Какая лошадь?
Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.
А сани?
Извозчичьи. Новые сани двадцать рублей дали, а за лошадь двадцать пять.
А полушубок? Армяк?
Это тоже у Тасина, а другой у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду, и торбу, и сбрую в сторожку на Лиговке.
В какую сторожку?
В караульный дом, номер одиннадцать. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров указывает на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили
Ну, вот и умный, похвалил его Келчевский. Теперь мы во всем живо разберемся. Он написал распоряжение о переводе Иванова в другую камеру и отпустил.
Едва тот ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевского.
Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!
Прежде всего, его сиятельству доклад изготовить!
Вот Прач-то обозлится!
Мы засмеялись
На другой же день о деле было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.
Собственно, самое интересное начинается от этих пор.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому оно так запечатлелось в моей памяти. Сейчас передо мной лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее, как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.
В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому оно так запечатлелось в моей памяти. Сейчас передо мной лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее, как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.
Итак, нам троим было вверено это дело, а собственно говоря, одному мне. Но еще до приказания графа я уже принялся за розыск. Едва стемнело, я переоделся оборванцем: в рваные галоши на босую ногу, в рваные брюки, женскую теплую кофту с прорванным локтем и в военную засаленную фуражку. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Лиговский канал.
И в настоящее время те места, за Московской заставой, туда, к шоссе, представляют собой места небезопасные, но тогда там была совершенная глушь. Тянулись пустыри, не огороженные даже заборами, а там, у шоссе, стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, в обязанности которых входило наблюдение за порядком на шоссе. Эти крошечные домики стояли друг от друга в 200 саженях. Туда-то и направил я свои шаги.
Иванов указал на караулку под 11, и я решил прежде всего осмотреть ее изнутри и снаружи. Одинокая караулка стояла в 5 саженях от шоссе. Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор. Тут же за домиком протекала Лиговка, за которой чернел лес. Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц. Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет. Настоящий разбойничий притон!
Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно. Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.
Комната была большая, с русской печью в углу. Вдоль стены тянулась скамья, перед которой стоял стол, а вокруг него табуретки. У другой стены стояла кровать и над ней висела всякая одежда. За столом, прямо лицом к окну, сидел маленького роста, коренастый блондин, похоже чухонец, и, видимо, силы необыкновенной. У него были белокурые большие усы и изумительные голубые глаза, как глаза ребенка. Прислонясь к его плечу, рядом с ним сидела рослая красивая женщина. Другая женщина сидела к окну спиной, а на скамье рослый мужчина в форменном кафтане с бляхой и с трубкой в зубах.
На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с какой-то похлебкой. Видимо, между присутствующими царило согласие. Лица выражали покой и довольство. Чухонец что-то говорил, махая рукой, и все смеялись.
Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко.
Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел. Сторож пыхнул трубкою, медленно встал и пошел к двери.
Признаюсь, я дрожал: частью от холода, частью от волнения.
Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он свободной рукой придерживал дверь.
Кто тут? Чего надо? грубо окликнул он.
Я выступил на свет и снял картуз.
Пусти, бога ради, обогреться! сказал я. Иду в город. Прозяб как кошка.
Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!
Но я не отставал:
Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть. Возьми, коли так не пускаешь.
Этот аргумент смягчил сторожа.
Ну, вались! сказал он, давая дорогу, и, обратившись к чухонцу, громко пояснил: Бродяга!
Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они невозможно прозябли. Все засмеялись. Я притворился обиженным.
Походили бы в этом, сказал я, сбрасывая с ноги калошу, просмеялись бы!
Издалека?
С Колпина!
В поворот?
Оно самое. Иду стрелять пока что
По карманам? засмеялся сторож.
Ежели очень широкий, а рука близко Водочки бы, хозяин! Иззяб!
А деньги есть?
Я захватил с собою гривен семь мелкой монетой и высыпал теперь их на стол.
Ловко! Где украл?
Я прикинулся снова и резко ответил:
Ты не помогал, не твое и дело
Ну, ну! Мое всегда дело будет! Садись, пей! Стефка, налей!
Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и тотчас налила мне стаканчик. Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.
Сторож, видимо, успокоился и сел против меня, снова взявшись за трубку. Чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать. Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее как свою биографию. Сторож слушал меня, одобрительно кивая головою; чухонец два раза сам налил мне водки.
Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее как свою биографию. Сторож слушал меня, одобрительно кивая головою; чухонец два раза сам налил мне водки.
А где ныне ночевать будешь? спросил меня сторож, когда я окончил.
А в лавре! ответил я.
Ночуй у меня, вдруг, к моей радости, предложил мне сторож. Завтра пойдешь. Вот с ним! он кивнул на чухонца.
Я равнодушно согласился.
Как звать-то вас? спросил я их.
Сразу в наши записаться хочешь! засмеялся сторож. Ну что ж! И он назвал всех: Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои: Анна да Стефка беспутная девка, а этого Мишкой. Вот и все. А теперь иди, покажу, где спать тебе!
Я простился со всеми за руку, и он свел меня в угол за печку. Там лежали вонючий тюфяк и грязная подушка.
Тут и спи! Тепло и не дует! сказал он и вернулся в горницу.
Я видел свет и слышал голоса. Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью. Павел с Наяненом о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов. Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь. Я насторожился. В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:
Водки, черт вас дери!
Чего орешь, дурак! остановил его Павел.
Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял. Так ничего себе!
А чего стоял?
Чего? Известно, чего: проезжего ждал!
Ну, дурак и есть! послышался голос Мишки. Ведь было сказано: пока наших не выпустят остановиться.
Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, то все скажут: они и душили! А их выручать надо.
Лучше двое, чем все!
Небось! Лучше ни одного
Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Всех вынюхает.
А я ему леща в бок.
Я тихо засмеялся. Если бы знал Павел Славинскиий, кого он приютил у себя! Они продолжали говорить с полною откровенностью.
А у Сверчинского кто?
Сашка с Митькой.
А они как решили?
Да как я! Души!.. И пришедший грубо расхохотался. Значит, к тебе и добра не носить? А?
Зачем? Носить можешь. Я куплю.
Ну, то-то! Так бери!
И на стол упало что-то тяжелое.
Постой! вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.
Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим. Он нагнулся и ткнул меня в бок. Я замычал и повернулся. Он отошел.
Что принес? почти тотчас раздался голос Павла.
А ты гляди!..
Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.
Где достал?
А тебе что?
Нет. Я так. Дрянь уж большая.
Скажи пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по сто рублей платят!
Где как, а у меня красненькую
Красненькую. Да ты жид, что ли!
И тут поднялся такой шум, что от него впору было проснуться мертвому.
Тише вы, дьяволы! закричал наконец Мишка. Ведь тут И он не договорил, вероятно сделав жест.
А ну его! отозвался хозяин. Он нашим будет! Ну, двадцать рублей, и крышка!
Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.
Ну, пошел, сказал пришедший.
Куда?
А к сосуду. Пить. Идем, что ли
Можно! отозвался хозяин. А ты?
Кто же дом постережет? ответил Мишка. Нет, я останусь!
Как хочешь
Ха-ха-ха! загрохотал гость. Он не соскучится!
Мели, мели!..
Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь, и все стихло.
Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.
Стефа! окликнул он. Иди! Никого нет
Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холщовой рубашке. Раздался звук поцелуя.
Куда отец ушел?
С Сашкой в девятый номер! До утра будут.
И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня окончился, и я заснул.
Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:
Я иду в город. Иди и ты!
Я тотчас вскочил на ноги. Мишка с детскими, невинными глазами производил на меня впечатление разбойника. Впоследствии, во время своей службы, я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение о том, что глаза есть «зеркало души».
Я тотчас вскочил на ноги. Мишка с детскими, невинными глазами производил на меня впечатление разбойника. Впоследствии, во время своей службы, я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение о том, что глаза есть «зеркало души».
Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе. Я выпил и взял картуз.
Заходи, просто сказала Стефания. Отец покупает разные вещи!
Это на руку! весело ответил я. Буду нынче же.
Если не попадешься, прибавил Мишка.
Сразу-то? Шалишь!.. Ну, прощенья просим!
Я простился с девушкой за руку и пошел. Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.
Хорошо спал? спросил он.
Как собака!
Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее:
Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруды пруди! Только не лафа им
А что?
Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, но и тех всех переняли Опять воров
Меня не поймают
Это почему?
Потому что один буду работать.
И хуже. Обществом куда способнее: тебе найдут, тебе укажут. Действуй! А там и вещи сплавят, и тебя укроют Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами а куда идти? Иди к Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!
А тебе есть польза? спросил я смело.
Он усмехнулся.
Много будешь знать скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!
Мы дошли до Обводного канала.
Прощай!
Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!
Ладно! ответил я и, простившись, зашагал по улице.
Мишка скрылся в доме Тарасова.
Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подъяческую, где тогда жил.
Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Келчевский встретил меня радостным известием о командировке.
Я засмеялся.
Пока что я и до командировки половину знаю!
Да ну? Что же?
Это уж потом! сказал я. Вернемся, сразу по следу пойдем.
Отлично! Ну, а теперь, когда же едем и куда?
В Царское! Хоть сейчас!
Ишь какой прыткий! А Прудников?
Ну, вы с ним и отправляйтесь, а я сейчас один, решительно заявил я.
Келчевский тотчас согласился:
Где же увидимся?
А вы прямо в полицейское присутствие. Я туда и заявлюсь!
С Богом!
Келчевский пожал мне руку, и я отправился.
Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом. Я захватил с собою шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и вместе с ним закончил все дело часа в два. Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора Ивану и Василию Дубовецким, и, пока их арестовывал мой Ицка, успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами. Я отправил их в часть, а сам с Ицкою и двумя стражниками поскакал в Кузьмино к крестьянину Тасину и опять без всякого сопротивления арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.
Мы привезли Тасина и все добро в управление полиции, и, когда приехали Келчевский и Прудников, я им представил и людей, и вещи, и полный отчет. Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Келчевский только засмеялся.
Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! сказал он.
В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отметить его.
Между прочим, это был очень интересный еврей. Как он попал в стражники, я не знаю. Трусливый он был, как заяц. Но как сыщик незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему. Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду. В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках! Но о нем еще будет немало воспоминаний.
Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу. Первого вызвали Тасина.
Он тотчас повалился в ноги и стал виниться:
Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве я знал, что это грабленое?
А кровь на полушубке?
Они сказали, что свинью кололи к празднику, от того и кровь!
А откуда они узнали тебя?
Так пришли. Шли и зашли!
Ты им говорил свое имя?
Нет!
А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину. А?
Он сделал глупое лицо:
Спросили у кого-нибудь
Так! Ну, а ты их знаешь?
В первый раз видел и больше ни разу!
Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.
Слушай, дурень, сказал он убедительным тоном, ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петербург, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты и сейчас вот врешь и запираешься.
Тасин потупился.
Иди! Мы пока других допросим, а ты подумай!
И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев, по очереди.
Первым вошел Иван Дубовецкий. Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.
Попутал грех, сказал он. Этих самых Петрова да Иванова я еще знал, когда они в бегах тут околачивались. Первые воры, и, сказать правду, боялся я их: не пусти ночевать, двор спалят, и пускал. Ну, а потом они, значит, в Питер ушли, а там мне стали лошадок приводить и задешево. Я и брал. С одной стороны, ваше благородие, дешево, а с другой боялся я их, чистосердечно сознался он.
Знали вы, что это лошади от убитых извозчиков?
Он замялся.
Смекал, ваше благородие, а спросить не спрашивал. Боязно. Раз только сказал им: Вы, братцы, моих ребят не замайте!, они засмеялись да и говорят: А ты пометь их! Только и было разговора!