Шурке стало не по себе. «Взбесилась, подумал он. Хорошо, что все спят, а то могла покусать».
Распахнул дверь в сени. Акулина, казалось, только этого и ждала чёрной лентой скользнула в раскрывшееся тёмное пространство и растворилась в нём
Шурка, не дочитав книгу, приоткрыл дверь в большую комнату и шмыгнул в свою кровать. Необъяснимое волнение охватило его. Чёрное с жёлтым всё стояло перед глазами, наваливалось, став громадиной, пугало. Но вскоре усталость взяла своё и он заснул.
А утром пришла на сепаратор Нюра Сисямкина и принесла новость: этой ночью умерла бабка Акулина бывшая хозяйка кошки. Преставилась, бедная, на девяностом году.
Вот это да, только и произнёс Шурка. Он не знал, кому и как рассказать о ночном происшествии.
Стал искать кошку Акулину, но её нигде не было.
«Эй, Баргузин»
Бабушка, Баргузин он кто?
Как кто? Ты-то что думаешь? И что это вдруг?
Шурка сидит на пороге, отделяющем горницу от кухни, зажав между колен корзинку из ивовых прутьев. Из неё набирает в кружку ягоды шиповника для чая.
Бабушка Груня чистит карасей дед утром ходил проверять сети. Замороженные караси ожили и из тазика, стоящего на столе, когда бабушка вынимала очередного, летели водяные брызги.
Я не вдруг. В воскресенье, когда Веньке Сухову Варьку сватали, дедушка пел про Баргузина.
Шурка помнил тот замечательный день, деда своего, сидящего среди гостей, и песню, которую услышал впервые. Там было новое для него слово: «баргузин». Песня лилась широко, вольно и пел её уверенно и ладно Шуркин дед. Захватывали бескрайность и безбрежность, разлитые в песне: «Славное море священный Байкал».
«Священный Байкал» это он сразу отметил. Баргузин представился ему крепким белозубым загорелым парнем с обнажённым по пояс телом. И обязательно кудрявым.
Так это ж ветер такой на Байкале.
Да-а-а?.. разочарованно протянул Шурка. Вот дела!.. Бабушка, а про отца моего, он запнулся, подбирая и обдумывая слова, про настоящего, поляка, скажи что-нибудь, какой он был?
Красивый был. Когда на базар с товарищами приходил, все девки на него оглядывались. Волосы светлые, кудрявые и голубые глаза. Смотрел прямо и приветливо.
А как оказался в Утёвке?
Кто ж его знает? Война разметала многих по свету, вот и очутился у нас. Ему нравилось имя Саша. Тебя наказал, если будет мальчик, назвать Сашкой.
Бабушка, а что он говорил, когда его забирали в армию?
Просил нас с дедом помочь воспитать ребёнка, который родится, Катерина тогда на пятом месяце была. Обещал вернуться.
И не вернулся? выдохнул Шурка.
Время такое. Он поляк могли не пустить после войны в Россию. Может, грех на него какой положили.
Но он жив? Так ведь?! почти выкрикнул Шурка.
Откуда ты знаешь?
Она помолчала, потом продолжила:
Раза два, после войны уже, приходили к нам незнакомые люди, выспрашивали о твоей матери Катерине и о Василии. Я помню, как зорко на тебя смотрели, спрашивали, ты ли сын Стаса, и уходили, ничего не сказав. А я вот чувствую своим бабьим сердцем: от него эти люди приходили, узнавали про тебя.
Вздохнув, задумчиво добавила:
Может, пожалел и Катерину, и Василия: ведь он уже один раз ломал их жизнь. Станислав и Катерина сошлись, когда она уже замужем была за Василием, только от него ни слуху-ни духу, от Василия-то! А когда Василий вернулся в сорок шестом и тебя усыновил по-хорошему, не поднялась у Стаса рука не захотел, видимо, мешать. У твоей матери один за одним от Василия родились трое. Как всё поделить? Вот и получилось у тебя два отца. Один ещё живой, а другой может, и живой, да не знай где.
«Как всё поделить? Как всё поделить?» стучало в висках у Шурки. Он не заметил, как выпустил из рук корзинку. Она опрокинулась, весь шиповник оказался на полу. Горстями собрав ягоды, поставил корзину на порог. Быстро ушёл в горницу к окошку, чтобы бабушка Груня не увидела заплаканного лица.
Договор
Только Шурка поравнялся с чайной, как вот он, Мишка Лашманкин, с уздечкой в руках. Он из Заколюковки самой дальней утёвской улицы. И не один со своим дружком Каром. Правой рукой Шурка быстренько нащупал в сумке большую белую чернильницу-непроливашку.
Мишка подошёл поближе и вдруг, словно включив некую пружинку, пустился вприсядку около Шурки:
Помнят псы-атаманы,Помнят польские паныКонармейские наши клинки.Кровь ударила в лицо. Шурка рванулся вперед и враз оказался перед непреодолимой преградой. Мишка крутил перед собой уздечку. Она со свистом и металлическим лязгом вращалась перед самым лицом. Кончик ремешка больно хлестнул Шурку по щеке.
Слабо, да? Слабо?.. Конечно, слабо!
Тебе слабо самому один на один, у Шурки нервно тряслись руки. Он уже ничего не боялся.
Нужно больно, нам сегодня некогда, давай до следующего раза, согласен? предложил Кар.
А Мишка согласен? спросил Шурка.
А чего там, конечно, согласен. Договор дороже денег. Мишка с напускным спокойствием перебирал в руках удила. И, уже удаляясь, совсем как маленькому, а оттого ещё обиднее, скорчил рожу и пропищал:
Поляк, поляк, с печки бряк«Семиклассник, а такой дурень», подумал с досадой Шурка.
Молодая пряха
В низенькой светёлкеОгонёк горит.Молодая пряхаУ окна сидит.Ровный и красивый голос деда завораживает Шурку. Сейчас дед сидит в горнице, на облитом солнцем полу на маленьком чурбачке и вяжет сетку, вернее бредень, закрепив верёвочки за дужку железной кровати.
Если два выходных ещё повяжу, Шурка, то, глядишь, в апреле отводом поедем рыбачить новым бреднем.
А как это отводом?
Долго рассказывать. Сам увидишь, отозвался дед Иван и вновь вспомнил о молодой пряхе:
Молода, красива,Карие глаза,По плечам развитаРусая коса.Шуркин дед всегда пел негромко и неторопливо. Как бы для себя, будто вокруг никого нет. Ему не нужны большие компании. Вечный единоличник, никогда не был в колхозе. А зачем ему колхоз: его постоянная должность конюх. В больнице, в нарсуде, в райсобесе есть лошади, значит нужен и Иван Дмитриевич.
Шурка любил, когда дед пел в дороге, в степи, в лесу Когда дорога впереди длинная, а вокруг ни души.
В прошлом году на маёвку приезжал Волжский народный хор. Артисты выступали на самодельной сцене около Осинового озера. Там ровная площадка и от неё круто поднимается косогор. Он и служил одной большой трибуной. Вокруг луговая трава, озеро Подстепное слева, справа Осиновое и Лещевое. Дальше, где синева ложится большим широким пологом с белыми кудряшками на зелёную необозримо широкую ленту леса, прячется Самарка. От неё всегда исходит особый свет.
Когда объявили «Липу вековую», Шурка даже вздрогнул: «Дедова песня!».
Вышел бодрым шагом красивый артист и запел. Это была другая песня. Слова были те же, мелодия почти та же, но другая. Певец был напорист и резок, будто бы с кем-то спорил, доказывал что-то. А дед никогда этого не делал. Он пел спокойно, ровно, чаще всего под мерный бег лошадей, сидя на телеге или рыдване. От этого песня удобно ложилась в монотонный топот конских копыт. Дорога чаще всего знакома, лошади свои, цель впереди ясна. Тревоги не было. Было уверенное, установившееся приятие всего, что есть в пути и что ещё будет.
Певец кончил петь, все захлопали. Захлопал и Шурка, но негромко. В красивых нарядах танцоров, певцов, в громких восклицаниях и припевках ему показалось что-то неестественное. Он не стал больше слушать. Сел на свой велосипед и, направив его почти по прямой с откоса, вихрем независимо промчался мимо самодельной сцены и большой старой ветлы в сторону Лещевого озера. Там у него стояли пять раколовок. Надо до вечера их проверить и вернуться домой.
Отец приехал
Два последних дня Шурка ждал приезда отца. Баба Груня и деда Ваня отправились за ним на Карем, уложив в сани валенки, старую бекешу и огромный тулуп.
В Самару поехали через Кряж, а обратно планировали через Кинель, чтобы при необходимости заночевать у лесников: в Мало-Малышевке у Репкова, в Крепости у Янина, дорога дальняя под сто километров.
Всё, Шура, говорила мать, начинается у тебя новая жизнь. Ты уж будь умным, соображай, что к чему.
А что, мам?
Ну хотя бы жить тебе надо теперь в своём доме, не у деда, а то нехорошо как-то.
Но деда с бабой на меня обидятся?
Нет, не обидятся. Можно у них бывать, а ночевать лучше домой, ладно?
Ладно, соглашается Шурка, а сам знает, как будет непривычно. У деда всегда интересно: рыбалка, охота, разговоры разные, люди из соседних деревень, чтение вслух книг. Дядья Алексей и Серёга с ними всегда здорово.
Я уж и не знаю, к лучшему это или нет, что Василия поехали забирать? Бабка твоя скомандовала: «Хватит и всё, уморят там мужика. Раз вставать стал заберём домой, скорее прилепится к жизни».
Мать пристально посмотрела на Шурку:
Будешь его отцом звать?
Буду. Я уже звал в госпитале.
Он ждал, как об этом она ему скажет. Вышло не обидно. Это Шурке понравилось. Ему стало радостно за мать: всё чувствует, понимает, только не всегда всё говорит вслух. Он это давно видит. Также заметил, что, в отличие от многих и особенно от его бабушки, старается даже из грустного сделать весёлое. Вот, например, если бы его бабушка и мама в отдельных комнатах рассказывали один и тот же случай, то в той, где бабушка, люди загрустили бы и задумались. А там, где мама, обязательно бы засмеялись. Такая особенность у Шуркиной мамы.
Мам, ты когда-нибудь расскажешь, как так получилось?
Что, сынок?
Что мы с ним неродные?
Расскажу, Шура, только немного тудылича, попозже, ладно?
Ладно, опять соглашается Шурка.
«Странно, думал он чуть позже, мы с ним неродные, а на фотографиях похожи».
* * *
Привезли отца поздно ночью.
Хорошо, Стёпка Синегубый, его дружок, встретился под Крепостью, а то уже чуть не плутать начали. Пурга такая! говорила бабушка, помогая деду Ване ввести отца в избу.
С отца сняли в сенях тулуп. При свете коптюшки перед Шуркой стоял невысокий человек, которого до этого Шурка помнил только лежащим на больничной кровати в казённом халате. Сейчас он был одет в бекешу. Костыли под мышками делали его похожим на большую раненую птицу. Левую ногу он волочил.
Принимай гостечка, хозяйка! задорно сказал отец.
Мать широко раскрыла дверь, чтоб не мешать костылям, и он, поддерживаемый дедом, вошёл в дом.
Ну вот, а говорили: волки съедят! Подавятся, верно, Шурка? Шурке стало радостно от таких его слов, от морозного воздуха, от того, что все теперь вместе. Он помогал матери снимать с отца бекешу. Отец, проведя пятернёй по Шуркиной голове, добавил:
С такими помощниками нас не возьмёшь.
Шурка опять порадовался тому, как отец просто и ясно всё говорит и делает. Под бекешей у него оказались гимнастёрка и галифе. Гимнастёрка задралась на поясе и Шурка увидел глянцевую упругую кожу корсета. «Ещё не сняли? А как же»
Когда укладывали отца на кровать, чтобы поменять бинты, Шурка заметил гипс на левой ноге, выше коленки до ступни. Пока мать с бабушкой занимались бинтами, Шурка с дедом вышли и внук спросил:
Деда, а как же его такого отпустили?
Василий настоял: выписывайте и всё тут! Железный человек, одно слово. Да и бабка Груня твоя чего стоит!
Пожар в школе
Спалось Шурке плохо. Снились какие-то люди в тулупах, лошади.
Под утро случился большой переполох. Часто захлопали калиткой, дверью в задней избе. Шурка, продирая заспанные глаза, встал и пошёл на бабкин голос на кухне. Пол был холодный и он старался наступать одними пятками.
Шурка, почему носки не надел? Иди скорее назад или коты вон возьми.
А что случилось, баб?
Школа горит, мужики помчались тушить.
Бабушка уже растапливала печку. На шестке лежали сухие полешки, а на полу несколько котяков. В глубине печи горел маленький, как игрушечный, костерок. Пахло морозом, прорывавшимся временами через дверь, керосином и котяками.
Баба Груня взяла увесистую полешку, покапала на неё из бутылки керосином и ловко швырнула в затухающий костерок печка обрадованно враз засветилась, загудела одобрительно.
Кому сказала, чего стоишь? Иди досыпай!
Значит, в школу сегодня не идти! обрадованно выскочило у Шурки и он сам удивился этому.
Бабка Груня выпрямилась, взглянула в упор своими чёрными большущими глазами:
Разве так можно? Это ж беда какая, а?! И укоризненно покачала головой.
Стало стыдно, и уже не на пятках, а быстро шлёпая всеми ступнями, он засеменил в свой укромный уголок.
Утром, ступив на школьный двор, Шурка ужаснулся: левого крыла деревянного дома, где находился его класс и мастерская по труду, не было. Была куча хлама, гора каких-то неузнаваемых предметов и горелый запах, от которого щекотало в ноздрях.
Учитель по труду Николай Кузьмич строгим голосом, по-военному, отдавал команды старшеклассникам, которые толпились кто с вилами, кто с лопатой на пепелище.
Всё было и своё, и какое-то чужое, как в кино или во сне.
«Хорошо, что только одна бабка знает, как я обрадовался со сна пожару». Шурка не мог представить, что стало бы, если б все узнали.
Подошла умная красивая физичка Мария Ильинична и сказала спокойно:
Ничего, Саша, осилим.
А где же будем учиться?
Пока в нашей библиотеке, а с лета директор в Борск хочет ехать с десятиклассниками готовить сосновые брёвна. Поставим новый сруб. Всем работы хватит. Вашему классу тоже.
Да, торопливо согласился Шурка.
Он словно боялся дальнейшего разговора. И, как бы оправдываясь, сказал то, что составляло только часть правды, но было всё-таки правдой:
Там была моя парта, которую мы с Николаем Кузьмичом отремонтировали. Я её сам красил в этом году. Жалко как!
Новая Шуркина жизнь
С приездом отца жизнь в доме Любаевых потекла по-особому. Ничего, казалось, не ускользало от отцовских глаз. Как он всё быстро замечал и успевал! Дня через три после приезда утром спросил Шурку:
У нас во дворе есть глина?
Не знаю, пап, растерялся Шурка.
Вот те раз, голова, кто же знает?
Есть, Василий, за нужником, летось привозили, теперь под снегом, вмешалась мать.
Надо наковырять в тазик и навозу из мазанки принести.
Хорошо, Вася, мать догадалась, для чего. Наверно, тряпки какие нужны?
Нужны.
После завтрака Шурка расчистил снег, поработал ломом и принёс два ведра мёрзлой глины. Мать залила её горячей водой. Пока глина отходила, отец, не дожидаясь, начал забивать тряпками трещину в стене у печки, через которую дул морозный ветер. Он делал всё, стоя. Садиться или наклоняться было нельзя, поэтому тряпки Шурка положил на приступок у печки, откуда их отец и брал. Руками работал очень ловко. Но каждый раз, когда отец выпускал оба костыля и стоял на одной, которая покрепче, правой ноге, прислонившись плечом к стене, Шурка боялся, что он упадёт. Так и случилось. Отец опрокинулся на рукомойник, висевший в углу, и вместе с ним с грохотом повалился на пол.
Боже мой, Василий!
Катерина бросилась к мужу. Он тяжело, опираясь на костыль, встал. Мать с Шуркой повели его к кровати. Ложился он медленно, осторожно устраивал негнущуюся в корсете спину.
Мать подняла левую ногу отца и, как чужую, не его, положила рядом с правой.
Ну, вот, отдыхай, мы с Шуркой доделаем.
Да вот и беда, что вы, а не я, досадовал отец.
Через две недели гипс сняли, а ещё через месяц Шуркин отец освободился и от корсета. Пугающе красивый, из толстой тёмно-коричневой кожи, схваченный вдоль и поперёк светлыми металлическими полосками, лежал он теперь в сенях без надобности.
Кать, убери его, к лешему, подальше, сказал Василий. За цельный год он мне опротивел.
Уберу, с готовностью и радостно сказала мать. Сейчас, Васенька, поедим, и я выкину.
После завтрака отец взялся ремонтировать костыли. Снял резиновые наконечники и в каждый костыль для верной опоры вбил по толстому гвоздю без шляпки, пояснив: