Ах, боже мой такой поздний час, а они не спят. Завтра будут страдать от своих мигреней. У каждой из них ведь своя мигрень: у одной раскалывается лоб, у другой разламывается затылок. Скажи им, чтобы сейчас же ложились, обратился он ко мне. Пусть, в конце концов, примут снотворное. Сегодня им не возбраняется.
Они меня не послушают, хныкнул я.
Что мне записку им написать? Можно мне написать записку? спросил он помощника следователя, не улыбаясь ему, а, наоборот, усиленно хмурясь, но так, чтобы это могло быть сочтено за некое подобие улыбки.
Не положено. Сожалею, но не положено, сказал тот, относя свое сожаление к тому, что даже знакомство деда со Сталиным не позволяет отступить от положенных правил.
Волна накатит
И тут по лицу у деда пробежала едва заметная судорога, на губах обозначилась язвительная складка, в глазах мелькнули колючие искорки, и я могу поручиться, что его одолел непреодолимый соблазн задать вопрос: «А по зубам бить у вас положено?»
Но он все-таки сдержался и спросил совсем о другом:
О господи! Записку в другую комнату! Неужели нельзя?! Черкнуть несколько слов?!
По лицу помощника следователя было заметно, что он снова вступает в роль, от коей несколько отошел из-за посторонних разговоров об именах и подарках.
А если ваша записка содержит зашифрованное сообщение? Немцы, между прочим, отличные шифровальщики. У них это дело поставлено.
При чем здесь немцы? Дед уставился на помощника следователя как на некий предмет, требующий пытливого изучения, поскольку утрачены логические связи меж ним и другими предметами.
Да уж при том
Потрудитесь объясниться.
Что ж там объясняться. Я ведь не сразу стал служить в ОГПУ, не с колыбели, так сказать Меня в детстве иначе воспитывали, учили рисованию, лепке из пластилина. Я такое мог слепить страх И музыке тоже учили, так вот Феи прекрасные танцовщицы, как свидетельствует произведение одного буржуазного композитора. Иными словами, немцы они и есть немцы.
То у вас феи, то немцы. Что-то я вас не пойму
Но вы же наверняка связаны с немецкой разведкой сказал помощник, признавая этот факт настолько очевидным, что к нему можно не относиться серьезно, а простительно позволить себе немного веселого легкомыслия.
Вздор! Что за вздор! Чушь собачья!
Подождите собачиться. Следствие при усердии и не такое установит Я ведь в своем деле обучен, и не хуже, чем вы в своем. Тоже могу лекции с кафедры читать.
Ну давайте, давайте во всем подозревать происки немецкой разведки, заговоры, шифры, пароли, масонские знаки. Вам это угодно?
Мне угодно выполнять приказ. Или заказ как кому больше нравится
Ладно, я вижу, что вы исполнительный товарищ. Давайте поговорим откровенно, пока следствие еще не началось. Или оно уже началось?
Будем считать, что официально еще не начиналось.
В таком случае ответьте мне по существу. В чем смысл этого спектакля моего ареста? Разве я на лекциях высказывал что-нибудь против советской власти?
Как можно! Прямо вы, конечно же, ничего не высказывали.
А косвенно?
Косвенно сколько угодно. Помощник следователя ухватился за косвенное. Хоть такой вот примерчик для наглядности вам приведу
Приведите, любезный, приведите. Страсть как люблю конкретные примеры.
Помнится, на лекции вы оспаривали высказывание красных командиров, что революционному бойцу окопы не нужны. И не соглашались с тем, что задача революционного бойца наступать. А советская власть ждет от нас наступления на редуты мировой буржуазии. Товарищ Сталин учит, что надо поссорить империалистические державы между собой, а затем ударить им в спину и победоносным наступлением Красной Армии спасти народы от их гнета. Всякая война во имя социализма справедливая война.
Ах вот что мне припомнили.
Еще не припомнили, но припомнят.
Что ж, оспаривал и буду оспаривать. Хорошо, ринулись вы в наступление во имя социализма, а противник встретил вас ураганным огнем. Что вы будете делать?
Допустим, что мы даже все поляжем. Но за нами следующая волна революционных бойцов накатит, затем следующая. И прорвем оборону. И осчастливим народы, принесем им на штыках мировую революцию.
Что-то явно насторожило деда в этих словах.
Осчастливим? Принесем на штыках? От кого вы это слышали?
От товарища Тухачевского. Я сам-то из Ленинграда, а он в двадцать восьмом году был назначен командующим Ленинградского военного округа.
Значит, у вас с ним давние связи.
Связями это назвать нельзя. Но служил под его началом до середины июня тридцать первого года пока Тухачевского не перевели в Москву и он не стал начальником вооружений РККА, а заодно и заместителем наркома. Слышал его высказывания к примеру, о том, что при наступлении не нужны стратегические резервы, поскольку их заменит революционный энтузиазм. Был свидетелем его свершений по модернизации армии и созданию гигантских механизированных корпусов.
Этими неуклюжими, неповоротливыми корпусами невозможно эффективно управлять, зато они становятся прекрасной мишенью для вражеской авиации. А без резервов в двадцатом году мы потерпели сокрушительное поражение от поляков. Но это так, между прочим
Я помню, что дед сказал это, как актер на сцене произносит реплику в сторону. Затем он подозвал меня к себе (вырвал из рук охраны), посадил на колени и продолжил разговор с помощником следователя:
А я, представьте, познакомился с ним на дне рождения внука вот этого самого. Он обнял меня и притянул к себе, чтобы не оставалось сомнений в том, что я тот самый внук. И надо же какое совпадение. Познакомился, немного поспорил, и вот за мной пришли Совпадение, вы считаете?
Наверное, уклончиво произнес помощник, оставляя деду право судить, как он считает нужным, а себя освобождая от обязанности участвовать в решении вопроса о совпадениях.
В ту страшную ночь мы расстались с дедом на десять лет.
Обратимый
Однако я продолжу рассказ о той ночи. У меня остались некоторые весьма существенные подробности, кои не забылись со временем, а, наоборот, приобрели особую отчетливость, рельефность и выпуклость.
Таким рельефным и выпуклым мог бы быть чеканный профиль деда, перенесенный на мраморную доску. Однако же далась мне эта доска!.. Я бы не прочь разбить ее на куски, как Пьер Безухов разбил мраморную доску при объяснении с тройкой, приговорившей его к расстрелу по обвинению в шпионаже. Шпионаже в пользу Наполеона.
Впрочем, нет его приговорили во время процесса над Промпартией. Точнее, во время суда над дикой бандой Тухачевского. А еще точнее, ему нанес удар ледорубом Меркадер.
Словом, всю ночь меня лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. И такая мне лезла в голову чепуха и ахинея
Впрочем, нет, дикую банду Тухачевского осудят в 1937 году, а Троцкому нанесут смертельный удар ледорубом через девять лет после моего дня рождения 21 августа 1940 года. Значит, в голове у меня смешалось и перепуталось то, что я чувствовал мальчиком и что испытывал впоследствии, вспоминая события той ночи
Моя мать, чтобы чем-то занять руки и не метаться из угла в угол, пыталась хотя бы убрать остатки угощения со столов (взрослого и детского), накрытых по случаю моего дня рождения, но ей не позволили:
После, хозяйка, после займетесь уборкой У вас еще будет время.
Но мне неудобно Я так не привыкла.
Что не привыкли? У вас часто проводятся обыски?
Нет, нет! Что вы! Гордея Филипповича, моего отца, не раз вызывали к Ленину. Ему также звонил Иосиф Виссарионович. Вот по этому аппарату Мать указывала на телефон как на свою последнюю надежду и не решалась отвести взгляд, словно сейчас ей больше всего хотелось самой по нему позвонить, и не кому-нибудь, а самому Иосифу Виссарионовичу.
Следствие это учтет несколько обреченно и подавленно произнесли сотрудники ОГПУ и едва удержались, чтобы не встать навытяжку перед телефоном и не отдать ему честь не просто как старшему по званию, но недосягаемому в своем старшинстве.
Мать это некоторым образом воодушевило.
Она сделала предупредительный жест и на минуту удалилась за бархатную занавеску, намереваясь что-то достать и показать.
А вот подарок, присланный товарищем Сталиным к юбилею моего отца, возвестила она, вынося из-за занавески странной формы стеклянную банку с наглухо завинченной крышкой. Подарок, знаете ли, оригинальный отрубленная и заспиртованная голова какой-то редкой и очень ядовитой змеи, пойманной на Кавказе. Отец очень дорожил и гордился этим подарком. Между прочим, вождь знаком с его теорией обратимой монады.
Подарочек тоже гм обратимый
Как вы сказали? Мать была не против любых высказываний, но желала точно знать, что они означают.
Сотрудник же ОГПУ, с которым они беседовали, как раз точности-то и избегал:
Извиняюсь, гражданка. Это вы сказали, а я лишь повторил.
Но вы вложили в это какой-то смысл
Я только выполняю приказы и произвожу следственные действия, а смысл во все вкладывает лишь мое начальство, руководители партии и лично товарищ Сталин. Голова у змеи, наверное, тоже отрублена со смыслом
Не хотите ли вы сказать?.. Мать никак не могла повернуть сказанное так, чтобы оно хоть чем-то ее утешало и обнадеживало.
Повторяю, сказал сотрудник ОГПУ, но при этом ничего не повторил из своих слов, а произнес нечто новое: Повторяю, всюду затаились змеи. Они прячутся под камнями и жалят. И задача ОГПУ рубить им головы. К этому нас призывает товарищ Сталин и родная партия.
Моя мать истолковала все по-своему.
По-вашему, моему отцу грозит опасность? Его могут расстрелять?
Это уж как суд решит, гражданка
Значит, будет суд? Но мой отец не совершил ничего дурного. Он всю жизнь работал на благо Красной армии, стремился сделать ее сильной и непобедимой. Его оговорили. Оклеветали.
А с реакционером Свечиным он дружил?
Дружил, только какой же он реакционер?
А где сейчас пребывает дружок вашего отца, вы знаете?
Ну, в лагере пребывает Мать охотно определила бы для Свечина другое место пребывания, но была вынуждена смириться с этим.
Вот именно. В исправительном лагере. Значит, у него есть что исправлять. Мозги, например, не туда повернутые
У каждого можно найти недостатки
Недостатки недостаткам рознь. Та змея тоже, наверное, шипела
Ах, что вы такое говорите! Мать больше всего желала, чтоб было сказано нечто совсем иное взамен услышанного ею.
Я говорю то, что ваш отец арестован. Остальное покажет следствие. А подарок унесите и спрячьте. В протоколе о нем упоминать не обязательно. И будем считать, что вы нам его не показывали. Так, гражданка, спокойнее и для вас, и для нас.
Для меня покоя больше не будет, глухо проговорила мать и унесла подарок так, словно этим выражала свое сожаление о том, что его вынесла.
Глава шестая. Ищут тетрадь
Унесли
Деда вскоре увели. Перед этим он со всеми простился кого-то обнял, кому-то низко поклонился в ноги, а меня снова взял на руки, слегка подбросил и расцеловал.
Слушайся старших, а больше всего самого себя.
Ну, ты научишь! Тетушки явно опасались за последствия моего усвоения уроков деда.
Я не учу, а так высказываю некое пожелание.
Лучше скажи ему, чтобы он ногти не обкусывал, а стриг ножницами, и не где попало, а над листочком бумаги, который потом складывал бы вчетверо и выбрасывал. Минута была такая, что тетушки от растерянности не знали, о чем говорить, и поэтому говорили все подряд, лишь бы не молчать, хотя им заранее было стыдно за те глупости, кои лезли в голову.
Слышал? спросил меня дед, чтобы удостовериться, что я на самом деле ничего не слышал и не хотел слышать так же, как и он сам. Ну, прощайте
Прощай, Гордей. Тетушки всхлипнули и достали платки достали откуда-то, где их не должно быть, но они почему-то там оказались.
Дед истолковал это по-своему.
Мы люди надменные и простые. Слез у нас нет. Глаза сухие.
Мы не плачем, Гордей. Тетушки и впрямь не позволили себе иметь заплаканный вид, но и ему поставили условие: Только ты возвращайся.
Когда за ним закрылась дверь и кабина заранее вызванного конвоирами лифта стала спускаться вниз, всем нам было приказано оставаться на своих местах: не разрешалось даже переходить из одной комнаты в другую. На умоляющий стон тетушек: «Можно хотя бы выпить стакан воды? Ночь такая душная, и нас мучит жажда» сотрудники ОГПУ ответили: «Потерпите».
Но затем сами налили в стакан и принесли им воду. Тетушками это было истолковано как любезность, хотя и такого толка, что особо благодарить за нее, тем более после всего пережитого, они не сочли нужным и лишь едва заметным надменным кивком головы выразили свою признательность.
При обыске служаки из ОГПУ перерыли все не только в кабинете деда, но и во всей нашей большой квартире, за ширмами, занавесками и перегородками. Перетряхнули ящики шкафов, гардеробов, туалетных столиков и секретеров. Промяли, прощупали, вывернули наизнанку все вплоть до подушек и перин. Забрали с полок все книги Свечина, несмотря на протесты тетушек и их возгласы:
Я этого еще не дочитала! Там моя закладка!
На эту книгу записалась целая очередь. Я всем обещала. Что мне теперь им сказать!
Этим изданием я очень дорожу. Прошу его не уносить.
Эта книга мне подарена автором. Нельзя же так бесцеремонно!
Несмотря на эти протесты, книги Свечина свалили в мешок и унесли. После этого тетушки долго смотрели в никуда, словно на их глазах совершилось нечто ужасное, чему они даже не могли подобрать слово. Наконец тетя Олимпия сказала за всех сказала своим грудным баском, придававшим ее словам особую убедительность:
Кощунство это кощунство.
Ее единодушно поддержали:
Так обращаться с книгами
Надругательство
Насилие над личностью
Какая личность! Да будет вам известно, что личность как понятие упразднена, произнес дядя Адольф, уминая пальцем щеку, под которой скрывался беспокоивший его зуб. Впрочем, вам это известно, вам известно. До чего мы дожили! Книги великого человека сваливают в мешок и уносят!
Тихо. Нас могут услышать, сказала тетя Зинаида, оглядываясь по сторонам, но вопреки своему же призыву не понижая голос и тем самым не лишая себя удовольствия бросить вызов кому-то за стенкой.
Дадут подержать револьвер
Во время обыска отец, сменивший пижаму на дырявую, траченную молью фуфайку и домашние брюки, которые отыскал в гардеробе, но давно не носил и даже не был уверен, что это его брюки, поскольку гардероб у нас общий и там много чего напихано отец топтался возле столика с телефоном.
Он несколько раз брал в руки трубку, но при появлении кого-то из посторонних (под ними подразумевались сотрудники ОГПУ) торопливо клал ее на место.
Звонить не положено, на всякий случай напоминали ему эти самые посторонние, сновавшие взад и вперед с озабоченным видом и занятые делами куда более неотложными, чем необходимость подробно выяснять, зачем он топчется возле телефона.
Да-да, я знаю отвечал он, пряча руки за спину и тем самым показывая, что не собирается прикасаться ими к телефонной трубке.
Но стоило им исчезнуть, и он всякий раз воровато возобновлял свои попытки.
Наконец нашелся один из сотрудников, всерьез заинтересовавшийся его поведением. Это был помощник следователя, который сам взял в руки трубку, послушал гудок, словно он мог содержать некую скрытую информацию, послушал, как врач слушает больного, и учинил отцу короткий допрос:
Кому вы намереваетесь звонить?