Шуркина мать, Катерина, когда пели эту песню, никогда не подпевала, всегда только слушала, глядя кротко и ясно перед собой.
На Шурку навалилась вялость. До этого зазвенело в голове, хотя, разумеется, спиртного не пил. Он встал и пошёл спать к деду в мазанку. Мать только и успела сказать вслед:
Шура, ночевать приходи домой.
Ладно, мам.
А Аксюта всё веселилась: «За мной мальчик не гонись у меня есть другой», слышался её разудалый говорок.
Шурка проснулся и сразу понял, что уже поздно: в маленьком оконце света не было. Вспомнил, что обещал ночевать дома и заторопился. В избе деда все уже спали. Со стороны клуба, который находился метрах в двухстах, доносилась музыка. «Раз танцы не кончились, значит двенадцати нет», определил Шурка. Легонько стукнув калиткой, пошёл по задам так короче, метров триста. Шурка не прошёл и половину пути, ноги подкосились, как тогда, днём, после падения с дрожек.
Вначале он ничего не понял, сгоряча попытался вскочить, но вновь оказался на пыльной дорожке. Обожгла мысль: «Кто-нибудь поедет и задавит, как кутёнка. Надо отползти в сторону». Отполз ближе к плетню и тогда только ужаснулся: а если это навсегда? Мать умрёт с горя, ей и с отцом нелегко: она его каждый день обувает и брюки помогает надеть. Правда, в последнее время брюки он научился надевать сам: бросает на пол, бадиком подшвыривает штанину на прямую левую ногу, крючком за пояс подтягивает вверх. Правая нога у него действует, как у всех.
«Карий, Карий, какой же ты дурак!» с горечью подумал Шурка. Под локтем оказалась кучка травы. Он подмял её под себя, стало удобнее. Боли почти не было, жгло ушибленный локоть, где слезла кожа. И саднило в пояснице, но терпимо. Повернулся на спину. Широко распахнувшись, на него смотрело небо. Звёзды, крупные и мелкие, рассыпавшись во все стороны, светились ясно. Под этим бездонным взглядом он не почувствовал себя маленьким и убогим, а принял чистый тёплый взгляд и удивился тому, как стало вдруг спокойно, а возросшая уверенность в себе уже толкала делать что-то энергичное и нужное.
«Неужели там, над нами, действительно кто-то есть, раз происходит во мне такое, о чём никому не расскажешь?..»
Шурка лежал под открытым небом. Большая Медведица, чудно наклонив свой ковш, висела, как на большом гвозде.
Он почувствовал, как сильно всех любит: маму, бабушку, деда обоих своих отцов, который есть и которого никогда не видел. Вообще всё вокруг любит
Замелькали летучие мыши. Пролетела, таинственно прошелестев крыльями, сова.
«Танцы кончатся, ребята направятся домой. Может, кто пойдёт задами и меня заметят».
В куче брёвен, когда он заглянул за большой берёзовый комель, замерцало расплывчатое пятно. «Гнилушки светятся», отметил про себя Шурка. Он знал, что, как ни катай гнилушку на ладони, в кулаке, она светит, но не греет. Но сейчас ему казалось, что это светлое пятно из гнилушек, так же, как и далёкие звёзды, гонит к нему тёплый и ласковый поток. Шурка ещё больше успокоился. Он вспомнил, как однажды бабушка Груня сказала ему: «Все мы под Богом ходим. За твоей спиной ангел большекрылый. Если будешь стараться делать добрые дела, он тебя не оставит в беде. Он твоя опора».
Шурка тогда не удивился словам бабушки. Он и вправду иногда очень сильно чувствовал огромную добрую силу, идущую издалека к нему. Чаще всего это случалось, когда оставался один под открытым небом: в поле, в небольшом лесу, на Самарке у воды. Но это шло, как ему казалось, не от неба, это было земное. Сила шла, как он однажды подумал и удивился своей догадке, от отца Станислава, из его далёкого далёка. Свет поддержки и надежды шёл незримо, но властно и побеждающе. Он так себя заставил думать или это так и было уже нельзя определить. Но то не был самообман. Может быть, врождённая жажда жизни? Ему сейчас показалось, что этот луч поддержки накрепко соединил его с отцом. «Но ведь земля круглая, значит луч от Варшавы до Утёвки, до меня, должен быть в виде дуги, подумал он и спохватился. Почему я думаю так, это же, наверное, бред у меня, теряю сознание. Так ведь не думают».
Музыка прекратилась. Через некоторое время послышались громкие голоса на улице, но все проходили мимо. По задам никто не шёл. Кричать, звать о помощи Шурка стыдился и, перевалившись через левый бок на живот, пополз. Оставалось до дома метров тридцать, когда впереди замелькал слабый огонёк. «Кто-то с фонариком», догадался Шурка.
Эй, негромко позвал он.
Невысокого роста человек остановился.
Кто там?
Перед Шуркой стоял Мишка Лашманкин, его давний неприятель.
Коваль, что с тобой? Ты пьяный, что ли? хохотнул было Мишка.
С ногами что-то.
Лашманкин подошёл ближе.
Ты же весь в пыли, ты что?
Говорю: ноги отнялись.
Мишка перевернул Шурку на спину, взял под мышки и подтянул к плетню.
Ты как на задах в эту пору оказался? спросил Шурка.
Да это, лампочка увеличителя перегорела. Мы с братаном фотки печатаем, ну, я бегал к дядьке, на обратном пути, дай, думаю, срежу. Попробую тебя понести. Вот шалыга какая!
Кое-как приподняв Шурку у плетня, он подлез под него и, взвалив на спину, покачиваясь, понёс.
Давай в наш сарай, попросил Шурка.
Ты что? Мать заругает тебя?
Нет, проговорил Шурка, она думает, что я у деда.
А может, в больницу?
Не надо, днём так же было. Потом отпустило. Это от падения. Отосплюсь всё пройдёт.
Эх ты, а вдруг нет? засомневался Мишка.
Давай в сарай!
Когда Шурка улёгся на спину на кучке свежей травы, он сказал:
Мать встанет корову сгонять в стадо в четыре утра, она меня и обнаружит. Если всё нормально, то порядок. Если не обнаружит, придёшь в шесть часов ко мне. Проснёшься?
Проснусь, заверил Мишка.
Шурка спал глубоко, без сновидений и проснулся в восемь часов. Едва открыл глаза, увидел Мишку сидящим около на старом тазике.
Ты чего сидишь?
Будить тебя жалко.
Шурка поднялся и, как будто ничего не было, спокойно прошёлся.
Молодец, обрадовался Мишка, а то я вчера испугался. Я тоже, признался Шурка.
У Лопушного озера
Завтра Жданку не гоняй в стадо, сказал вечером Катерине Василий, поедем в Угол косить траву.
Ладно, покорно согласилась мать.
Она уже поняла: спорить бесполезно. Прошёл месяц после того, первого разговора, когда было решено делать упряжь для коровы. И вот всё готово: лёгонькая рыдванка с железными колесами, с проволочными реденькими рёбрами вместо деревянных стоит посреди двора. Готова и шорка вместо хомута, лёгкая оброть и всё остальное.
Отец вывел с денника Жданку и стал подводить к рыдвану. Корова долго не понимала, чего от неё хотят. Смотрела своими большими тёмными красивыми глазами и недоумевала.
Наконец-то шорка на шее, тонкая самодельная верёвка вместо вожжей, привязана.
Ну-ка, Шурка, отворяй ворота.
И уж было совсем всё пошло, как надо, да мать Шурки немного подпортила момент:
Вась, а если обидится и перестанет молоко давать?
А куда она денется?
Ну, пропадёт молоко, так бывает!
Опять ты за своё!
Катерина отошла в сторону. Потом вновь приблизилась и виновато попросила:
Вась, ты на неё не кричи, если что не так.
Катя, я ж обещал тебе, отец повёл Жданку со двора.
Он явно бодрился.
Рыдванка на удивление пошла ходко. Выезд на улицу был под горку. Лицо Василия светилось радостной улыбкой. Смазанные обильно дёгтем новенькие оси и колёса хотя и поскрипывали, но как-то в лад и бодро. Шурка немного успокоился и за Жданку, и за мать.
У ворот отец положил в рыдванку старую фуфайку, чтобы можно было лежать, привязал косу и они отправились в путь. Лагунок с дёгтем, как маятник, закачался на задке рыдвана. Договорились, что садиться никто не будет, только отец, когда совсем устанет, ляжет в рыдван сидеть ему никак нельзя.
Мать даже сумку с едой не положила:
Вась, сама понесу, ей-богу, не тяжело.
Шурка приготовился подталкивать повозку сзади так, чтобы не увидел отец.
Он знал дорогу на Лопушное до каждого поворота, до каждой кочки. Шагая за повозкой, Шурка пояснял:
Мам, нам надо проехать туда почти три километра. Не бойся половина дороги жёсткая и под уклон, и только у старицы начнётся песок.
Я и не боюсь.
А можно не по дороге, не по песку ехать, а по траве, вдоль, говорил Шурка.
Так и сделаем, но я опасаюсь другого.
Чего, мам?
Корова страшно боится шершней. Слепни ещё так-сяк, а шершни С ней сразу могут случиться бызыки, бзик. Что тогда делать? Бздырит, не остановишь.
А что? не поняв, переспросил Шурка.
Может либо рыдванку с отцом разнести, либо себе что поломать.
Повозка двигалась медленно, отцу было трудно идти, но он не ложился. Прямая нога его почти волочилась. А Шурка шёл легко. На босых ногах сандальки, которые ему сделал дед прямо при нём три дня назад. Он взял Шуркину ногу, приставил к ступне колодку, померил и тут же сапожным ножом на пороге вырезал из куска толстой кожи две подошвы.
По шаблону выкроил верх из кожи потоньше и прошил сыромятным узким ремешком. Получилась жёлтая ровная окантовка. Потом пошарил в своём удивительном ящике, где всегда находилось всё, что нужно, и извлёк оттуда, как волшебник, две красивые металлические застёжки.
Тебе берёг, нравятся?
Конечно, лучше не бывает, радовался Шурка.
Дед хотел ещё натереть сандальки ваксой, но Шурка отказался: «Потом, деда!». Обувка получилась лёгкая, мягкая, и теперь, шагая по нагретой летним солнцем дороге, увязая по щиколотки в горячей серой пыли, он не знал забот. Дедовыми умными руками вверху сандалий и по бокам были сделаны дырочки и пыль не задерживалась в них.
За мостом съехали благополучно с горы. Отец лёг в рыдван. На удивление, Жданка не воспротивилась. Только вначале не поняла, как идти: Василий стал управлять вожжами.
Мать, взяв за оброть, всё поправила и пошла рядом.
Шурка шёл сзади один. Они приблизились к Самарке, и песчаная дорога утяжелила ход повозки. Металлические колёса, за которыми ревностно следил Шурка, когда рыдван съезжал с обочины на песок, вязли. Шурка, упираясь в заднюю стойку, что есть мочи толкал повозку.
Остро пахло прокалённым солнцем песком, в воздухе, казалось, не было ни единого движения, которое хоть как-нибудь пригнало бы прохладу. И только знакомые осины, стоявшие на обочине, шевелили чуткими листочками.
Шурка знал, что надо потерпеть: ещё один поворот и дорога изменится. Это случится сразу за сухим вязом, в дупле которого обитает, об этом знает только Шурка, удод, а по-простому петушок. Такой смешной, забавный и неторопливый лесной житель. А напротив вяза, на полянке большой ровный круг зарослей шиповника. Здесь Шурка иногда прячет всякую всячину, чтобы лишний раз не таскать домой: удочки, банки с червями, весло. Никому и в голову не придёт лезть в такую чащобу.
Наконец-то дорога нырнула в заросли черёмухи, крушины и неклённика. Стало прохладно. Недалеко было Лопушное. В который раз остановились на отдых, и тут же Шурка острым ножичком срезал прямо у дороги полуметровый пустотелый зелёный стебель и сделал из этой быстылины дудку. Раза два со свистом дунув в неё, разудало заиграл, переваливаясь с ноги на ногу. А Шуркина мама, весело выскочив на поляночку, пошла в пляс, припевая:
Её маленькие загорелые и ловкие ноги, обутые в чувяки, задорно мелькали в ромашковом и васильковом разнотравье придорожной полянки. И вся она, в косыночке с голубыми горошками, стала вдруг весёлой и озорной. Шурке тоже стало радостно, и оттого он заиграл ещё азартнее и громче.
Когда кончил, отец одобрительно спросил:
Где так научился выкомаривать?
Дед его подучил, сказала мать.
Жданка тем временем не плошала и, увидев сочную густую траву в кустах, дёрнулась туда. Рыдванка встала поперёк дороги, передними колёсами подмяв кустики бересклета.
Но балуй у меня, совсем как на лошадь, грозно шумнул отец, но, спохватившись, вылез через проволочные боковины из рыдвана и вывел Жданку на дорогу.
Лесные дороги там, где ходит гужевой транспорт, особые. как бы в три колеи. Две колеи от колёс и тропа меж ними от лошадиных копыт.
Запах лесных дорог особый. Меж колеями изумрудная зелень не теряет своей свежести и яркости всё лето. Под нависшими низко ветвями ей благодатно. Влажность, исходящая от озера, питает буйство и разнообразие трав по обочинам дороги. На самой дороге обычно растёт самоотверженный подорожник. Шуркина мать называет его семижильником, и Шурка несколько раз уже пользовался им, прикладывая к ранкам или опухоли.
Из двух десятков озёр, которые он знает, Лопушное одно из самых интересных. Ни на Лещевом, ни в Подстёпном, ни на Осиновом нет того, что есть здесь. Тут с Шуркой всегда что-нибудь происходит.
В дальнем заросшем конце впервые позапрошлым летом подстрелил он крякву. А на подходе к озеру среди черёмухи растёт единственная на этом берегу Самарки берёза. И никто никогда ни взрослые, ни мальчишки не брали сок у неё, настолько она дорога всем. Однажды они с дедом вдоль озера набрали целую телегу груздей, и на обратном пути негде было сидеть в ней. Шли пешком.
Когда добрались до Лопушного и отец начал распрягать Жданку, подошедшая помогать Катерина ахнула:
Васенька, что же это делается, а?
Шурка увидел, как из передних сосков Жданки, словно из неплотного рукомойника, стекало большими каплями молоко.
Ты её доила утром? спросил тусклым голосом отец.
А как же, доила, поспешно ответила мать. А если она надорвалась?
Надо подоить ещё, будто не слыша, сказал отец, а ты, Шурка, сготовь костёр, сварим молочный суп с лапшой. Вот вам задание. Я пойду траву попробую посшибаю.
Шурка взял топорик и пошёл высматривать рогульки для костра. Вскоре зазвучали за его спиной непривычные такие в лесу удары молочных струй о гулкое дно ведра. И он услышал, как мать сквозь слёзы почти запричитала:
Миленькая ты наша кормилица, прости нас
За старицей
Много всего надо для строительства дома. После самана брёвна для тёса необходимы в первую очередь. В этом году Любаевым повезло: по ордеру сельсовета сено должны были косить в лесу. Кварталы достались тощие, трава никудышная. Однако сенокос оказался недалеко от делянок, отведённых под вырубку осин и осокорей. Можно работать на два фронта. Так и сделали: попеременно то косили, то пилили. Кто как мог.
Рассортировали калек и за работу. Венька Сухов без руки, так ему, например, проще пилить, чем косить. Он и пилит. А вот у дядя Коли Тумбы нет левой ноги почти совсем, он и косит, и пилит.
Любаев разводит и точит пилы. И потихоньку пробует косу, насаженную на черенок так, чтобы можно было работать, совсем не нагибаясь. Шурка видел, как отец пробовал косить за кустами, ближе к воде. Размеренные, выверенные движения Василия, волочившего за собой ногу при совершенно прямой спине и прерывистое перемещение его вдоль валка напоминали действие какой-то машины. Но эта кажущаяся надёжность могла враз рухнуть, если не соблюдать равновесие и равномерность перемещения.
Валить громадные осокори тоже надо уметь.
Ты сначала определяй, куда дерево глядит, куда наклонено, учит Венька Шурку. Как определил, пили с той стороны, куда глядит, на глубину полотна пилы. А затем уж заходи с противоположной на четверть выше снова пили. Само упадёт куда задумано.
А если дерево не «глядит» и нужно чуть в сторону свалить его? уточнял Шурка.
Тогда берёшь топор и, как сделаешь первый надпил, сразу руби, чтоб не было зажима можно руками или вагами толкать, куда надо.
Берегись! зычно крикнул Тумба. И осокорь, могучий и красивый, сокрушая молодняк, не теряя величавости и осанки, повалился на траву. Земля вздрогнула, когда он упал. На поляне стало светлее.