И вот я попал в армейскую жизнь. Наш военный городок совсем маленький был. Медпунктом в нём заведовал прапорщик Водолазов, полусонный такой всегда. Одной таблеткой лечил от всего. Ну, если что серьёзное, сразу везли в другой военный городок, в госпиталь, где штаб дивизии
Всё у меня шло поначалу размеренно и сносно. Мои способности медбрата сразу как-то все признали. Если что, обращались ко мне с вывихами, порезами, нарывами всякими. По-настоящему-то я как бы стал заведовать медпунктом, негласно так. Легенды поползли по городку: кому и как я здорово помог.
Офицеров было у нас пятеро, трое с жёнами. Жили они на территории городка, чуть в сторонке от наших казарм. Там офицерское общежитие было.
Выделялся среди офицеров один особенно И наружностью, и поведением. Худой, черноволосый такой. Старлей. Походка у него была какая-то вертлявая. Глаза чёрные и так глубоко спрятаны под мохнатыми бровями
Я его про себя называл Грушницким. Сам не знаю почему
Так-то его фамилия Лисовский была.
Настырный! Как вопьётся в кого, до посинения может довести. Его и офицеры не любили. Такие, наверное, до генералов и дальше вырастают Безудержный!.. Узнать бы, какой и где он сейчас, хотя теперь-то уж, может, ни к чему?
И вот приехала к этому Лисовскому жена. Лена. Совсем молоденькая. Но, как потом выяснилось, на три года старше меня. Она училась в педагогическом на четвёртом курсе. В Саратове. В городе, где я родился и вырос. Это мне как-то сразу запало в душу. Я теперь рассказываю легко, потому что не о главном говорю, о второстепенном
О главном? Я и сейчас не смогу сказать, что со мной случилось. Появление Лены меня ввергло в смятение Что это было? Любовь? Не знаю. Она мне стала сниться с первого дня, как её увидел.
Там недалеко от офицерского общежития было кафе. Называлось оно «Солдатская чайная». Мы туда с ребятами забегали. Когда она встречалась мне, я делался деревянным. Она, кажется, поняла про меня что-то, и у неё на лице появлялась такая полуулыбка при встрече
Настал день, когда мы впервые поприветствовали друг друга при встрече. Она сказала мне как-то прожигающе просто: «Здравствуй!» Как я обрадовался, что шёл один! Это только мне одному так было сказано! Она прошелестела тихо и невесомо мимо меня, а я только-то всего глупо поднял молча руку. Будто честь отдал
Она ходила в первые дни по городку больше в белом платье, которое просвечивалось на летнем солнце почти насквозь. Зачем она его надевала?! Я зажмуривался. Не смел смотреть, а солдатики-ребята оборачивались, глядя ей вслед Иногда отпускали резкие словечки. Безобидные. И не очень. Я внутренне негодовал: как они смеют?! Я успокоился, только когда увидел её в плотной тёмно-вишнёвой юбке и в розовой кофточке. Получилось такое вишнёвое пятно на нашем серо-зелёном армейском поле. Лицо у неё было особенное. Такое родное, знакомое с детства Очень похожее на лицо моей мамы. И глаза такие же светло-голубые. Как у мамы!
Мы начали при встрече вскоре обмениваться короткими фразами. Но я чувствовал уже, что этим просто так для меня наше знакомство не закончится. То, что происходило во мне, неудержимо, не утаишь! А вокруг столько глаз И этот её Лисовский!
Он стал смотреть на меня при встречах, не мигая. Длинный, похожий на удава Они были такие разные. Муж и жена А я совсем мальчишка! Взял и положил Лене на подоконник букетик ромашек, крадучись, в сумерках И записочку приткнул в приоткрытое окошко. И получил от неё что-то вроде обидной выволочки на следующий день: «Алёшенька, не надо больше. Я скоро уеду, и всё у тебя пройдёт Ты просто ещё ребёнок. Чистый и невинный. Для всех, Боже мой, то, что происходит, так нехорошо. Молодая офицерская жена и солдатик Будь взрослым прошу! Я боюсь Он на всё способен».
Я слушал её, и мне казалось, что мы это не мы, а персонажи какого-то старинного романа И не понять: глупого или какого. И про мужа сказала, как про средневекового злодея. Напугать меня хочет? Ещё пару недель назад мы не могли сказать друг другу целиком фразу, а сейчас она назвала меня Алёшенькой и говорила о таком, что у меня голова шла кругом. И мы прятались во время этого разговора от посторонних глаз за длинной стеной общежития. Под окнами. Мы были заговорщиками, сообщниками Нас уже объединяло нечто. Я перестал спокойно спать
Теперь я писал стихи не только ночами. Весь был погружён в нервный стихотворный плен. Я понимал, она скоро уедет. И то, что её скоро не будет здесь, ещё больше меня волновало.
В глубине сознания мерцало: «Вот Петрарка, Лаура!.. Другие времена? Пусть я не гений! Конечно, не гений в поэзии. Но как я чувствую! Какое во мне сокровище! И никому этого не надо?!»
Я вложил в конверт три стихотворения, написанные накануне, и начертал письмо. В нём я уверял её, что для меня самое главное иметь возможность называть её солнышком. Что я счастлив уже тем, что люблю! Только пусть солнышко будет каждый день. Пусть для неё это не имеет никакого значения, но я благодарен ей за то, что со мной происходит И пусть я жалок в её глазах пусть! Мне всё равно!..
Послание своё я вложил, как и прежнее, в щель между рамой и карнизом её окна. Романтическое, наивное время было. И какое бесценное!
Она не ответила на моё письмо. Ни письменно, ни устно. Я и тогда полагал, а теперь почти уверен, что письма этого она не видела. Попало оно в руки Лисовскому.
Дальше случилось то, что раздавило меня
Дня два я Лену не видел, даже издали. И вот наступил тот день, вернее вечер Прошёл ливень. Течёт со всех крыш. Ливня уже и нет, а идёт дождь. И вокруг тёмная мокрая мгла.
Прибегает посыльный в казарму:
Голубев! Срочно в медпункт!
Что? спрашиваю. У Сидорчука осложнения?
Нет, гной весь вышел, уже и рана затягивается. Он ходил сегодня к Водолазову. А тот: «Чё, говорит, ходишь, если к лучшему?»
Кто же?
Лисовский этот! С женой.
Когда я вошёл в медпункт, Лисовские были там. Лена сидела на кушетке, старлей у стола. Я не успел ничего сказать.
Лена, раздевайся! стальным голосом произнёс Лисовский.
Женя, голос у неё с надрывом, может, всё-таки не надо?.. Не здесь! В госпиталь?
В какой госпиталь? металл в голосе его звенел.
Я посмотрел на Лену. Лицо измучено, необычно бледное.
У Лены, возможно, температура, попытался вмешаться я.
Да, тридцать девять! Вот поэтому здесь всё и сделаем. У неё истерика была. Куда ей такой ехать?
Жаропонижающее принимали? спрашиваю.
Только что, последовал ответ Лисовского.
А Водолазов где?
Я его выставил! Не хватало, чтоб завтра весь городок хихикал. Ты другое дело. Тем более уникум. По крайней мере так говорят.
Наступило молчание. Потом он вновь скомандовал:
Я сказал! Раздевайся! Сколько ждать?! Мы же договорились, обрушился он на жену.
Отвернитесь! Оба! отозвалась почти истерично Лена.
Я стал смотреть в окно. Лихорадочно пытаясь понять происходящее и необычно волнуясь. При мне раздевалась женщина. Такого со мной ещё не было.
Мне холодно, послышался голос Лены.
Я повернулся. Она лежала на кушетке в одном бюстгальтере, вытянувшись на спине. Я не мог смотреть. Меня слепило её большое, будто восковое, тело. Лена казалась мне здесь, в небольшой, тускло освещённой комнате, античной богиней. Не скульптурной, нет. Вся наполненная живым теплом!
«Богиня» шмыгнула носом. Я молча подал ей, чтобы укрылась, простынь.
«Но как я буду делать? Это для меня впервые», крутилось в голове.
Товарищ старший лейтенант, я никогда абортов не делал.
Какой аборт?! взорвался Лисовский.
Он выхватил из кобуры пистолет.
Эскулап! Тоже мне Смотри! Там другое Внутри!
Я подошёл вплотную к кушетке. Убрал с ног Лены простынь И склонился над развилкой её длинных ног.
Было темновато. Невольно поднял голову
Лисовский, поняв меня, опередил:
Вон же! Справа настольная лампа, включи и пододвинь!
Я повиновался.
Когда трогал лампу, с тумбочки упали на пол узенькие розовые женские плавки. Меня дёрнуло, будто током.
Кажется, я начал терять координацию движений. Я впервые видел перед собой так откровенно обнажённое женское тело.
Лена смотрела, не мигая, в потолок. Боясь встретиться с ней взглядом, я невольно пошатнулся в сторону. Лена догадалась закрыть глаза.
Лампу я включил, но этого было мало. Мне надо было
Я почувствовал, что весь мокрый. Лоб, меж лопаток А главное руки, повлажнели ладони Я не мог произнести нужные слова
Мне надо, ей надо мямлил я.
И тут Лисовский чётко, безоговорочным тоном распорядился:
Солнышко, надо ножки
«Солнышко!» повторилось в моём сознании. Меня обдало жаром. Он так назвал её специально? Он потешается надо мной? Над нами? Получается, он читал моё письмо к Лене. Он намеренно не повёз её в госпиталь? Решил меня высечь! Или её? Я был унижен им. Оба с Леной унижены.
Но Лена причём? Ей надо помочь! Это из-за меня всё!
Но что от меня требуется? На какой-то миг я перестал видеть. Потом будто с глаз моих сняли пелену. Я упёрся взглядом в пистолет Лисовского, который лежал на столе
«Сейчас схвачу! И всю обойму в него! И в себя!» Я перестал себя ощущать, я был в невесомости А может, на грани безумия!
Лисовский перехватил мой взгляд, взял пистолет и вложил его в кобуру.
Он подошёл к кушетке. Встав у Лены в изголовье, руками взял сверху её под колени. Приподнял ей ноги, потянув их на себя. Развёл свои руки с зажатыми в них ногами в стороны.
Ну! Долго ждать? он смотрел на меня своими дикими глазами.
Я вновь склонился над Леной.
Я помогу, проговорила она.
Её длинные пальцы скользнули вниз живота. Там они невольно на миг соприкоснулись с моими
Внутри, не сразу различимый, сидел, впившись накрепко в мягкую розовую тёплую человечью плоть, клещ. Он уже явно распух от крови. Был не тёмный, а несколько посветлевший. Вокруг него покраснение и отёк.
Я взял пинцет и скальпель
Когда всё было сделано, я опустился на стул у окна и одеревенело упёрся взглядом в одну точку в темноте палисадника. Отстранённо, будто издалека, слышал, как Лена одевалась.
Не энцефалитный? произнёс Лисовский. Не называя меня никак. Словно я послушно управляемый робот.
Не знаю. Надо смотреть врачу-специалисту. Я его выкрутил полностью вместе с хоботком, но зараза могла пойти в кровь. Время терять ни к чему.
Лёша, прости.
Я вздрогнул.
Лена стояла почти вплотную ко мне:
Лёшенька, прости меня! повторила она бесцветным голосом.
Я тогда не понимал и сейчас тоже: за что она просила прощения? За то, что было в медпункте? Или за другое?.. И понимала ли она сама, о чём просила?
Так мне до обидного дежурным показалось это её «прости».
Данью вежливости, что ли Или она так боялась рядом стоявшего Лисовского?
К тому времени я уже начал догадываться, как одинок в своей жизни человек И с моей впечатлительностью столько мне ещё впереди предстоит всякого.
Они ушли. Так захотелось куда-нибудь убежать. Но куда?
Может, к Байкалу? Но где он?!
Продолжая сидеть у окна, я плакал В голову вползла спасительная мысль: сейчас найду чего-нибудь и траванусь. Я обрадовался этой мысли. Всему сразу развязка я не выдержу моей такой будущей жизни Я не готов к ней И никогда не буду готов с такой моей нервной организацией
С шумом ввалился Водолазов, задев у порога ведро.
Лёх, что стряслось-то у них? Долго так!
Да, заноза была, с усилием собирая себя в одно целое, ответил я.
У кого?
У Лены в пятке.
У тебя лицо в слезах! хохотнул он.
Я нашёлся:
От нашатыря. Она в обморок падала, а я пролил
Добегалась! Они вдвоём с женой начальника части всё шастали вдоль Оськина оврага. То им грибы, то ещё чего!.. Теперь, гляжу, еле идёт. На плече муженька повисла, полуживая. Маменькина дочка, одним словом От занозы в обморок?!
Он ещё что-то сказал. И хохотнул. Мне было не до него.
* * *
Больше Лены я не видел. На другой день Лисовский отвёз её в госпиталь, оттуда через пару дней проводил в Саратов. Об этом, ухмыляясь, сказал мне всё тот же Водолазов.
Лисовский вёл себя со мной так, будто вообще ничего не было.
Не замечал меня, делал вид
А потом его перевели куда-то в другую часть Он не знаю где, она тоже. И живы ли?..
Меня-то уже точно нет прежнего
Хирургом я стал. Циником тоже Это профессиональное.
Возвышенней и чище, чем с Леной, у меня потом уже ни с одной из моих женщин отношений не было
Столько перегорело во мне тогда в одном коротком замыкании
Правда
Спрашиваешь: страшно на фронте было, по правде? А как же не страшно? Живой, чай! Но когда опасность, некогда вроде и бояться. Начинаешь действовать, делать то, чему учили. Опять же по своей сноровке
Правда она то колючая, а то совсем не знаешь, как к ней подступиться
Помню миномётный обстрел, в первые дни, когда на передовую попал Фриц как начал лупить! Мы врассыпную. Ещё и испугаться не успели
Рядом ложбинка какая-то была, небольшая. Я в неё. И тут же на меня ещё трое сверху. Придавили, дышать нечем. Я было задыхаться начал, рваться кверху. А тут мысль прожгла: «Стоп! Я так жив буду, прикрыли меня ребята собой» Затаился Даже как бы обрадовался повезло Съёжился, чтоб ничего не торчало
Смолкли взрывы. Двое, которые на мне лежали, оба раненые, а тот, что сверху них, мёртвый. Вот оно как И стыдно, и вроде вины-то моей нет.
Санитары раненых и убитых подбирают, а я сижу целёхонький. И так не по себе
Коля Меченый
Дружку моему Николаю на передовой не повезло спервоначала. При бомбёжке, смешно сказать, оторвало осколком ему краешек левой ноздри. А когда миномётный осколок надорвал ему мочку правого уха, ребята попритихли. Только нет-нет, да назовут его меж собой «Меченым». И правда ведь: меченый. У нас в селе так овец метят перед тем, как в стадо пускать, ухо надрезают.
А Николай стал настороженным каким-то. Задумчивым. Заметив, что ребята около него стараются долго не задерживаться, странно усмехался только
А тут идём втроём по нейтральной полосе. Вне зоны обстрела миномётов. И ему по нужде потребовалось, по лёгкой. Всего-то метров на десять отошёл от нас в реденькие кустики. И вдруг как ахнет! Прямо в эти кустики. Поднялись и к нему. Голову у Николая, как лемехом, срезало. Лежат: отдельно он, отдельно голова его
Пристрелочный, что ли, был выстрел, либо шальной снаряд этот. Больше-то не последовало. Всего один-единственный.
Будто почуял Колька и вовремя отошёл от нас беду отвёл.
На себя взял Или совпадение?.. Как хочешь думай
Такой случай
Стали нас принимать всем классом в октябрята. А я отказываюсь. Не хочу.
Наша учительница Нина Ивановна внушает мне:
Не волнуйся, я говорила с твоим отцом. Он тебе разрешает быть октябрёнком.
Нет, говорю, пусть он об этом сам мне скажет!
И ушёл домой. Остальных Нина Ивановна повела во двор на площадку.
Шёл из школы и не мог понять, как мой отец священник мог разрешить такое. Значит, тогда Бога нет?
Оказалось, что отец ничего не знает. Моя учительница с ним не говорила.
На другой день я подложил ей кнопку на стул. Она сразу догадалась, что это моя проделка. Стала при всех меня стыдить. Что мне оставалось делать? Я сказал, что она врунья! В присутствии всего класса заявил.
Она оставила меня после урока одного и стала бить по спине, по рукам. Получилось так, что я ударился локтем о дверцу голландки, и у меня потекла кровь. Она, опомнившись, крепко испугалась. Выбежала из класса, оставив меня одного. Если б не кровь, досталось бы мне больше
Она скрыла всё. И я ничего никому не сказал.
Прошло более тридцати лет. В храме после службы подходит ко мне старушка:
Батюшка, вы меня не узнаёте?
Нет, говорю, не припоминаю.
А я узнала вас. Я Нина Ивановна ваша первая учительница. Помните приём в октябрята?