые укрепления, прежде чем те успели начать оказывать сопротивление агрессору. В кратчайшие сроки бронетанковые дивизии прорвались в самую глубь чужой территории. Когда же французские и британские силы устремились на северо-восток, дабы пресечь вторжение в Бельгию, то попали прямиком в ловушку ложных ожиданий окопной вой ны наподобие Первой мировой.
К востоку от них главный кулак германской военной машины с легкостью сокрушал стокилометровую линию обороны в лесистых Арденнах, еще недавно считавшуюся непреодолимой преградой, как и бетонные укрепления линии Мажино вдоль границы Франции с Германией [3]. Через считанные дни передовые части вермахта при поддержке артиллерии и с воздуха вторглись во Францию и, с легкостью форсировав реку Мез (Маас), вынудили союзников отступать вглубь страны. И уже́ 15 мая премьер-министр Франции Поль Рейно в отчаянии телефонировал своему британскому коллеге Уинстону Черчиллю, что вой на де факто проиграна [4].
Боевого духа французам было не занимать, вот только чистой воды сумасбродством было бы рассчитывать лишь на него, когда тебе противостоит, по словам очевидца, «жестокая машина в идеальном состоянии организованная, дисциплинированная, всесильная» [5].
При известии о стремительном наступлении немцев парижане ринулись прочь из города, особенно из фешенебельных его кварталов [6]. Вокзалы и станции ломились от пассажиров, надеявшихся чудом вскочить на поезд, поскольку билеты были распроданы в первые же часы вой ны, а битком набитые автомобили и автобусы медленно ползли из Парижа на юг по забитым дорогам. В те же дни в город хлынули с севера обезумевшие от страха бельгийские беженцы. «С велосипедами, тюками и обшарпанными чемоданами, писал журнал Life, с погнутыми птичьими клетками и собачками в занемевших руках они все прибывали и прибывали» [7]. Опасаясь вторжения уже более года, французы загодя защитили многие из своих лучших сокровищ. Памятники в Париже обложили мешками с песком, витражи Сент-Шапель демонтировали. Смотрители Лувра оголили стены от шедевров уровня «Моны Лизы» и полы от бесценных скульптур, а безликие грузовики под вооруженной охраной развезли эти бесценные произведения искусства по разбросанным по стране загородным за́мкам. Французские физики аналогичным образом эвакуировали запасы тяжелой воды и урана основные материалы для производства ядерной бомбы. Бесценными художествами и редкими веществами содержимое тайников, попрятанного парижанами от немцев перед лицом угрозы блицкрига, не ограничивалось. Весь город растаскивал по погребам семейные реликвии и зарывал в землю обернутые промасленными тряпками драгоценности. А один парижский хитрец залил пригоршню брильянтов топленым салом и оставил горшок на полке в кладовой [810].
В цеху Delahaye на rue du Banquier[10] в самом пролетарском сердце города стояли четыре «сто сорок пятых». Заведующий производством раздумывал, как бы ему понадежнее сокрыть эти свои творения: разобрать на части и спрятать в катакомбах за чертой города? Или поступить по принципу брильянтов в сале и спрятать гоночные шасси и двигатели под неказистыми кузовами? Или оставить вовсе без кузовов, чтобы никто не догадался о том, что это на самом деле такое? Главное было не дать этим шедеврам сгинуть в пылу войны, но и не засветить их перед нацистами. Ведь Гитлер наверняка отдал приказ их найти и уничтожить [1117].
К концу мая гитлеровцы вытеснили вой ска союзников на север Франции и вынудили их спешно эвакуироваться с континента через Дюнкерк. Лишь после этого моторизованная армия агрессора двинулась на Париж. Пока Рейно призывал соотечественников стоять до смерти на Сомме, его бездарные министры обсуждали, куда передислоцировать правительство после падения столицы, а генштаб паковал секретные документы под затопление на баржах в Сене или сжигание во дворе военного министерства [18].
Пока жандармерия, вооруженная винтовками, готовилась дать отпор «пятой колонне», а на Триумфальную арку устанавливали зенитный пулемет, большинство остававшихся в городе парижан сохраняло зыбкое спокойствие [19]. А 3 июня последовал первый мощный удар Люфтваффе по Парижу. Роившиеся подобно пчелам «Штуки»[11] сбросили на город более тысячи бомб, целясь преимущественно в заводы Renault и Citroën, располагавшиеся в западной части Парижа, уже и перепрофилированные под выпуск военной продукции, как и аналогичные заводы в Германии, в частности, Daimler-Benz и Auto Union[12], милитаризованные годами раньше. Результатом бомбардировки стали 254 погибших и втрое больше раненых [20].
Исход жителей из Парижа ускорился.
Через два дня немцы приступили ко второй половине кампании по завоеванию Франции. Прорвав линию обороны на Сомме, немецкие танковые дивизии просто смели храбрую, но обреченную французскую армию. Путь на Париж был расчищен, и Рейно с правительством покинули столицу [2122].
Вой ска вермахта устремились вперед.
В самой столице всевозрастающее множество загнанных туда небритых и изможденных французских солдат в грязной униформе всем своим видом возвещали о близости неизбежного. И наконец 14 июня моторизованные колонны немецкой армии тяжелые грузовики, бронетранспортеры, мотоциклы с колясками и танки вступили в никем не защищаемый город. Следом вошла серо-зеленая пехота. Улицы перед глазами немецких солдат расстилались абсолютно пустынные, лишь на одном перекрестке их шествие ненадолго притормозило медленно бредшее невесть куда поперек их движения бесхозное стадо коров [2325].
Немцы соорудили укрепленные позиции на ключевых транспортных артериях города, но даже эта предосторожность оказалась излишней. Парижане были просто неспособны поднять восстание, настолько их деморализовало поспешное отступление французской армии на юг. Вместо сопротивления они лишь молча дивились из-за занавесок и приоткрытых дверей на марширующие мимо в тяжелых ботинках колонны немцев.
Ко второй половине дня флаги со свастиками уже́ свисали и с Триумфальной арки, и со здания Министерства иностранных дел. А на Эйфелевой башне издалека был виден транспарант с надписью аршинными руб леными буквами: DEUTSCHLAND SIEGT AN ALLEN FRONTEN [26]. По всему городу разъезжали грузовики с громкоговорителями, из которых разносились требования беспрекословного повиновения и предупреждения о том, что враждебные действия в отношении вой ск Третьего Рейха будут караться смертной казнью [27].
18 июня с воззванием к соотечественникам из лондонской студии BBC наконец обратился и генерал Шарль де Голль: «Сказано ли последнее слово? Неужто исчезла всякая надежда? Окончательно ли наше поражение? Нет! Поверьте, говорю вам, ничто не потеряно для Франции. Наступит день придет победа. <> Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно погаснуть, и оно не погаснет! [28]»
Противоположного убеждения придерживался маршал Филипп Петен, возглавивший новое правительство Франции и сразу же смирившийся с ролью немецкого ставленника. Он сам предложил подписать капитуляцию, и 21 июня Гитлер прибыл в Компьенский лес на Mercedes монструозных габаритов с перечнем требований к проигравшим. В сопровождении высших чинов, включая главнокомандующего сухопутными вой сками генерала Вальтера фон Браухича, он вышел из машины. Никогда не чуравшийся символов Гитлер вынудил французов к подписанию условий капитуляции в том же самом купе того же самого вагона, где 11 ноября 1918 года эмиссары кайзера Вильгельма II подписывали капитуляцию Германии в конце Первой мировой вой ны [29].
Тем временем в сотне километров, в Париже, немцы цементировали контроль над столицей, выявляли и метили еврейское население и приступили к планомерной экспроприации всего, что ни приглянется. «Откуда они только все о том знают, где тут у нас что имеется?» неслось отовсюду, пока оккупанты осваивали лучшие отели, изысканные галлереи, богатейшие дома и даже популярнейшие бордели [30].
На площади Согласия немецкая армия расквартировалась в славившемся элегантностью отеле «Крийон» и примыкающем к нему дворцовом комплексе с колоннадой, принадлежавшем Автомобильному клубу Франции (ACF[13]). Основанный в 1895 году ACF стал первым в мире автоклубом и организатором первого в истории национального Гран-при Франции. Членами клуба являлся ряд самых состоятельных и влиятельных парижан. Занимающий почти целый гектар дворцовый комплекс из двух зданий эпохи Людовика XV как нельзя лучше отвечал притязаниям клуба на элитарность [3132].
Однажды, в самом начале оккупации, через арочный вход в ACF прошествовал офицер гестапо со свитой [33]. Ни обшитые красным деревом барные стойки, ни приватные спальни, ни тенистые террасы клуба гестаповца не интересовали [34]. Не собирался он ни обедать при свечах ни в одном из украшенных позолотой ресторанов ACF, ни плавать в дворцовом бассейне, окруженном статуями как в римских термах. Вместо этого офицер направился прямиком в похожую на пещеру и битком забитую книгами библиотеку, где хранились также и архивы ACF, включая результаты всех автогонок, когда-либо проводившихся во Франции, начиная с 1895 года. Архив этот был воистину бесценным и уникальным источником хроник как выдающихся побед, так и постыдных поражений французов.
«Давай сюда все папки с результатами всех гонок», приказал нацист молодому библиотекарю-архивариусу ACF [35]. Объемистые подшивки были погружены на тележку и выкачены из хранилища. Приказав подчиненным увозить трофей, офицер-гестаповец обернулся к библиотекарю и рявкнул: «Шагом марш домой, и чтобы близко тебя здесь больше не было, иначе арестуем. Историю отныне пишем мы!»
Легенда о Рене Дрейфусе, его диковинно миниатюрной гоночной Delahaye и их победоносной хозяйке Люси Шелл, вероятно, как раз и была одной из тех страниц, которые Гитлер хотел вырвать из книги истории. Вот пересказ этой легенды.
Часть I
«Взгляд»
19 мая 1932 года, четверг, в берлинском баре Roxy вечер как вечер: шампанское рекой; джазовый вокал вкрадчив. Модное ночное заведение под патронажем знаменитостей особо приглянулось всяческим спортсменам и их сопровождающим. С подачи секундантов боксера-тяжеловеса Макса Шмелинга этот бар окрестили «Бюро пропавших людей»: если Шмелинг не дома и не на ринге, значит, он точно в Roxy.
А вот и Рене Дрейфус в изящно скроенном костюме прибыл и прошествовал через зал. Среднего роста, жилистый как жокей от силы 60 кг[14] сухого веса, он славился непреходящей улыбчивостью и столь лучезарно выразительным взглядом карих глаз, что один ветеран журналистики окрестил его прозвищем «Взгляд»: «он глядит настолько жгуче и завораживающе, что сразу отпадают всякие сомнения, что Рене послан на Землю для участия в автогонках».[15] Ровно с этой целью француз и прибыл в Берлин.
Рене подсаживается к одному из круглых столов, Компанию ему составляют коллеги-гонщики, среди которых: Руди Караччола, первейший из первых в Германии; Ганс Штук, прозванный «горным королем» за непревзойденные достижения в соревнованиях по скоростному подъему по серпантинам; сэр Малькольм Кэмпбелл, недавно поставивший мировой рекорд скорости наземного передвижения на своей знаменитой «Синей птице»; богемский князь Георг-Христиан фон Лобковиц[16], искусный гонщик-любитель из Чехословакии, утаивающий от собственной семьи свои успехи на треке; Манфред фон Браухич, независимый от завода пилот «Мерседеса» и еще один носитель благородных кровей, доводящийся племянником восходящей звезде германской армии, генералу Вальтеру фон Браухичу.
Многие уподобляли Берлин той поры современному Вавилону за его необузданное вольнодумство, дикие развлечения, бурление творческой жизни и сексуальную раскрепощенность. Чрезмерность эта, однако, служила лишь шпатлевкой на пошедшем трещинами и готовом рассыпаться по причине гнилости фундамента здании Веймарской республики. Миллионы безработных; демократическое правительство во главе с косным генералом Паулем фон Гинденбургом, парализованное внутренними раздорами, было не в силах совладать с ситуацией, а нацистская партия, напротив, день ото дня укрепляла свои позиции. Полчища ее коричневорубашечников уже начали открыто и презрев закон нападать на евреев, иммигрантов и коммунистов. Французский дипломат так описывал свои ощущения тех дней от немецкой столицы: «Выйти на улицу там было сродни прогулке по зыбучим пескам».[17]
В баре Roxy Рене, однако, чувствовал прочную почву под ногами. Он был хоть и еврейских кровей, но отнюдь не религиозен, да и не задумывался он вовсе о том, как на нем сказывается его происхождение. В его понимании ни корни, ни вера среди гонщиков, собравшихся за общим столом, значения не имели. Будь ты католик или иудей, протестант или атеист; высокородный дворянин или выходец из низов; немец, француз, итальянец или вовсе сиамец, единственно значимым там было, насколько ты быстр и неделю за неделей стабилен на гоночном круге. Лишь с этой меркой к нему и подходят, полагал Рене, а политика страны, где проходили гонки, в которых он участвует, его настолько не интересовала, что он любые газеты пролистывал сразу до спортивной рубрики.
Пока шестеро гонщиков курили и обсуждали сулившее жаркую борьбу воскресное состязание на АФУСе[18], к их столику перебрался черноглазый мужчина поразительной наружности. Это был Эрик Ян Хануссен[19], ясновидящий, собиравший ежевечерние аншлаги в варьете Scala. Пригласил его посидеть с ними Браухич, водивший знакомство, похоже, со всем Берлином. Не прошло и минуты как гонщики стали допытываться у Хануссена предсказания результатов воскресной гонки. Еженедельные рандеву со смертью, похоже, сделали их весьма суеверным народом.
Хануссен пристально вгляделся поочередно в глаза каждому из гонщиков, а затем написал пару слов на листке бумаги и вложил его в конверт, который отнес бармену за стойку. Вернувшись к столу, прорицатель мрачным голосом посоветовал им не трогать конверта до завершения гонки. «Победитель сидит за этим столом, сказал он, но еще одному из вас суждено погибнуть. Оба имени в конверте». И с этими леденящими душу словами артист удалился.[20]