Вот у нас готовый артист есть, Валентина Яковлевна, вдруг сказал учитель Норкин, присевший на первом ряду за парту, и показал жирным коротким пальцем на Шурку.
А ты чего стоишь в углу? удивилась Плотникова.
У стенки, поправил Шурка. Он берег свою независимость.
Петь любишь?
Не знаю. Не очень.
А что любишь?
Кино!
Все засмеялись.
Приходи, попробуем в постановках. На роль Ваньки Жукова тебя попробую. Как твоя фамилия?
Ковальский.
А имя?
Александр.
Александр Ковальский! воскликнула она, подняв левую руку над головой. Неплохо звучит для сцены.
Шурка пришел в ту пятницу в клуб и с тех пор уже не представлял себя без завораживающего общения с этой удивительной женщиной, без того волнения, которое он теперь всегда испытывал входя в клуб.
«Придет времечко-то»
Я смотрю на тебя, Шурка, и думаю: какое же это перемещение народов всяких должно было быть, вторая мировая война случиться, чтобы твой отец песчинка в море оказался здесь, в Утевке, и встретился с твоей матерью. И чтобы ты родился. Чудеса да и только. Как будто кому-то это надо?
Бабушка Груня сидит перед открытым полупустым сундуком, крышка которого изнутри оклеена кусками картины И.Репина «Бурлаки на Волге». Третий слева в толпе бурлак, высокий и в шляпе, очень похож на Большака, который приходит часто к Лобачевым в гости. Только у Большака нет трубки.
Шурка, продолжая разглядывать картину, просит:
Баб, расскажи что-нибудь еще об отце.
О каком, Василии?
Нет, глуховато отзывается Шурка.
Бабушка вынимает наконец-то нужный ей клубок пряжи и, не поднимая головы, не торопясь отвечает:
Мать пусть расскажет.
Шуркина мать сидит с пряжей у окна, там посветлее. Сучит пряжу, принесенную бабушкой.
Что тебе рассказать?
Она ловко поправляет веретено, струны вытягиваются, прялка оживает.
Я вот расскажу тебе, чтобы ты наперед знал, больше тебе никто не скажет, окромя меня. Когда отец твой Станислав пропал, перестал писать, я взяла тебя, совсем еще крошечного, и пошла погадать в Смоляновку к одному старичку.
Он колдун был? Шурка сомневается, что мать верит в колдовство.
Колдун не колдун, а людям много кой-чего угадывал. Забыла звать как его, эвакуированный. Он появился одновременно как летная школа у нас стала в селе. Издалека откуда-то.
У нас летная школа? Шурка удивлен.
Да, в ней учили летать молодых ребят, ее тоже откуда-то эвакуировали, где бои были. Некоторые при учебе-то и погибли, лежат у нас на кладбище.
А нам в школе не говорили Шурка озадачен.
Мало ли чего вам не говорят!
Ладно, мам, а что дальше?
А что дальше? Заходим в избенку. Ты у меня на руках. На кровати сидит весь белый, как лунь, старик, слепой, в руках бобы. Так перебирает их без останова и говорит с ходу: «Гадать пришла?» «Да, говорю, погадать про его вот отца, пропал, писем нет». «А ведь ты, дочка, не на того собираешься гадать». «Как так, говорю, не на того?» Помолчал он, помолчал, руками поиграл в бобы и продолжил: «Придет, вернется к тебе твой первый муж, которого не ждешь. Жив он, но далеко». «Василий? ахнула я. Как же так от него ведь четыре года с фронта не было писем. Я вышла за другого поляка». «Не было, а вот придет. И родишь от него много детей. Жить будете долго вместе и согласно. Судьбе не противься». «А как же его отец?» спрашиваю я про тебя, Шурка. «И второй твой муж вернется, но только когда тебе это будет не надо, в старости. Придет времечко-то, да».
Шурка стоит у голландки, прислонившись к горячему железу, ощущая жгучий рубец у себя на спине и чуть не плачет. Хочется расспросить подробности, но боится не справится с голосом. Наконец решается:
Мам, а первый сын от Василия, что с ним получилось?
Умер, односложно ответила мать. Грудного мы его еще не уберегли, простудили. Он был Шурка, и тебя я потом назвала Шуркой ты брат ему.
А дальше что?
А что дальше? переспросила бабушка. И сама же ответила: Пришел в сорок шестом Василий весь израненный, был в плену долго. Заходит в калитку, а ему уже кто-то сказал, пока он шел дорогой, что твоя мать от другого родила, а его-то сына нет в живых. Остановился в калитке-то, когда Катерина с тобой на руках вышла и встала на крыльце. Метнулась я на зады со двора, чтобы не видеть всего этого. Хорошо, что и деда не было. А вернулась когда, они сидят за столом и потихоньку так разговаривают, и ты при них. Она Василия-то молоком поит.
Ни в какую я не хотела сызнова все, сначала. Но он упрямый всегда был, сладу нет. Все вещи заставил собрать и повел меня за руку к себе домой, к свекрови, где мы до войны жили. Мать Шурки, остановив рукой колесо прялки, стала смотреть в окно.
Шурка заметил на глазах у нее слезы.
Все сошлось, что говорил слепой старик, теперь вот чует мое сердце: и отец твой Станислав может вернуться когда-нибудь. Придет времечко-то так он ведь сказал, старик-то. Бабка посмотрела своими огромными черными глазами на притихшую Катерину и совсем спокойно добавила: А ты не хлюпай носом. Живи покуда солнышко светит. И продолжила: В последнем письме твой польский отец просил прислать фотокарточку новорожденного. Очень хотел, чтобы ты был на ней голеньким, чтобы всего было видно. Катерина так и сделала. Письмо он получил перед освобождением своего родного города Варшавы. Сообщал, что бои идут страшные и его двое товарищей, которые с ним вместе прибыли из России, погибли. Писал, что когда получил фотографию, несколько раз останавливался на дороге и смотрел на тебя, не мог поверить, привыкнуть, что он отец. «Где мой сын там и моя родина», так заканчивалось его последнее письмо. Верил он, что вернется к тебе, поэтому мы фамилию не стали тебе менять, хотя Василий несколько раз об этом заговаривал.
Осечка
У Мазилина, который живет около чайной на Центральной улице, есть страсть, о которой все знают и которая дала ему его вторую, уличную, фамилию. Он любит ружья и охоту, а вернее, любит быть, присутствовать там, где охота и где пахнет паленым пыжом. Стрелять он не умеет, но врет о своей меткости отменно. Сегодня охотники на задах стреляли в калитку огорода: пробовали одностволку Веньки Сухова. Мазилин так «раздухарился», что заявил будто на лету сбил сразу трех витютней.
Они ж стаями и не летают, сказал веско Венька. Уймись.
Что уймись, что уймись, я настоящую правду говорю, их ветром в стаю сбило над жнивьем в Ревунах.
Ага, продолжал Веня, иду я полем ни одного деревца и вдруг волки. Я раз, не мешкая на огромный дуб, да?
Это Веня вспомнил кусочек рассказа Мазилина о его подвигах.
Эту историю все уже знают, поэтому и засмеялись.
Ты зря, Веня, надсмехаешься, я натренировался на той неделе с ружьецом-то, могу аккурат пальнуть как надо!
Можешь? переспросил Веня и озорно посмотрел на всех.
Могу, подтвердил Саня. И для надежности добавил: Я это, Веня, гагарок влет бил, когда у брата на Севере был, а летось в Одеяле дудака завалил.
Говоришь, гагарок стрелял, а на лемуров в тропиках не охотился? поинтересовался Веня.
Чегой-то? переспросил Мазилин.
Давай так, весело сказал Сухов, на тебе мое ружье. На, на!
Мазилин неуверенно взял одностволку.
Веня окинул взглядом ровную заснеженную порошей дорогу вдоль ограды и начал отмеривать своими крупными шагами расстояние. Единственная его правая рука четко работала под строевой шаг.
Вот, ровно тридцать метров. Так?
Ты что задумал, Веня? спросил Шуркин дед.
Так, Саня? вновь спросил Сухов.
Ну так, так, беспокойно ответил Мазилин.
Слушай условия дуэли. Стреляешь мне в задницу. Если хотя бы одной дробиной попадешь ружье твое!
А если не? крикнул подошедший Степка Синегубый. И его испещренное мелкими темно-синими точками лицо, освещенное обычно тусклым светом потерявших остроту после контузии глаз, неожиданно преобразилось, и он вдруг оказался таким же веселым, как Венька. Это удивило Шурку. Таким он его никогда не видел.
А если не попадет, тогда посмотрим, что с ним делать.
Венька, широко и плавно разводя руками, театрально изобразил реверанс, повернулся спиной к толпе и, задрав фуфайку, наклонился, почти доставая рукой снег:
Давай, Лександр! Не боись! Пали!
«Может, ружье не заряжено», почему-то обрадованно подумал Шурка, глядя на крепкие Венькины галифе.
Венька, убери казенную часть, не дури, сказал, похохатывая, дед Шурки.
А если я попаду? подал голос сам Мазилин. Глазунья ведь получится, а? Аховый ты мужик, Веня!
Да не тяни, там бекасинник в патроне, я устал буквой «Г» стоять. Ты знаешь, где курок?
Шурка смотрел на Мазилина и лихорадочно искал выход из казавшейся ему тупиковой ситуации. «Венька, ясно, не струсит, будет ждать выстрела, а Мазилин в тупике ему надо стрелять, на него все смотрят и ждут. А вдруг сдуру да попадет?»
Но уже в следующий момент он заметил, что неуверенные движения Мазилина обретают какую-то твердость. Тот перебросил одностволку с правой руки на левую, как какой-то краснокожий индеец взметнул ее над головой и издал не очень громкий, но дикий и непонятный воинственный клич:
И-и-и-ха-ха-у-у!
Все оторопели. Никто такой выходки не ждал. В следующий миг лицо и вся фигура Мазилина приобрели такое уверенное спокойствие и деловитость, что вновь всех изумило.
Он потоптался на месте, делая себе площадку в снегу, и затем медленно стал поднимать ружье. Теперь уже он не обращал никакого внимания на присутствующих. Видно было, что он действовал осознанно и по плану.
Мазилин начал основательно целиться. Но враз опустил ружье:
Венька, постой еще чуток, я передохну. Знаешь, руки дрожат после вчерашнего: солому возили, ну и немножко того, для сугреву, теперь вот вместо опохмелки ты попался.
Эх ты, колбаса! совсем как пацан обозвал Синегубый Мазилина.
Трусишь?
Но Мазилина голыми руками не возьмешь. Он быстро отозвался:
Коли б колбасе приставить крылья, лучшей бы птицы не было.
Шурка потихоньку начал понимать, что хозяином положения становится Мазилин, а не Венька. «Неужели Мазилин опять всех перехитрил?
думал Шурка, глядя грустно на Сухова. Так уж не раз бывало, ведь он известный пройдоха».
У соседки Пупчихи закричала коза, чуть погодя у самого плетня под навесом смешно начал кашлять баран.
Вот ведь чертова скотина правда, Вень? Я ее терпеть не могу, потому и не держу. А ты, Вень?
Стрельнешь или нет? подталкивал удивительно настойчиво Сухов.
Стрельну, конечно, стрельну, погодь чуток-то.
Мазилин поднял ружье и с каким-то чуть ли не радостным лицом, почти не целясь, нажал курок. Прозвучал сухой щелчок, выстрела не последовало.
Осечка, сказал бодро Мазилин. Не судьба, значитца!
Чего городишь, дай мне. Венька принял ружье и ловко пальцами одной руки, скользнув по цевью и ложе, переломил одностволку. Лицо его вытянулось в изумлении:
Ну ты даешь, ловкач! Он внимательно посмотрел на стрелявшего.
Ловкость рук и никакого мошенства.
Сухов как-то одобрительно, что было совсем непонятно Шурке, хмыкнул и, шутя, боднул Мазилина головой. Тот громко хохотнул и объявил:
Господа хорошие, спектакля сегодня больше не будет.
Потихоньку все разошлись.
Шурка вынул перочинный ножичек с двумя лезвиями и начал выковыривать дробь из деревянной калитки. Некоторые дробины засели глубоко, старые трухлявые доски внутри оказались крепкими, а дробь, расплющившись, трудно поддавалась тонкому лезвию, мерзли руки, хотя и было солнечно. Снег искрился, как будто тысячи серебряных мелких дробинок кто-то рассыпал по чьей-то непонятной прихоти.
Зачем тебе это? спросил Сухов.
Да на грузило к удочкам, на лето.
Приходи, я тебе дам свинца, я раздобыл недавно.
Ладно, приду.
Веня Сухов, ловкий, стройный и добрый, уже уходил, и Шурка поинтересовался:
Веня, а как Мазилин придумал фокус с осечкой?
Да не было осечки, ответил тот, пока он нас потешал, успел потихоньку патрон из ствола вытряхнуть и валенком в снег втоптать. Находчивый черт!
Эх, вот это да! только и сказал Шурка.
На душе было празднично. Стояла еще только первая половина зимнего солнечного дня. Почти целый день впереди. Рядом были дед, бабушка, все свои. Веня Такие все разные. И даже пройдошистый Мазилин воспринимался как что-то чудное, но такое, без чего вроде бы и жизнь не совсем такая, какая она может быть.
Рождество
В сенях зашумели, затопали чьи-то торопливые валенки, дверь распахнулась, и в избу ввалились трое ребят: Толик Бесперстов, Димка Таганин и Мусай Резяпов.
Едва переступив порог, еще не закрыв как следует заиндевевшую дверь, нестройно, но громко и главное решительно, запели молитву:
Рождество Твое, Христе Боже наш,возсия бо звездам служащии, звездоюучахуся Тебе кланятися СолнцуПравды, и Тебя ведети с высотывостока, Господи, слава Тебе!Молитву Шурка знал давно, много раз он славил, когда был поменьше. И теперь, лежа в кровати, ревностно и радостно слушал пение.
Слова молитвы были немножко непонятны, но жила в них, исходила от них какая-то неизъяснимая благодать, неясные созвучия были знакомы, на слуху, и поэтому, может быть, несли в душу неосознанную до конца радость и веру в жизнь.
Так наступило утро седьмого января, праздника Рождества Христова.
Когда ребята смолкли, братишка Шурки Петя вскочил на кровати, переступил, балансируя, через Шурку и в трусах, босиком пошлепал к порогу, издавая какие-то невнятные звуки.
Мать Шурки раздавала припасенные заранее конфеты-подушечки:
Слава Богу! Слава Богу!
Когда славильщики ушли, Петя, стоя на одной ноге, поджав другую, очевидно, от холода, заскочившего через только что с шумом закрывшуюся дверь, закричал горестно:
Опять ты, мамка, опоздала меня разбудить. Уже ходят! Бесперстов меня обогнал.
Не торопись ты, темень еще на дворе, они самые первые. Посмотри в окно, отвечала мать.
Шурка встал, споткнувшись о тыкву, выкатившуюся из-под кровати, подошел к окну. Отодвинул занавеску. Палисадник, широкая улица все было завалено сугробами, ночью шел сильный снег. Несколько стаек ребят, по двое, по трое пробивались, увязая по колени в снегу, к подворьям.
Зачем тебе, Петь, в такую рань-то?
Дак я должен был еще зайти к Перовым, за Ванькой!
Петь, да ты в своем уме? всплеснула руками мать. Он ведь на самом краю села живет, пусть он за тобой забегает. Хватит колдыбашить-то.
Нет, упрямится Петя, он чуть не каждый день за мной заходит, когда в школу идет.
Но ему же по пути, он в школу в центр идет.
Я ему обещал вчера, честное слово дал, говорит Петька, натягивая на босу ногу валенок. Мы решили в этом году славить в Золотом конце, приводит он свой последний и веский довод.
Петро, не выкобенивайся, как взрослому говорит вошедший со двора отец, надень носки, без них не пойдешь.
Петька послушно идет искать пропавшие носки. Приподняв подзорник, лезет под кровать.
Мать, никак меж славильщиков и татарчонок Мусай был?
Был, а что?
Ну как что
Да ладно тебе, радостный праздник для всех же, а для ребятни тем более. А ты знаешь, какой у него голос? Красивый! Чудо!
Одевшись, Петька быстренько, пока про него забыли, прошмыгнул к двери и пропал в сенях.
Ну а ты, Шурка, что же не с ними? спрашивает отец.
Большой стал, в шестом классе учится, стесняется, ответила за него мать.
Она отставила ухват к двери, обернулась к ним. И Шурка поразился, какая у них мать совсем молодая и красивая! Черные, как смоль, волосы и карие глаза, смуглость лица и живость движений делали ее сгустком энергии и заразительной веселости.
Он хотел было возразить маме, но не успел, она весело сказала:
Знаете, как мы бывалыча девчонками с Надей Чураевой пели на Рождество красиво! Нас так все любили. А колядовали как! Наши колядки всем так нравились. Самый мой отрадный праздник был Рождество Христово. И все дни до самого Крещенья! Была бы помоложе, убежала бы с ними, с этими ребятишками, ей-богу!