Так надежней, мне ведь не прогулки совершать с костылями. Работать надо, значит, держава, крепость нужна особая.
Теперь, когда он встал и пошёл по комнате, от гвоздей оставались отметины в жёлтом полу, маленькие, как конопушки.
А вечером приехал старый друг детства отца, Стёпка Сонюшкин, Синегубый так его звали оттого, что всё лицо и губы у него от контузии на фронте были в синих точках. Он привёз две седелки, уздечки и просил за недельку подремонтировать. Обещая ставить за это трудодни.
Знаю я твои трудодни, Степан, ещё до войны. Ты мне лошадь, когда надо, дашь?
Дам, конечно, дам, говорил Степан, глядя плохо видящими от ожогов глазами, тускло и покорно. А ты сделай. У меня ещё хомутишко один есть потрёпанный, возьмёшь?
А потник-то есть?
А как же! с готовностью ответил дядька Степан. Есть, неважнецкий, правда, но есть.
Когда ушёл Синегубый, отец сказал:
Шурка, а знаешь, я ведь ловко так валенки до войны подшивал. Если взяться за это дело, не пропадём, точно говорю.
Мать радостно слушала эти разговоры и украдкой вздыхала.
Художественный руководитель
Перед уроком истории классная руководительница Лидия Петровна объявила:
Александр Ковальский, я тебя освобождаю по просьбе Валентины Яковлевны от уроков. Ты ей нужен в постановке.
Шурка встал и под завистливые взгляды одноклассников вышел.
Ничего не поделаешь, Шурка артист.
По дороге в клуб он вспомнил, как впервые появилась Валентина Яковлевна в школе два года назад.
В тот день вначале ему не везло. На перемене у туалета к нему привязался Толик Юнгов и они подрались. Так, не зло. Как бы проверяя друг друга, обменялись тумаками. Но Шурка поскользнулся и припал на одно колено, прямо в грязную лужу. Зазвенел звонок и Толик убежал, а он остался очищать грязную штанину. Когда вошёл в класс, хмурый учитель географии Василий Иванович Норкин уставил в него, не мигая, свои карие, под навесом чёрных больших бровей, глаза:
Опять дрался? Оттого и опоздал?
Нет, ответил Шурка, веря, что они с Юнговым и не дрались. Так себе И опоздал он не из-за драки, просто случайность поскользнулся и попал в лужу.
Лгать нельзя, обидно, как маленькому, сказал учитель географии, я всё видел в окно. В наказание будешь стоять, пока не скажешь правду.
Где? с горечью выскочило у Шурки. «Неужели поставят в угол?» подумал он.
А вот, где находишься сейчас, там и стой.
«Если видел всё, то чего ему от меня надо? Должен понять, что всё получилось случайно».
Шурка остался у двери. Незаметно продвигаясь, оказался у подоконника. Стал смотреть на улицу. Правая рука, вернее, указательный её палец ковырял потихоньку извёстку у оконного проёма.
Было обидно и неинтересно. Из окна сквозило, Шурка два раза шмыгнул носом.
Ты что, герой, плачешь? Так знай, коммунисты не плачут! В классе хихикнули.
Не сметь! грозно выкрикнул Норкин. Не сметь смеяться!
«Если я что-нибудь скажу сейчас такого, то все рассмеются и нас потащат в учительскую, надо молчать», подумал Шурка и повернулся к стене лицом.
Разрядило ситуацию удивительное событие. Открылась дверь за спиной Шурки, вошли Лидия Петровна и незнакомая женщина. Классная руководительница извинилась перед Норкиным и представила незнакомку:
Ребята, сегодня у нас в гостях Валентина Яковлевна Плотникова художественный руководитель районного Дома культуры. Пожалуйста, мы вас просим, она, как конферансье, развела руками.
Шурка смотрел с удивлением на гостью. Он её узнал, видел несколько раз, но так близко никогда. У доски стояла осанистая, крепкая женщина в светлом костюме, ярко-красной кофте с большим отложным воротником.
Шурке эта необычная женщина давно запомнилась, хотя она даже, наверное, и не знала о его существовании.
Ребята, кто хочет стать настоящим артистом, а? с ходу спросила она.
В классе воцарилась гробовая тишина. Всех, очевидно, сразила внешность этой женщины. Тряхнув крупной головой с короткими чёрными кудрявыми волосами, сказала совсем непривычное в устах взрослых в классе:
Слабо? Да?
А что нужно уметь? спросила находчивая Ниночка Иванова.
Желательно всё, опять энергично ответила гостья. Но для начала надо просто записаться и в пятницу после занятий придти для просмотра. Мне нужны артисты в драмколлектив, танцоры в ансамбль, хористы. Наш хор народный. Мы уже записались на пластинку в Москве, приходите слушать.
Она пристально посмотрела на притихших ребят.
Талант рождается в детстве, а может, конечно, и раньше, понятно?
Она свободно и заразительно засмеялась. Так в школе никто не смеялся.
А я, как бабка-повитуха, помогу, как могу, если будете слушаться. Не теряйте момента!
Вот у нас готовый артист есть, Валентина Яковлевна, вдруг сказал учитель Норкин, присевший на первом ряду за парту. Он показал жирным коротким пальцем на Шурку.
А ты чего в углу? удивилась Плотникова.
У стенки, поправил Шурка.
Петь любишь?
Не знаю. Не очень.
А что любишь?
Кино!
Все засмеялись.
Приходи, попробуем в постановках. На роль Ваньки Жукова тебя попробую. Как твоя фамилия?
Ковальский.
А имя?
Александр.
Александр Ковальский! воскликнула она, подняв левую руку над головой. Неплохо звучит для сцены.
Шурка пришёл в ту пятницу в клуб и с тех пор уже не представлял себя без завораживающего общения с этой удивительной женщиной, без того волнения, которое теперь всегда испытывал при виде сцены.
«Придёт времечко-то»
Смотрю на тебя, Шурка, и думаю: какое же это перемещение народов всяких должно было быть, Вторая мировая война случиться, чтобы твой отец песчинка в море оказался здесь, в Утёвке, и встретился с твоей матерью. И чтобы ты родился. Чудеса да и только. Как будто кому-то это надо?
Бабушка Груня сидит перед открытым большим сундуком. Крышка его изнутри оклеена кусками картины Репина «Бурлаки на Волге». Третий слева в толпе бурлак, высокий и в шляпе, очень похож на Большака, который приходит часто к Головачёвым в гости. Только у Большака нет трубки.
Шурка, продолжая разглядывать картину, просит:
Баб, расскажи что-нибудь ещё об отце.
О каком, Василии?
Нет, глуховато отзывается Шурка.
Бабушка вынимает наконец-то нужный ей клубок пряжи. Не поднимая головы, не торопясь, отвечает:
Мать пусть расскажет.
Шуркина мать сидит у окна, там посветлее. Сучит пряжу.
Что тебе рассказать? вздыхает она.
Потом ловко поправляет веретено, струны вытягиваются, прялка оживает.
Я расскажу, чтобы ты наперёд знал. Когда твой отец Станислав пропал, перестал писать, я взяла тебя, совсем ещё крошечного, и пошла погадать в Смоляновку к одному старичку.
Он колдун был? Шурка сомневается, что мать верит в колдовство.
Колдун не колдун, а людям много кой-чего угадывал. Забыла, звать как его, эвакуированный. Он появился, как лётная школа у нас стала в селе. Издалека откуда-то.
Лётная школа?! Шурка удивлён.
Да, в ней учили летать молодых ребят. Её тоже откуда-то эвакуировали, где бои были. Некоторые при учёбе-то и погибли, лежат у нас на кладбище.
А нам в школе не говорили Шурка озадачен.
Мало ли чего вам не говорят!
Ладно, мам, а что дальше?
А что дальше? Заходим в избёнку. Ты у меня на руках. На кровати сидит весь белый, как лунь, старик, слепой. В руках бобы. Так перебирает их без останова и говорит с ходу: «Гадать пришла?» «Да, говорю, погадать про его вот отца, пропал, писем нет» «А ведь ты, дочка, не на того собираешься гадать». «Как так, говорю, не на того?». Помолчал он, помолчал, руками поиграл в бобы и продолжил: «Придёт, вернётся к тебе твой первый муж, которого не ждёшь. Жив он, но далеко». «Василий? ахнула я. Как же так, от него ведь четыре года с фронта не было писем. Я вышла за другого поляка» «Не было, а вот придёт. И родишь от него много детей. Жить будете долго вместе и согласно. Судьбе не противься». «А как же его отец?» спрашиваю про тебя, Шурка. «И второй твой муж объявится, но только, когда тебе будет не надо, в старости. Придёт времечко-то, да».
Шурка стоит у голландки, прислонившись к горячему железу, чувствуя жгучий рубец у себя на спине, и чуть не плачет. Хочется расспросить подробности, но боится не справиться с голосом. Наконец решается:
Мам, а первый сын от Василия, что с ним получилось?
Умер, односложно ответила мать. Грудного мы его ещё не уберегли, простудили. Он был Шурка и тебя я потом назвала Шуркой ты брат ему.
А дальше что?
А что дальше? переспросила бабушка. И сама же ответила: Пришёл в сорок шестом Василий, весь израненный, был в плену долго. Заходит в калитку, а ему уже кто-то сказал, пока шёл дорогой, что твоя мать от другого родила, а его-то сына нет в живых. Остановился в калитке-то, когда Катерина с тобой на руках вышла и встала на крыльце. Метнулась я на зады со двора, чтобы не видеть всего этого. Хорошо, что и деда не было. А вернулась когда, они сидят за столом и потихоньку так разговаривают, и ты при них. Она Василия-то молоком поит.
Ни в какую я не хотела сызнова всё начинать. Но он упрямый всегда был, сладу нет. Все вещи заставил собрать и повёл меня за руку к себе домой, к свекрови, где мы до войны жили. Мать Шурки, остановив рукой колесо прялки, стала смотреть в окно.
Шурка заметил на глазах у неё слёзы.
Всё сошлось, что говорил слепой старик. Теперь вот, чует моё сердце: и отец твой может вернуться когда-нибудь. Придёт времечко-то Так он ведь сказал, старик-то. Бабка посмотрела своими жгучими чёрными глазами на притихшую Катерину и совсем спокойно добавила: А ты не хлюпай носом. Живи, покуда солнышко светит. И продолжила: В последнем письме твой польский отец просил прислать фотокарточку новорождённого. Очень хотел, чтобы ты был на ней голеньким, чтобы всего было видно. Катерина так и сделала. Письмо получил перед освобождением своего родного города Варшавы. Сообщал, что бои страшные и его двое товарищей, которые с ним вместе прибыли из России, погибли. Писал, что, когда получил фотографию, несколько раз останавливался на дороге и смотрел на тебя, не мог поверить, привыкнуть, что он отец. «Где мой сын там и моя родина», так заканчивалось его последнее письмо. Верил, что вернётся к тебе, поэтому мы фамилию не стали тебе менять, хотя Василий несколько раз об этом заговаривал.
Осечка
У Мазилина, который живёт около чайной на Центральной улице, есть страсть, о которой все знают и которая дала ему эту вторую, уличную, фамилию. Он любит ружья и охоту, а вернее, любит быть, присутствовать там, где охота и где пахнет палёным пыжом. Стрелять хорошо не умеет, но врёт о своей меткости отменно. Сегодня охотники на задах стреляли в калитку огорода: пробовали одностволку Веньки Сухова. Мазилин так «раздухарился», что заявил, будто на лету однажды сбил сразу трёх витютней.
Они стаями и не летают, сказал веско Венька. Уймись.
Что уймись, что уймись, я настоящую правду говорю! Их ветром в стаю сбило над жнивьём в Ревунах.
Ага, продолжал Веня, иду полем ни одного деревца и вдруг волки. Я раз, не мешкая, на огромный дуб, да? Так Веня вспомнил кусочек рассказа Мазилина о своих подвигах.
Эту историю все уже знают, поэтому и засмеялись.
Ты зря надсмехаешься, я натренировался на той неделе с ружьецом-то, могу аккурат пальнуть как надо!
Можешь? переспросил Веня и озорно посмотрел на всех.
Могу, подтвердил Саня. И для надёжности добавил: Я, это, гагарок влёт бил, когда у брата на Севере был, а летось в Одеяле дудака завалил.
Говоришь, гагарок стрелял? А на лемуров в тропиках не охотился? поинтересовался Веня.
Чегой-то? переспросил Мазилин.
Давай так, весело сказал Сухов, на тебе моё ружьё. На, на!
Мазилин неуверенно взял одностволку.
Веня окинул взглядом ровную, заснеженную порошей дорогу вдоль ограды и начал отмеривать крупными шагами расстояние. Единственная его правая рука чётко работала под строевой шаг.
Вот, ровно тридцать метров. Так?
Ты что задумал, Веня? спросил Шуркин дед.
Так, Саня? вновь спросил Сухов.
Ну, так, так, беспокойно ответил Мазилин.
Слушай условия дуэли. Стреляешь мне в задницу. Если хотя бы одной дробиной попадёшь ружьё твоё!
А если нет?! крикнул подошедший Стёпка Синегубый. И его испещрённое мелкими тёмно-синими точками лицо, освещённое обычно тусклым светом потерявших остроту после контузии глаз, неожиданно преобразилось. Он вдруг стал таким же весёлым, как Венька. Это удивило Шурку.
А если не попадёт, тогда посмотрим, что с ним делать.
Венька, широко и плавно разводя руками, театрально изобразил реверанс. Повернулся спиной к толпе и, задрав фуфайку, наклонился, почти доставая рукой снег:
Давай, Лександр! Не боись! Пали!
«Может, ружьё не заряжено?», почему-то обрадованно подумал Шурка, глядя на крепкие Венькины галифе.
Венька, убери казённую часть, не дури, сказал, похохатывая, дед Шурки.
А если я попаду? подал голос сам Мазилин. Глазунья ведь получится, а? Аховый ты мужик, Веня!
Да не тяни, там бекасинник в патроне. Я устал буквой «Г» стоять. Ты знаешь, где курок?
Шурка смотрел на Мазилина и лихорадочно искал выход из казавшейся ему тупиковой ситуации. «Венька, ясно, не струсит, будет ждать выстрела, а Мазилин в тупике надо стрелять, на него все смотрят и ждут. А вдруг сдуру да попадёт?»
Но уже в следующий момент заметил, что неуверенные движения Мазилина получают какую-то твёрдость. Тот перебросил одностволку с правой руки на левую, как какой-то краснокожий индеец, взметнул её над головой и издал негромкий, но дикий и непонятный воинственный клич:
И-и-и-ха-ха-у-у!
Все оторопели. Никто такой выходки не ждал. В следующий миг лицо и вся фигура Мазилина обрели уверенное спокойствие и деловитость, что вновь всех изумило.
Он потоптался на месте, делая себе площадку в снегу, и медленно стал поднимать ружьё. Теперь уже он не обращал никакого внимания на присутствующих. Видно было, что действовал осознанно и по плану.
Мазилин начал основательно целиться. Но враз опустил ружьё:
Венька, постой ещё чуток, передохну. Знаешь, руки дрожат после вчерашнего: солому возили, ну и немножко того, для сугреву приняли. Теперь вот вместо опохмелки ты попался.
Эх, ты, колбаса! совсем, как пацан, обозвал Синегубый Мазилина. Трусишь?
Но Мазилина голыми руками не возьмёшь. Он быстро отозвался:
Коли колбасе приставить крылья, лучшей бы птицы не было.
Умел Мазилин вот так: не вдруг под гору, а с поноровочкой. Шурка потихоньку начал понимать, что хозяином положения становится Мазилин, а не Венька. «Неужели Мазилин опять всех перехитрил? думал Шурка, глядя на Сухова. Так уж не раз бывало, ведь он известный пройдоха».
У соседки Пупчихи закричала коза, потом у самого плетня под навесом смешно начал кашлять баран.
Вот ведь чёртова скотина правда, Вень? Я её терпеть не могу, потому и не держу. А ты, Вень?
Стрельнёшь или нет? подталкивал настойчиво Сухов.
Стрельну, конечно, стрельну, погодь чуток-то.
Мазилин поднял ружьё и с непонятно отчего радостным лицом, почти не целясь, нажал курок. Прозвучал сухой щелчок, выстрела не последовало.
Осечка, сказал бодро Мазилин. Не судьба, значитца!
Чего городишь, дай мне, Венька принял ружьё и, ловко пальцами одной руки скользнув по цевью и ложе, переломил одностволку. Лицо его вытянулось в изумлении:
Ну, ты даёшь, ловкач!
Он внимательно посмотрел на стрелявшего. Тот развёл руками:
Ловкость рук и никакого мошенства.
Сухов одобрительно, что было совсем непонятно Шурке, хмыкнул и, шутя, боднул Мазилина головой. Тот громко хохотнул и объявил:
Господа хорошие, спектакля сегодня больше не будет.
Потихоньку все разошлись.
Шурка вынул перочинный ножичек с двумя лезвиями и начал выковыривать дробины из деревянной калитки. Некоторые засели глубоко. Старые трухлявые доски внутри оказались крепкими, а дробь, расплющившись, трудно поддавалась тонкому лезвию. Мерзли руки, хотя и было солнечно. Снег искрился, как будто тысячи серебряных мелких дробинок кто-то рассыпал по чьей-то непонятной прихоти.