Он умолк, словно указывая мне на мою беспомощность пред его колкостями.
Ты залез ко мне в окно, как вор. Ты вылезешь из моего окна, как глупец. Ты пойдешь в дом великого Пола Лессинхэма. Говоришь, не знаешь, где он живет? Ладно, я тебе покажу. Стану твоим проводником. Невидимо, во тьме, в ночи, я прокрадусь с тобой и приведу туда, куда хочу привести Пойдешь как есть, босым, с непокрытой головой, в одном-единственном плаще, скрывающем наготу. Ты продрогнешь, изранишь ноги, но разве вор заслуживает лучшего? Если кто тебя заметит, то примет за безумца, и тогда жди беды. Но не бойся, смело шагай вперед. Никто тебя не увидит, пока я нахожусь рядом. Я укрою тебя невидимым пологом и ты беспрепятственно проникнешь в дом великого Пола Лессинхэма.
Он опять прервался. То, что он говорил, пусть и было нелепостью и сумасшествием, постепенно начало не на шутку тревожить меня. Слова срывались с его губ и странным, неописуемым образом подчиняли себе мои конечности, они будто обвивались вокруг меня и давили, все сильнее и сильнее, уподобившись смирительной рубашке, я же становился все более и более беспомощным. И уже знал, что какой бы безумный приказ он мне ни уготовал, у меня нет выбора я исполню его.
Когда подойдешь к дому, остановишься, осмотришься и найдешь окно, удобное для проникновения. Возможно, одно из окон будет открыто, как было мое, но если нет, ты сам откроешь его. Как это твоя забота, не моя. Отточишь мастерство вора, пока будешь забираться в дом.
Чудовищность его предложения не давала мне беспрекословно подчиниться чарам, которые он вновь накладывал на меня, и я заговорил: чувство протеста наделило меня силой показать, что не все человеческое мертво во мне, хотя с каждой секундой остатки мужественности все быстрее ускользали из-под пальцев, как я ни старался их удержать.
Я не пойду.
Он молчал. Смотрел на меня. Зрачки его расширились его глаза, казалось, были сплошными зрачками.
Пойдешь Слышишь?.. Говорю, пойдешь.
Я не вор, я честный человек; зачем мне делать это?
Потому что таков мой приказ.
Пощадите!
Кого тебя или Пола Лессинхэма?.. А кто-нибудь щадил меня, чтобы теперь молить о пощаде?
Он сделал паузу, затем вновь продолжил повторив все то же немыслимое повеление еще более настойчиво, чтобы оно въелось мне в мозг.
Отточишь воровские навыки, прокравшись в его дом, а когда попадешь внутрь, прислушайся. Если будет тихо, проследуешь в комнату, которую он называет своим кабинетом.
Как я найду ее? Я не знаю его дома.
Вопрос сам сорвался с моих губ; я чувствовал, как крупные капли пота покрыли мой лоб.
Я покажу его тебе.
Вы пойдете со мной?
Разумеется, пойду с тобой. Я буду с тобой все это время. Ты меня не увидишь, но я буду рядом. Оставь страхи.
Его притязание на сверхъестественное могущество ведь то, что он говорил, виделось ничем иным, как этим, было, на первый взгляд, нелепым, но в тот момент я оказался не в состоянии даже намекнуть на бессмысленность сказанного. Он продолжал:
Когда доберешься до кабинета, пройдешь к одному ящику, он в конторке, что стоит в углу комнаты, я вижу его сейчас; будешь там, тоже увидишь и откроешь его.
Он не будет заперт?
Тебе просто придется его открыть.
Но как я это сделаю, если на нем замок?
Примени мастерство, коим славны воры. Еще раз повторяю, это твоя забота, не моя.
Я не пытался возражать ему. Даже если предположить, что он заставит меня своей злой волей, действующей на подсознание и являющейся, как я думал, гипнотическим внушением, которым природа в столь опасной мере наградила его, довести исполнение приказания до проникновения в кабинет, то ему все равно вряд ли удастся по мановению руки наделить меня умением взломать замок, а когда ящик конторки окажется запертым да поможет мне в этом Фортуна! то ничего страшного не произойдет. Он читал все мои мысли.
Ты откроешь ящик, будь он заперт на два, на три замка, говорю тебе, ты его откроешь. В нем ты найдешь он замешкался, словно припоминая что-то, некие письма; два или три письма не знаю, сколько их там будет они перевязаны шелковой лентой. Ты достанешь их из ящика, и как только они окажутся у тебя в руках, сразу постараешься уйти из дома и принести их мне сюда.
А вдруг кто увидит меня, пока я занят этим бесчестным делом к примеру, что будет, если я столкнусь с самим мистером Лессинхэмом?
С Полом Лессинхэмом?.. Тебе не стоит опасаться встречи с ним.
Не стоит опасаться!.. Если он обнаружит меня в собственном доме, средь ночи, совершающего кражу!
Не надо его бояться.
Не надо бояться вам или именно мне?.. Да он меня самое малое в тюрьму отправит.
Говорю тебе, не стоит его опасаться. Слушай, что говорю.
Но как тогда мне избежать его праведного гнева? Не тот он человек, что позволит ночному грабителю ускользнуть целым и невредимым Мне придется его убить?
Ты и пальцем до него не дотронешься а он до тебя.
Что за заклинание его удержит?
Скажешь ему одно слово.
Что за слово?
Если вдруг Пол Лессинхэм на тебя наткнется, увидит тебя, вора, в своем жилище и попытается прекратить то, чем ты занимаешься, ты не дрогнешь и не сбежишь от него, а спокойно встанешь и произнесешь
Он говорил все громче, и нечто зловещее и странное в его речи заставило мое сердце замереть, а когда он прервался, я не выдержал и закричал:
Скажу что?
ЖУК!
Он даже не проговорил, а проскрежетал это; лампа потухла, все погрузилось во тьму, и я с чувством омерзения осознал, что рядом со мной, в этой самой комнате, находится то же страшное существо, что и вчера ночью. Передо мной загорелись два ярких пятнышка; что-то шлепнулось с кровати вниз; тварь ползла ко мне по полу. Приближалась медленно, очень медленно, неотвратимо. Я стоял, онемев от болезненного страха. Наконец моих босых ступней коснулись липкие усики, я так испугался, что оно полезет по моему обнаженному телу, что обрел голос и принялся кричать так, словно бился в агонии.
Наверное, мои вопли заставили тварь отступиться. По крайней мере, она исчезла. Царила тишина. Внезапно снова вспыхнула лампа, и на кровати, не спуская с меня злобного взгляда, лежал все тот же человек, которого, в мудрости ли, в глупости ли своей, я начал наделять безбожной, беззаконной силой.
Ты скажешь ему это слово, только его, и все. И увидишь, что будет. Но Пол Лессинхэм человек решительный. Если продолжит препятствовать тебе или попытается помешать, ты опять повторишь ему слово. И больше ничего не понадобится. Обещаю, двух раз будет достаточно Теперь иди Подними штору; открой окно; вылезай из него. Поторопись исполнить мой приказ. Я жду твоего возвращения здесь но всю дорогу я буду с тобой.
Глава 6. Необычное преступление
Я подошел к окну; поднял штору, отпер раму, открыл окно; в том, в чем был, а, скорее, без одежды, я выбрался из него на улицу. Я не только не мог сопротивляться, я не мог даже четко сформулировать желание дать отпор. Меня все дальше и дальше влекла могущественная воля, совершенно равнодушная к тому, что я хочу и чего не хочу.
Однако, очутившись снаружи, я почувствовал душевный подъем оттого, что вырвался из давящей атмосферы, наполненной жуткими воспоминаниями комнаты. В глубине души забрезжила робкая надежда, что чем дальше я уйду оттуда, тем проще мне будет стряхнуть с себя кошмарную беспомощность, стесняющую и терзающую меня. Я на мгновение задержался под окном, потом переступил через низкую ограду, отделяющую двор от улицы, и вновь помешкал.
Меня переполняли двоякие ощущения: телесно я был по-прежнему скован, а вот мой разум получил изрядную свободу. Но мера этой психической свободы никак не облегчала мою участь. Ведь, помимо прочего, я осознавал, насколько жалкий вид, должно быть, имею: босой, без шляпы, чужой в этих местах, в глубокой ночи, под холодным ветром, чье близкое к ураганному дыхание мгновенно овеяло меня. Да и без этих соображений сама мысль, что придется идти по улицам в таком состоянии, показалась мне неизъяснимо омерзительной. Я действительно верю, что, если бы мой неумолимый тиран разрешил мне хотя бы надеть мою собственную одежду, я бы приступил к осуществлению преступного задания, на которое он послал меня, с относительно легким сердцем. Но я также не сомневаюсь, что осознание нелепости моего наряда делало меня податливее, и, доведись мне одеться как обычные англичане, вышедшие на прогулку, я наверняка перестал бы быть его послушнейшим орудием, каковым, по сути дела, в ту минуту являлся.
На какое-то мгновение, стоило моим босым ногам впервые коснуться гравия тротуара, а ледяному ветру пронзить мое обнаженное тело, мне подумалось, что, если мне удастся стиснуть зубы и напрячь каждый нерв, я смогу стряхнуть с себя оковы, сдавившие тело, и оказать сопротивление древнему нечестивцу, который, вероятно, наблюдал за мной через окно. Но я был так угнетен мыслью о смехотворности своего внешнего вида, что не успел воспользоваться преимуществом и упустил момент в ту ночь я подобного порыва более не ощущал.
Но тогда, неожиданно для себя, я будто бы ухватил ускользающий миг за хвост и сумел быстро дернуться в сторону то было первое движение, совершенное мной по собственной воле, за много часов. Однако было слишком поздно. Мой мучитель невидимый и всевидящий натянул поводок, меня развернуло и поспешно направило туда, куда я, конечно, идти не желал.
По дороге мне не встретилось ни души. Мне до сих пор любопытно, было ли это обычным делом, случалось ли подобное с кем-то еще. Если так, то в Лондоне имеются улицы, целые галереи улиц, где в определенный час ночи, в определенную погоду не исключаю, что погода сыграла здесь свою роль, совершенно никого нет: нет ни прохожих, ни экипажей, нет даже полиции. Большая часть пути, по которому меня вело иного слова тут и не подобрать, была мне знакома. Как я понял, сначала меня вело по району Уолхэм Грин, потом вдоль Лилли-роуд, через Бромптон и Фулхэм-роуд, по лабиринту улиц к Слоун-стрит, а оттуда к Лаундес-сквер. Идти таким маршрутом долго, к тому же надо пересекать довольно оживленные дороги; тем не менее по пути я никого не увидел и, по-моему, никто не увидел меня. Когда я переходил Слоун-стрит, мне показалось, что вдали, на Найтсбридж-роуд, прогромыхал экипаж, но это был единственный услышанный мной в ту ночь звук.
Мне больно вспоминать, в каком плачевном состоянии я был, когда меня остановило, ибо меня именно остановило, резко и внезапно, словно некто, желая прервать бег коня, натянул поводья. Я промок пронизывающий ветер то и дело приносил потоки дождя; несмотря на быстрый шаг а медленнее идти мне не дозволялось, я продрог до костей; и что хуже всего! мои замаранные грязью ступни были так изрезаны и так кровоточили а я, к несчастью, все еще мог ощущать боль, что каждый раз, наступая на хладную склизь твердой каменной мостовой, я содрогался всем телом.
Меня остановило на площади, недалеко от больницы, перед домом, казавшимся несколько меньше, чем дома по соседству. Это было здание с обрешеченным портиком, заросшим каким-то ползучим растением. Когда я стоял и дрожал, размышляя, что случится дальше, чужая воля подхватила меня, и вскоре, к моему безграничному удивлению, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по решетке на балкон второго этажа. Я не гимнаст никогда этим не занимался и не обучался этому; я даже сомневаюсь, что ранее пытался залезть на какую-либо конструкцию, бывшую сложнее приставной лестницы. Заставить подниматься вверх меня могли, но мастерства мне это не придало, и я, забравшись всего на метр, потерял опору, поскользнулся и упал на спину. Мне, растерянному, в ушибах, не дозволили и взглянуть на мои повреждения. Через мгновение я вновь очутился на ногах, принуждаемый взбираться по решетке, и все опять завершилось ничем. В этот раз демон, или кем он там был, вселившийся в меня, кажется, понял, что на балкон мне не залезть, посему направил меня по иному пути. Я прошел на крыльцо к входной двери, свернул к боковым перилам, а с них перебрался на ближайшее окно; соскользни моя нога и падать мне по меньшей мере метров пять вниз, к подвалу. Но карниз оказался широким, а судьба ко мне благоволила, если подобное выражение можно употребить в связи с делом, в которое я был втянут. Я не упал. В кулаке я сжимал камень. Им, как молотком, ударил по оконному стеклу. Засунул руку в образовавшуюся дыру и дотянулся до щеколды. Вскоре мне удалось поднять раму, и я проник в дом по-воровски вломился в него.
Когда сейчас я оглядываюсь в прошлое и вспоминаю о дерзости совершенного мной поступка, меня начинает трясти. Хотя я был самым настоящим несчастным рабом чужого веления, я не могу не твердить себе, что в полной мере осознавал, к чему меня принуждают и от этого мое положение совсем не выглядит менее удручающим! и каждая деталь моих подневольных деяний проносится перед глазами чередой картин, чьей яркости, пока жива моя память, не суждено померкнуть. Конечно, ни один профессиональный грабитель, впрочем, как ни один здравомыслящий человек, не стал бы действовать с той лихорадочной поспешностью, с которой действовал я. Тот способ, каким я выбил окошко, а было оно из зеркального стекла, можно назвать по-разному, но не бесшумным. Сначала раздался удар, потом стекло посыпалось и, ударившись о землю, прогромыхало осколками. Иначе говоря, загремело так, что разбудило бы самих спящих отроков Эфесских[1]. Но здесь, опять же, на моей стороне была сама погода. К этому часу завывание ветра стало оглушительным он ревел, проносясь по площади. Вероятно, та буря поглотила все иные звуки.
И вот я стоял в комнате, в которую беззаконно проник, и прислушивался, не поднял ли кто тревогу, но было тихо. В доме царило могильное молчание. Я опустил оконную раму и направился к двери. Ее было не так-то легко найти. Окна закрывали плотные портьеры, и в комнате стояла тьма египетская. Казалось, что внутри слишком много мебели, но, возможно, подобное впечатление складывалось из-за того, что я передвигался по незнакомому помещению в кромешном мраке. Я брел на ощупь, с воистину великой осторожностью, и постоянно натыкался на препятствия. Меня словно притягивало ко всем предметам, на которые только можно налететь; не один раз мне довелось споткнуться о скамеечки для ног и обо что-то вроде пуфиков. То, что никто по-прежнему не слышал меня, представлялось чудом, хотя не исключаю, что в доме были толстые стены, что внутри остались одни только слуги, что их комнаты располагались на верхнем этаже, что люди крепко спали и вряд ли их могло разбудить движение в той комнате, куда я попал.
Наконец добравшись до двери, я открыл ее, прислушиваясь, не может ли кто мне помешать; ведомый чужим велением, которое, как говорится, взяло меня в оборот, я пересек коридор и поднялся по лестнице. Миновал второй этаж, а на третьем направился к комнате справа. Повернул дверную ручку, она поддалась, дверь открылась, я вошел и закрыл ее за собой. На стене сбоку нащупал выключатель, нажал на него и включил электрический свет, проделав все это с такой уверенностью, что, вне всяких сомнений, любой сторонний наблюдатель мог бы поклясться перед судьей и присяжными, что все происходило по моей собственной воле.
В ярком свете электрических ламп я неспешно оглядел комнату. Это был, как и обещал человек в постели, кабинет опрятное и просторное помещение, предназначенное исключительно для работы, а не сделанное напоказ. Там стояли три стола, один большой и два поменьше, целиком покрытые аккуратными стопками рукописей и бумаг. Около одного из них я увидел пишущую машинку. На полу, под столами и поднимаясь над ними, высились горы книг, папок и документов. Три стены кабинета были едва ли не полностью скрыты полками, плотно забитыми книгами. У четвертой стены, напротив двери, находился огромный дубовый книжный шкаф, а в дальнем углу я заметил причудливого вида старинное бюро. Как только я его увидел, сразу зашагал туда, будто стрела, выпущенная из лука; и на самом деле здесь как нельзя лучше подходит эта метафора: стрелой из лука ринулся я к нему.