Наварила я щей. А так получилось, что все мои разъехались разом. Есть некому. Пошла к Нюре, соседке, через пять дворов. Те, которые рядом, пустуют. Она тожа со своими в город подалась. Выбрасывать просто так жалко, щи-то. В погреб с моими ногами доступа нет. Решила отнести на помойку собакам. Во что-нибудь налью, думаю. Нашла посудину и налила.
Тут жа бегут они, собаки. Штук пять. Я отскочила. А среди них вожак, что ли, большой такой, как телёнок.
Каждый из них подбежал и мордой в лоханку со щами. Толкают друг друга. Тут жа вдруг из подворотни дома Неверовых, он который год пустует, выбежали ещё две собаки. Взлохмаченные, худые. Жмутся друг к другу, как ребятёнки какие али бомжи эти
Который вроде вожака как рявкнет на тех, кто щи хлебать начал, они и отпрянули. А эти две-то стали быстро есть из посудины.
Псы, что раньше на щи набросились было, стояли теперь рядом. Смотрели только
Когда щей осталось мало, вожак энтот ткнул лоханку мордой, те две отошли, а отстранённые собаки бросились снова к щам и долизали их. Во как!
Дивовалась я.
Они, собаки, как люди, что ли? Сочувствуют промеж собой?..
Хотя что я говорю? «Сочувствуют»?!. Где теперь это? Днём с огнём
На той неделе приехали какие-то ушлые ночью на машине.
У Марфушки погрузили поросёнка её. И ищи их, людей этих
Вот я и говорю: сколько Марфуша лебеды да жирнухи[1] попарила для поросёнка-то
Ладно труды такие положила, сама, хорошо, цела осталась.
Хоть так
Страшно становится
С бугра всё видно
Мама, я и мой брат Витька сажаем на Ваньковом бугре картошку. С бугра так хорошо видно вокруг. Вон наша школа, вон Вовки Кудряшкина голубятня. А немного сбочь, конечно, поболее, чем голубятня, но не сильно наша саманная изба. Второй год после войны. Живём впроголодь. Был бы жив отец! А так надежда только на картошку.
Беги, говорит мама, домой. Набери полведра картошки в погребе, а то кончается. Надо этот клин посадить до конца.
Я не рад такой команде.
До дома не близко. Да ещё по такой жаре. Очень хочется есть.
В животе бурчит.
Ты побыстрей, говорит мама, а то тут как на сковороде, прижухнем под солнцем.
Бегу, а сам хватаю на ходу щепочки разные, прутики для огня. У меня при упоминании мамы о сковородке созрел план. Там, в погребице, в ларе должна быть мука. Как прибегу домой, поджарю на сковородке её с водой и съем. Невмоготу терпеть.
Так и сделал. Таганок у нас всегда стоял на загнетке в печи.
Водрузил на него закопчённую сковородку с водой, насыпал муки, которую еле намёл на дне ларя ладошками. В мизинец под ноготь от доски влезла, чёрная, тоненькая, как ниточка, заноза, но мне до неё потом. Развёл огонёк. Радуюсь. Вспомнил: «А картошка-то?» Пока, думаю, мука поджаривается, наберу семян. Метнулся в погреб. Всё шеметом, вприпрыжку делаю.
Вернулся к таганку, мука где прижарилась, где как месиво.
Некогда уж. Огонёк потух. Собрал я ложкой в миску мою стряпню. И во двор!
Доедаю на ходу, зажав в горсти то ли блин, то ли тесто. Не утолил голод, а только раздразнил. И пальцы вымазал.
Когда прибежал, мама спрашивает:
Что так долго? Картошку, что ли, варил?
Не, отвечаю, не варил.
Ну как же? Дым из нашей трубы шёл. С бугра всё видно.
Я обернулся, а там и вправду наша труба торчит, в сторонке так. Ни с чьей не спутаешь.
Растерялся я, вообразив, какой я маленький перед мамой, перед этой горой, с которой всё видно. Совсем таракашка. Упав духом, чувствую своё ничтожество, признаюсь:
Я муку жарил.
Как же ты её жарил, если она кончилась? Придумываешь
Наскрёб, говорю.
И не смотрю на маму. И на Витьку тоже не смотрю. Стыдно.
Как предатель какой
А тут поднял глаза, а у мамы лицо не строгое, не сердитое. Печальное лицо, как у Богородицы в нашей церкви.
Заплакал я, сам не знаю отчего. Как сейчас помню. Стою и мизинец с занозой зубами тереблю, машинально.
Чего у тебя там? спрашивает мама.
Так, заноза от ларя, отвечаю.
Иди сюда, говорит мама.
Я покорно подхожу, думая, что получу оплеуху.
А мама отстёгивает на груди от своей кофты булавку и начинает вынимать у меня из пальца занозу.
А то загноится, говорит она, деловуха ты моя.
Мама касается виском моей головы. Я остро чувствую из-под светлого платка запас её сухих льняных волос И от пережитого ли, от прикосновения ли маминых тёплых рук, не сказать, от чего, напрочь забываю про голод
В автобусе
Едва автобус тронулся, пожилая женщина, потом из её разговора я понял, что ей за семьдесят, начала говорить по сотовому телефону. Довольно громко, бодрым голосом и с ясной логикой. Не обращая на соседей никакого внимания.
Настя, я к тебе сегодня не приеду. Ну, обещала, а не получится
Еду сначала в больницу к внуку, а потом в школу, где он учится. Понимаешь, учитель физкультуры выгнал их на лыжах раздетых. Дима был в тонком трико. Слёг теперь. С его-то больными почками, в мороз двадцатиградусный Сегодня, когда с утра узнала, дочери говорю: что ж у них там в школе дурдом, что ли?! Ведь ты справку о его болезни относила! Классный руководитель и школьный врач знают?
Что я могу сделать с ними? отвечает. Все только мычат.
А мальчишка в больнице.
Вот и поеду, Настя, я в эту школу. В лицо скажу, что они нелюди! Сама за себя не постоишь, кто поможет? Теперь такое время!.. Это ж прямо круговая напасть какая-то!.. Куда ни кинь
Выхожу сегодня из своей квартиры, закрываю дверь. Копошусь, замок стал заедать, не сразу ключ выдернешь. Смотрю: сосед, вот он! Нарисовался. Прапорщиком служит, а то и дело прибегает домой переодетый в штатское, да не просто, а в женское. Куртка, как у меня, зелёненькая. На голове шапочка вязаная.
Подрабатывает где-то по два-три дня в неделю, на стройке.
А служба идёт! На кого-то он спихнул дела-то свои! Иль нет их у него?..
Вот тебе и Сердюков иль там Зурабов какой! В них, что ли, в одних причина? В начальниках? А мы-то где? Мы-то кем стали?
Полиция, ФСБ Эти с бандитами борются Хоть как-то, а борются. А с такими вот бандитами, как эти в школе, сосед? Кому с ними бороться?
Их, знаешь, сколько теперь? «Сбережение народа Национальная идея» Надо ещё каждому быть человеком!
Их вот таких в школах, в армии, в больницах как к порядку привести? Какими силами? Ну, какими? Каждый чудит по-своему. Одному государству не под силу против таких! Приеду в школу, посмотрю на чудо-учителей Поговорю. А то и за волосы оттаскаю!
Царюю
Приехала из Самары к соседке моей Дарье Межавовой золовка её, Клавой зовут.
Несколько раз прошла мимо. Я в огороде копаюсь. А тут остановилась. Заговорила. То да сё, а потом:
Царюешь ты, баб Зоя!
Как это? спрашиваю. Слово-то какое?!
А так! Под окнами цельная плантация с картошкой. Соток на десять. Да на задах не менее пяти с огурцами, капустой и всякой всячиной
И что? говорю.
А то, что у нас в городе на асфальте редиска не растёт. И зарплата такая, что коту на похмелку не хватит.
Завидуешь, значит? спрашиваю.
Она молчит. Я ей:
А я, Клава, как поработаю часа два, особенно на солнце, так потом в мазанке лежу столько же. Прихожу в себя от такой плантации. Мне семьдесят первый годок пошёл. Не девка чать
Всё равно царюешь! настаивает Клавдия. Ведь, чай, зимой твои дети-то в городе и с картошкой, и с капустой. Верно? Всё отсюда! От тебя зависят.
Не без этого, отвечаю.
Во, во!
Это мне её «во-во»!
Говорю:
Раз такая разумная, то переезжай сюда. Вон в доме Каревых никого не стало. Огородище какой пустует! А там около леса вообще выгон цельный. И скотины-то вокруг нет. Сажай сколько хочешь! Поболее мово.
Молчит, как не ей говорю.
Покудахтала ещё малость и подалась в магазин.
Она ушла, а я думаю: а ведь не напрасно она так говорит. Царюю я. Видит Бог, царюю. Что бы я делала без этих трудов, без землицы? Кто я без этого? Голытьба. А так царюю
В лунную ночь
Я тогда пэтэушником был. В 60-х годах аж прошлого века.
Учился на токаря.
И вот разок на октябрьские праздники поехал я домой в деревню.
Попутка шла до Фёдоровки. До дома надо ещё около десяти километров пёхом добираться.
Доехал я до Фёдоровки, которая на большаке, где-то около полуночи. Ещё не менее двух часов надо шагать. Дело привычное. Дошёл до Суходольской. Она у нас в один порядок вытянутая. Слева от неё овраг.
Иду, значит, я меж оврагом и улицей. Слева, где овраг, на отшибе избёнка была. Старуха скрюченная в ней обитала. Неумывакина её фамилия. У нас все звали её Неумоихой.
В деревне говорили, что вроде бы она то в свинью превращается, то в чёрную кошку. Ловили её, а никак не удавалось разоблачить. Вот всё вроде: и свинья лишняя не знай откуда взялась, и старухи дома нет А раз: и ничего такого нет. Всё, как надо, в один миг И свинья пропала, и старуха на месте.
Это мне сразу всё вспомнилось, как только пошёл я вдоль оврага.
А я Гоголя начитался. «Вечера на хуторе близ Диканьки», помните? Мастер он был на такие дела!.. Эх и писатель!
Ну вот, иду. И такая на меня жуть страшная напала. Откуда?
Раньше-то вроде ничего?
А тут полнолуние. И тишина! Мёртвая! И свет сверху струится лунный. Как на кладбище. Так и кажется, что кто-то сейчас руку костлявую протянет И всё тебе! Каюк!
Почему тишина?
Обычно собака залает то на одном конце, то на другом. То кошка мяукнет
А тут молчок. Будто всё вымерло.
Чем дальше в конец наш иду, тем темнее и страшнее. А остановиться не могу Мысль опять же возникает: если не идти, то что делать?
Назад и в Фёдоровку? Кому я там нужен?
Смотрю, из оврага поднимается белый, нет, седой, шар! Как чья-то огромная голова. И плывёт эта голова прямо на меня. И пасть такая огромная у неё. И никакого туловища у этого чудища нет. Или его не видно? Замаскировано всё. Всё обволакивается лунным, похожим на топлёное молоко, светом. У меня зашевелились волосы на голове. До сих пор помню эту жуть!
Больше со мной за всю жизнь такого никогда не было. Чтоб волосы фуражку поднимали
Думаю: «Надо засвистеть!»
Пробую, а никак! Губы мои ссохлись, не раздеру их! В полуобмороке стою, а шар мимо меня плывёт уже. И дальше так, к избушке Неумоихи подался.
Что оказалось-то? Соображаю: туман в овраге густой такой.
Клочья его отрываются и поднимаются вверх из оврага Просвечиваются лунным светом Страшно. И стыдно за себя
Подошёл я к своему дому никакой.
Опять же необычная тишина во дворе. Дико!
Дворняги Полкана не слышно.
Трогаю кольцо у калитки.
Металлическое звяканье в ответ. Тишина мёртвая. Двор будто затаился.
«Живы ли родители?» думаю.
Появляется отец из сеней. Тихо так, как привидение. Без звука, без света.
Когда вместе вошли в избу, упал я на лавку.
Есть будешь, сынок? слышу голос родителя.
А у меня всё перед глазами как в тумане.
И седая голова отца, и этот шар из оврага всё слилось в единое. И поплыло куда-то. И я со всем вместе плыву, но придавленный такой тяжестью невообразимой
Какое есть? Уснул, не раздеваясь, на лавке.
Утром спрашиваю:
Пап, что в деревне у нас?
А что?
Ну, мёртвая она? Никаких признаков жизни. Голосов нет, собак не слышно. Света нет.
Трансформатор забарахлил, ноне днём обещали дать свет, отвечает. Дак, чай, ночью спят все. Предупреждение было про электричество. А собак мы постреляли.
Как так? опешил я.
А как у Сидоровых их Пегая взбесилась, покусала некоторых собак и ребятишек, мы и стрельнули всех. Заодно и кошек.
И Полкана?
Она его первого укусила. Куда деваться?.. Врачи из райцентра приезжали. Сегодня, сказывали, снова будут. Мы тебе писали, чтоб пока погодил с приездом. Или не дошло письмо-то?
Сактировали
Промаялся я своё в госпитале.
Подошёл срок, когда надо решать, что со мной делать.
А у меня, кроме ранений рук и ног, лёгкие никудышные. Когда сбили поздней осенью, самолёт упал в болото. Долго выходил к своим по холодной воде
Про таких, кому осталось жить столько, сколько надо времени, чтобы доехать домой на собственные похороны, мы промеж себя говорили: «подлежит актированию».
Вот и мне выправили бумажки. И поехал я домой на Волгу.
Война только что закончилась. Радость какая! А я еду умирать. И знаю об этом.
В вагоне духота, курят. К окну ближе не прорвёшься. Подступила дикая тошнота. Теряя сознание, выбрался в тамбур. Пошла сильная рвота. Отхаркивался окровавленными шмотками. Мне кажется, из меня вышла половина моих гнилых лёгких. Не знаю, как это может быть и что из меня летело
Но только наступило облегчение.
Не сразу я начал дома выправляться.
Какой на дворе год наступил?
Даже не верится. Мне девяносто! Тогда в госпитале рановато меня сактировали! Как говорил наш ротный старшина: «раз на раз не приходится».
Киномеханик Гниломёдов
Когда я вошёл в уютный небольшой дворик своего нового знакомого Николая Петровича, хозяин его, подставив под голубенький дребезжащий рукомойник у крыльца седую со всклокоченными волосами голову, ловил последние струи воды.
Ещё и не полдень, а солнце нещадно палит. Духота неимоверная.
Кто жил в степных наших заволжских местах, знает, что это такое
Поздоровкались.
В разговоре Николай Петрович неутомим. Я не удивился, что он с ходу продолжил наш с ним вчерашний диалог.
Ему, кажется, и духота не помеха.
Промокая лицо коротким цветным утирником, излагает свои мысли довольно ясно. Многое в его рассуждениях не ново. Но я не могу уйти от прямого смысла его слов. Не тороплюсь даже мысленно упрекнуть в банальности. Ловлю обжигающую суть сказанного.
Если говорит так, значит, пришло время. Голос его негромок: Столько жизней повидал, понаблюдал на своём веку. И в кино, пока киномехаником работаю в клубе, и так Жизнь как заряженная киноплёнкой бобина. Вначале, когда она едва початая, мы торопим её. Хотим, чтобы крутилась быстрее. Скачут кадры, как в детстве золотые денёчки Потом разгон берёт она сама. Плавно, кажется, бесконечно так будет. Мелькают лица, города, годы, много чего
Вращаясь, бобина, кажется, убывает незаметно, однако ж со второй половины уже неудержимо Потом стремительно! Пока на экране не появится: «Конец».
И тут уж всё: освобождай места для другого кина! Захлопают сиденья, зашаркают ноги На выход!..
Он глянул из-под ломких бровей на меня взглядом чистым и ясным. Только-то и сказал спокойно:
И я вот приготовился да что уж?.. готов на выход!..
Я было хотел возразить, уйти от такого разговора, когда сразу и обо всём. Приехал-то я на две недели в село с одной целью. Для задуманной документальной повести добрать недостающих подробностей, освежить полузабытое. А тут
При первом знакомстве подарил я ему свою книжечку с короткими рассказами. И попал на эти вот разговоры.
«Надо терпеть, думаю, так бывает при первом знакомстве. Потом уравновесится».
На фоне обветшалого белесого штакетника, висевшего наискосок от сеней до сарайчика серого постельного белья, показался он мне на миг древним греческим мыслителем. Холодновато-гипсовым и скучноватым
«Не так начинается день у меня, досадовал я мысленно, лучше бы пройти потихоньку мимо ворот его и на Самарку! Окунуться в прохладную водицу»
Но уйти от разговора почему-то не решаюсь. Ведёт хозяин меня тихим голосом за собой, как бычка на верёвочке.
Мы переместились уже в сени. Уселись за стол. Хозяйка принесла чайник и большие жёлтые бокалы.
Наблюдая, как я разливаю чай, Гниломёдов размышляет вслух:
Это ж надо, ведь всю жизнь крутил в клубе кино! Столько всего пересмотрел. Думал, много так знаю. Книжки мало читал. Хватало экрана. А тут Дуся, сестра, ремонт с ребятами своими затеяла Ну и привезла целую тележку книг к нам в предбанник.
Топи! говорит. Отслужили своё.
А там и Грибоедов, и Тютчев, и Толстой, и Шолохов. Как так можно? Баню книгами топить?!
Начал читать. И голова кругом. Невежда я! Да какой! И сколько таких! Тьма тьмущая! Толчок они мне дали, эти книги из предбанника!
Книга и кино несравнимые вещи!
Вот возьми Пьера Безухова, Андрея Болконского, которых в кино играют Бондарчук и Тихонов! Я их так всех любил! И героев, и артистов.