«Как на мой выезд за границу посмотрела бы мама, будь она живой и здоровой?» часто приходила ему в голову мысль. И он, словно маленький, боялся укора матери. Он не мог знать ее мнения обо всем этом, но догадывался, что она сказала бы, будь жива. А что сказали бы его многочисленные родственники, которые лежат на Пискаревском кладбище?
Глава вторая
Мастерская на девятом этаже
Кирилл Кириллович любил заходить просто так и не просто так к своему другу художнику Владиславу. У каждого из них было свое дело в жизни. Их дела вроде бы никак не пересекались. И тем не менее они общались уже несколько лет и всегда были рады друг другу.
Прошло более часа, как Касторгин появился в мастерской Владислава, и все это время в ней шел неспешный разговор.
Твоя беда в том, что ты слишком рационален, расчетлив.
Кирилл слушал внимательно.
Ты заставляешь себя все время думать, процесс обдумывания в тебе идет постоянно. Начал задумываться, препарировать конец всему.
Разве это плохо, ведь в конечном счете истина всего дороже? Я всегда так полагал.
Вот-вот, ты в мыслях идешь всегда до конца, но ведь мысль ведет в тупик. Потом провал, распад. Взрыв!
У меня так не бывает. Я, если что-то понял, обретаю свободу.
Будет, если не было. Это, когда все хорошо, а когда начинаешь ворочать глыбами? А? Живи по завету Горация: лови день. Ты вот сейчас идешь к обрыву, сам себя толкаешь туда. Мысль конечна! Дальше пропасть. Создатель так свершил.
В момент истины дух особо торжествует и безверию нет места, произнес Касторгин.
Это красиво сказано и не более. Момент истины и прозрения тоже могут быть субъективными, а значит, ошибочными. Дров наломать можно, ой как, возразил Владислав. Все чуть-чуть сложнее, чем мы с тобой думаем. Сложнее. Да. Мы оба слепые котята, и черт с ним. Надо жить, как умеешь, и не умничать. Иначе запутаешься. Все проходит, увы
А что же по-твоему вечно? спросил Касторгин, глядя в окно и машинально провожая взглядом вертолет, понесший очередную партию пассажиров через Волгу, в Рождествено.
Вечно? А вот это движение!
Какое? Кирилл Кириллович обернулся на собеседника. Тот, подойдя ближе к окну, из-за спины приятеля тоже смотрел на вертолет.
Что же вечно? Кроме этого грязного армейского вертолета Касторгин криво усмехнулся.
Если мыслить более общими категориями, то бесконечен дух.
Мудрено, подчеркнуто наигранно отозвался Кирилл, нам бы чего попроще, а?
И он отошел от окна.
«Да, но ведь и дух разрушителен, в своем крайнем выражении вот фашизм!» подумал он, но промолчал. Кирилл Кириллович подошел к почти законченному портрету женщины, стоявшему около стола, со всякой всячиной, начиная от разнокалиберных тюбиков с краской, фотографий, открыток и кончая ополовиненной бутылкой конька «Александр».
Ты хочешь глубже познать себя? в упор спросил Владислав.
Да, с готовностью ответил Касторгин, пытаюсь это сделать.
Не трать себя на это, только ушибешься.
Но я хочу отыскать смысл того, что со мной происходит.
А найдешь одни сомнения и мучения, это человечество уже проходило, лаконично констатировал Владислав, зачем начинать с начала? Поиск смысла бессмысленен. Ты, брат, дремуч.
Почему ты всех женщин рисуешь с ясными голубыми глазами, ведь это что-то патологическое они же разные? будто не слыша последних слов приятеля, спросил Касторгин.
Кто? шутливо переспросил Владислав, глаза или женщины?
И то, и другое, Касторгин явно думал совершенно о другом, и то, что он говорил, было только эхом всего того, что было в нем глубоко спрятано под обычно внешней непроницаемостью. Объясни, ведь ты заслуженный художник России, член совета ЮНЕСКО и прочее, а?
Знаешь, Владислав растерянно посмотрел на приятеля, не объясню. Не знаю. Ты первый задаешь мне такой вопрос. Сам я этого не замечал Может, от того, что моя мастерская на девятом этаже, в небе задумчиво попытался догадаться художник.
Вот видишь, нарочито наставительно продолжал Кирилл, вот видишь, такой простой вещи не понимаешь. Значит, не анализируешь, не мыслишь, товарищ великий художник. Надо рисовать не человека, а воздух вокруг него. Без мысли, кто мы?
Но у Владислава были сейчас другие в голове вопросы:
Кирилл, тебя же знают в области. Сам губернатор от имени Президента Ельцина вручал тебе диплом «Заслуженный изобретатель Российской Федерации».
Ну и что?
Сходить надо к кому-нибудь из руководителей администрации. Тебя же найдут, где использовать. Ну погорячился ты
Чего-чего ты сказал, повтори, старина?
Ну, не использовать, конечно, неловко сказал. Но приложить твой опыт есть где.
Не хочу я ничего. Очухаться мне надо. Отдохнуть хочу. Дайте мне побыть безработным. Может, это моя историческая миссия такая. Я, может, являюсь предметом грандиозного эксперимента, перехода, так сказать, совковой психологии в сегодняшнюю.
Не дури.
Что, не дури? Сам же говорил, что полезно бы уходить на пенсию в расцвете сил, чтобы пожить, как следует, пока аппетит к жизни есть, а уж потом, нагулявшись, вкалывать. Вот теперь твоя теория вписывается в практику на мне.
Да ну, я серьезно.
А если серьезно, то тошно стало терпеть дилетантов. Все ведь разваливается, что мы десятилетиями создавали. Я почему положил своему директору завода заявление об уходе? Девяносто процентов, я считаю, успеха зависит от первого руководителя. А наш, нынешний, у меня начальником цеха был совсем недавно и причем не самым лучшим. Теперь же побывал в депутатах и что, семь пядей стало? Так не бывает. Одна шелуха словесная. Не захотел я вместе, заодно с кем-то разваливать завод за кусок хлеба. И вдруг, без всяких переходов, сощурив свои глубоко посаженные и без того узкие глаза, поведя в сторону художника рысьей головой, сказал: Кстати, все женщины у тебя лицами на датчанок похожи.
Это еще как?
А вот так, грубоватые и серые, невыразительные. Русское только глаза.
Послушай, ты всегда такие замечания делаешь, я после тебя бываю немножко не в себе.
Владислав подошел к столу, налил из бутылки.
Давай выпьем за то, чтобы у тебя все устроилось. По граммульке.
Стаканы с коньяком прозвенели в вечернем воздухе заставленной мастерской натужено и тускло. Владислав невольно вздрогнул, Касторгин усмехнулся. А художник напирал:
Послушай, есть идея, давай я тебя познакомлю с очень хорошей женщиной, а? Это же выход из твоего чертова тупика. Не заумная, не занудливая. И в разводе. Оживешь, ей-богу, отогреешься. Она растормошит. Какая женщина! А? Хочешь, прямо завтра?
Нет, не стоит, спокойно сказал Кирилл Кириллович.
Он не спеша, но сразу, все выпил. Отыскал за бутылкой на столе место для стакана. Сказал лишь для того, чтобы, очевидно, не молчать:
Закусываем, как всегда, красками?
Почему «не стоит»? накатывал свое Владислав.
Я себя не жалею, мне ее, незнакомую, жалко Я не готов
Да не волнуйся ты, она не из нашей богемной тины.
Тем более
Касторгин отошел от стола, явно в поисках предлога, чтобы сменить тему разговора, тронул прикрытый холст:
А этого я не видел, что это?
Портрет Высоцкого. Художник выжидательно из-под мохнатых бровей по-детски чистыми серо-голубыми глазами уперся в Кирилла. Как?
Я не буду сходу говорить, ошибусь еще Это что, заказ?
Да, в нашу филармонию. Через три дня, 25 января, юбилей Высоцкого 60 лет. Приедут его мать, сын. Наши местные барды будут выступать. Ты знаешь, ведь Самара первая в свое время в шестьдесят седьмом году дала выступить Высоцкому перед большой публикой во Дворце спорта. Сейчас готовятся назвать одну из улиц его именем, у мэра города это вроде бы все окончательно решено. Высоцкий займет, наконец, свое достойное место на века.
Где?
Что где? не понял Владислав.
Займет где? повторил Кирилл Кириллович.
Ты что, против этого? он не ожидал такой реакции. И не до конца понял, всерьез ли она.
Нет, я просто против канонизации. Он бы сам рассмеялся в лицо, узнав, что из него начинают делать икону. Вот и на портрете у тебя он выглядит чуть не классиком.
Ну тебя к лешему! Тебе сегодня все не в нюх. Приходи на вечер памяти. Жаль, я все билеты пригласительные, что у меня были, раздал. Да в кассе билеты есть, приходи.
Да-да, наверное, приду, пообещал Касторгин, прощаясь на пороге мастерской, времени у меня теперь хоть взаймы кому давай.
Подожди! вдруг окликнул его Владислав.
Что еще, мэтр? спросил через плечо Кирилл Кириллович.
Послушай стихи.
Твои?
Нет, не мешай, дай только вспомнить.
Он кисточкой задирижировал у себя перед носом и наконец его мурлыканье вылилось в членораздельную речь:
Вот, мне не доверяешь, прислушайся к поэту Василию Федорову:
Ну и что? простодушно спросил Касторгин.
Как что?
Может, он это под мухой сказал, а ты повторяешь.
Ну ты даешь!
Иди-иди, допивай коньяк и садись за Омара Хайяма. У него про это лучше сказано
На лифте он спускаться не стал. Шагая по лестнице с девятого этажа («Спускаюсь с небес», отметил он), вновь поймал себя на мысли, что транжирит время, которого у него всегда не хватало.
Мысли, мысли. Они не давали ему покоя.
«Наверное, мы приходим в этот мир, чтобы как-то его сделать лучше, хоть на капельку, наверное, в этом замысел создателя. Но мы путаемся сами, не понимая ни себя, ни мир, и все, что сделано в этой жизни выдающегося. Неужели это все на иррациональном уровне, без понимания, что и как творится по своей сути? Тогда мир, все действо вокруг это только какие-то пляски у костра, а костер этот собственное тщеславие. Так ли я мыслю и способен ли я это все понять, если другие отказываются об этом думать, как Владислав?»
Раньше, связанный заботами главного инженера, он так не размышлял, теперь же будто вернулся в свое студенчество. Он не в силах был гнать от себя мысли на «вечные темы». Увы.
Он не заметил, как пересек улицу, миновал здание цирка, не обращая внимания на толпы людей и ряды стоявших машин, спустился по ступенькам на улицу Маяковского и только тут, миновав автостоянку, подойдя к молочному магазину, остановился и вспомнил, что забыл зайти в художественный салон «Мария»
Его всегда туда влекло. Среди картин, особенно осенних пейзажей с дорогой, рекой, палыми листьями, ему становилось покойно. Набегало такое состояние, которое он испытывал всегда, когда слушал любимый, чарующий его романс на стихи Тургенева «В дороге», чаще всего называемый «Утро туманное». Ему казалось, что он когда-то родился под звуки этой божественной, нечеловеческой мелодии, и все, что напоминало ему подобное состояние, приводило к нему, он берег до мелочей
Месяца два назад, когда он завтракал на кухне, сидя рядом со стоявшим на подоконнике радиоприемником, бодрый голос диктора после небольшой паузы вдруг произнес: «А сейчас в исполнении Татьяны Дорониной прозвучит романс на стихи Фета «Утро туманное».
Внутри у Касторгина что-то оборвалось, он вначале не понял, что произошло. Когда дошло, вскочил и заходил кругами по кухне. Он не мог понять, как можно путать Тургенева с Фетом! Конечно же, Фет хорош, но не в этом дело!
Ведь это же Тургенев! Тургенев! восклицал, размахивая правой рукой Касторгин, как бы стараясь что-то сказать очень важное кому-то, кто все исправит и кто пристыдит этого безграмотного диктора.
Он считал, что если бы Тургенев написал только одно это стихотворение и больше ни строчки, все равно всем было бы ясно, насколько велик он как человек. Какая это бездонная глубина! Каков может быть человек
Что, разве магазин закрыт? вдруг откуда-то, будто издалека, услышал Касторгин голос.
Он, очнувшись, обернулся. Перед ним стояла легонькая в черной видавшей виды каракулевой шубке старушка.
Нет, отозвался Кирилл Кириллович и тут же поспешил уточнить: Извините, я не знаю.
Так что же вы на входе стоите, укоризненно сказала она. Касторгин шагнул в сторону, каракуль исчез за дверью молочного магазина.
«Еще одна женщина прошла мимо», почему-то молниеносно вспомнилась фраза из студенческих времен, и Касторгину с его приклеенной иронической улыбкой ничего не оставалось делать, кроме как продолжать свой путь вниз к Волге: молоко он не пил, а колбаса в холодильнике пока вроде бы у него была.
Глава третья
Светлана
С женой Светланой он познакомился в Сочи более двадцати лет назад. Этому предшествовала целая цепь случайных, как казалось Касторгину, событий, которые и привели к их встрече.
На третий год после окончания института, когда он работал уже начальником смены, его вызвали в военкомат, вернее, он обнаружил на первом этаже общежтия в карманчике почтового стенда с буковкой «К», сразу две повестки, предписывающие срочно явиться. Он и явился.
В военкомате его почему-то сразу препроводили к горвоенкому, оказавшемуся «ну очень строгим полковником». Едва Касторгин вошел в кабинет и щупленький майор назвал его фамилию, полковника как взорвало:
Ах, вот он, молодчик, явился не запылился. Нахал!
Касторгин опешил.
Но почему, при чем такой тон?
А при том, что вам три повестки, а вы и ухом не ведете! Вы должны были явиться две недели назад!
Но я только сегодня увидел повестки, и только две.
Довольно дурака валять!
Не понимаю, почему такая реакция? И потом у нас была военная кафедра.
Ах, вы не понимаете? Военная кафедра!.. Каленым железом таких будем выжигать с гражданки! Поняли, нет? Год службы я вам гарантирую.
Касторгин даже не успел как следует разозлиться. Он был просто огорошен таким обращением.
Его так же быстро увели из кабинета, как и привели. И канитель закрутилась. Через неделю Кириллу и его соседу по общежитию Владимиру председатель областной медицинской комиссии жал руки, поздравляя с предстоящей службой. Было названо и примерное время призыва через месяц. Месяц нужен для отработки документов в Москве, из Москвы должно вроде бы прийти и направление.
Вечером они провели «совет в Филях» и решили утром просить у своего начальства отпуск, чтобы успеть погулять на гражданке.
Начальство поняло их и отпустило.
Был апрель месяц. Сто лет со дня рождения вождя Октябрьской революции. Центральная площадь запружена толпами людей, пришедших на митинг. Они пробились к зданию кассы и взяли два авиабилета в Сочи. Почему в Сочи? А выпал такой вариант. Из пяти курортов, обозначенных на тонюсеньких полосках бумаги Владимиром, Кирилл вынул из шляпы именно ту полоску, на которой значился этот город.
С гостиницей им повезло. Они взяли такси, наметив себе цель объехать несколько мест, но в первой же, «Ленинградской», им дали двухместный номер.
Вечером Владимир и Кирилл пошли поужинать в ресторан гостиницы «Магнолия». Где-то уже около одиннадцати вечера Касторгину захотелось выйти на свежий воздух. Пробираясь сквозь танцующий муравейник, он бросил Владимиру, самодовольно млеющему в полуобъятьях смуглой дамы:
Не пора ли нам пора?
Да, иди! Я выйду через пять минут, вот попрощаюсь с То-мочкой.
Кирилл еще раз взглянул, приостановившись, на Томочку и сильно засомневался в обещанной пунктуальности друга.
Он прошел по тротуару метров двадцать и сел на скамейку. Свет от фонаря падал на половину скамьи, другая была в тени кустарника.
Касторгин сидел на светлой половине, а в тени в светлом костюме, покачиваясь в лад песни, притулился с краю пьяненький парень. Парень пел, перевирая слова знакомой песни.
Послушай, у тебя со словами худо, а у меня со слухом, сказал Кирилл и начал подпевать вполголоса, выводя того на верные слова. Вместе они миновали трудное для парня место и все пошло складно, тихо и даже интеллигентно: