Гамбрил мог бы ему напомнить, что он не раз бывал доволен своими работами, но что «они» до сих пор еще ни разу не раскрывали ртов от удивления. Однако он решил ничего не говорить. Липиат продолжал разглагольствовать на тему о масштабах и универсальности старых мастеров. Подразумевалось, что сам он принадлежит к их числу.
Они расстались на углу Тоттенхэм-Корт-род; Липиат отправился на север в свою мастерскую на Мэпл-стрит, Гамбрил в свою холостяцкую квартиру на Грет-Рассел-стрит. Почти год назад он снял две маленькие комнатки над бакалейной лавкой, обещая себе делать в них бог знает что. Но почему-то из этого «бог знает что» ничего не получалось. И тем не менее ему нравилось изредка заходить туда, когда он бывал в Лондоне, и думать, сидя в одиночестве перед газовым камином, что ни одна живая душа во всем мире не знает, где он. У него было детское пристрастие к тайнам и секретам.
До свиданья, сказал Гамбрил, поднимая в знак прощания шляпу. И я приглашу еще кое-кого к ужину в пятницу. (Они сговорились встретиться снова.) Он пошел прочь, думая, что за ним осталось последнее слово; но он ошибся.
Да, кстати, сказал Липиат, быстрыми шагами догоняя Гамбрила. Нет ли у вас случайно пяти фунтов взаймы? Знаете, только до выставки. Я что-то остался почти без денег.
Бедный старина Липиат! Но со своими банковыми билетами Гамбрил расстался не очень охотно.
Глава 4
У Липиата была привычка, которую иные из его друзей находили несколько утомительной и не только друзья, потому что Липиат был готов посвящать в тайны своего вдохновения и просто знакомых, и даже совершенно чужих людей, привычка читать при всякой возможности свои стихи. Он декламировал громким дрожащим голосом, с выражением, никогда не менявшимся, какова бы ни была тема стихотворения, добрых четверть часа без перерыва; декламировал и декламировал до тех пор, пока его слушателям не становилось так неловко и стыдно, что они краснели и не решались смотреть друг другу в глаза.
Сейчас он тоже декламировал, обращаясь не только к своим друзьям, но и ко всей публике в ресторане. Стоило ему произнести первые строки своей последней вещи «Конквистадора», как за всеми столиками начали поворачивать головы и вытягивать шеи. Люди, пришедшие в этот ресторан на Сохо, потому что он пользовался славой «артистического», многозначительно переглядывались и кивали друг другу. На этот раз деньги были заплачены недаром. А Липиат продолжал читать с видом человека, который впал в экстаз и не замечает окружающего.
«Смотри на Мексику, Конквистадор» таков был припев.
Под Конквистадором Липиат, очевидно, подразумевал художника, а Мексиканская долина, на которую он смотрел, с городами, окруженными башнями: Тлакопан и Чалеко, Истипалапан и Теночтитлан, символизировала собственно, трудно было сказать, что именно. Может быть, Вселенную?
Смотри, вскричал Липиат вибрирующим голосом.
Нельзя ли без грез? сказал Гамбрил, отставляя стакан, который он осушил до дна. Нельзя же говорить в стихах о грезах.
Зачем вы меня прерываете? накинулся на него Липиат. Уголки его широкого рта вздрогнули, все его длинное лицо возбужденно задвигалось. Почему вы не даете мне кончить? Его рука, патетически поднятая над головой, медленно опустилась на стол. Болван! сказал он и снова взялся за нож и вилку.
Но право же, не унимался Гамбрил, нельзя же писать о грезах. Разве можно так писать теперь? Он уже выпил добрую половину бутылки бургундского и пришел в настроение добродушное, упрямое и немного воинственное.
Почему нет? спросил Липиат.
Ах, просто потому, что нельзя. Гамбрил откинулся на спинку стула, улыбнулся и погладил белокурые свисающие усы. Во всяком случае, в году от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать втором.
Но почему? возбужденно повторял Липиат.
Потому что сейчас уже не время, объявил изящный мистер Меркаптан, рыча, как истый конквистадор, но затем, в конце фразы, впадая в бесславное замешательство.
Это был мягкий, уютный молодой человек с гладкими каштановыми волосами, разделенными посредине прямым пробором и зачесанными за уши, где они образовывали влажные мягкие завитки. Его лицу следовало бы быть более изысканным, более утонченным в духе dix-huitième, чем оно было на самом деле. К сожалению, оно было грубоватым и даже несколько свиноподобным и мало гармонировало с неподражаемо грациозным стилем мистера Меркаптана. Потому что у мистера Меркаптана был свой стиль, восхитительная печать которого лежала на всех его статьях, выходивших в литературных еженедельниках. Но самым изысканным его произведением был тот томик «опытов», стихотворений в прозе, виньеток и парадоксов, где он с таким блеском развивал свою излюбленную тему о мелкотравчатости, обезьяньей ограниченности и глупой претенциозности так называемого Homo Sapiens[23]. Те, кому доводилось знакомиться с мистером Меркаптаном, после встречи с ним нередко приходили к заключению, что, в конце концов, он, может быть, вовсе не так уж не прав в своей суровой оценке человечества.
Уже не время, повторил он. Времена изменились. Sunt lacrimae rerum, nos et mutamur in illis[24]. И он рассмеялся в знак одобрения самому себе.
Quot homines, tot disputandum est[25], сказал Гамбрил, снова прихлебывая свое Beaune supérieure[26]. В данный момент он был целиком на стороне Меркаптана.
Да почему уже не время? настаивал Липиат.
Мистер Меркаптан сделал изящный жест.
Çа se sent, mon cher ami, сказал он, ça ne sexplique pas[27].
Говорят, сатана носит ад в своем сердце; то же можно было сказать и о мистере Меркаптане: где бы он ни находился, это был Париж.
Грезы в тысяча девятьсот двадцать втором!.. Он пожал плечами.
После того, как мы приняли мировую войну, проглотили голод в России, сказал Гамбрил. Грезы!
Они принадлежат к эпохе Ростана[28], сказал мистер Меркаптан, слегка хихикая. Le Rêve[29] ах!
Липиат шумно уронил нож и вилку и перегнулся через стол, готовый броситься в атаку.
Теперь я с вами расправлюсь, сказал он, теперь вы от меня не уйдете. Вы себя выдали с головой. Выдали тайну своей духовной нищеты, своей слабости, и мелочности, и бессилия
Бессилия? Вы клевещете на меня, милостивый государь, сказал Гамбрил.
Шируотер заерзал на своем стуле. Все это время он сидел молча, сгорбив плечи, положив локти на стол, склонив большую круглую голову над прибором; насколько можно было судить, он был совершенно поглощен тем, что медленно и методически крошил кусок хлеба. Изредка он клал себе в рот корку, и тогда его челюсти под темными топорщащимися усами двигались медленно и как-то боком, точно у коровы, пережевывающей жвачку. Он ткнул Гамбрила локтем в бок.
Осел, сказал он, замолчите.
Липиат неукротимо продолжал:
Вы боитесь идеалов, вот что. Вы не смеете признаться в своих грезах. Да, я зову их грезами, добавил он в скобках. Пускай меня считают дураком или старомодным мне наплевать. Слово короткое и всем известное. К тому же «грезы» рифмуются с «грозы». Ха-хаха! И Липиат разразился своим хохотом титана; казалось, этот цинический хохот отрицал, но на самом деле, для посвященных, он только подчеркивал скрывавшуюся за ним высокую положительную мысль. Идеалы для вас, цивилизованных молодых людей, они, видите ли, недостаточно шикарны. Вы давно выросли из подобных вещей: ни грез, ни религии, ни морали.
Верую во единого печеночного глиста, сказал Гамбрил. Ему нравилось это маленькое изобретение. Это было удачно; это было метко. Печеночным глистом делаешься ради самосохранения, объяснил он.
Но мистер Меркаптан не хотел признать себя печеночным глистом ради чего бы то ни было.
Не понимаю, почему мы должны стыдиться, что мы цивилизованные люди, сказал он голосом, похожим то на рев быка, то на чириканье реполова. Нет, если я и верую во что-нибудь, то разве только в свой будуар в стиле рококо, и в разговоры за столом красного дерева, и в нежные, остроумные, тонкие любовные сцены на широкой софе, в которой пребывает дух Кребильона Младшего[30]. Надеюсь, нам не обязательно всем быть жителями Утопии. Homo au naturel, и мистер Меркаптан приложил большой и указательный палец к своему увы! слишком похожему на пятачок носу, çа pue. A Homo à 1а Герберт Уэллс ça ne pue pas assez[31]. Во что я верую, так это в цивилизацию, в золотую середину между вонью и стерильностью. Дайте мне немного мускуса, немного опьяняющих женских испарений, букет старого вина и клубники, саше с лавандой под каждой подушкой и курильницы по углам гостиной. Читабельные книги, приятные разговоры, цивилизованные женщины, утонченное искусство и сухие вина, музыка, спокойная жизнь и необходимый комфорт вот все, чего я прошу.
Кстати, о комфорте, вставил Гамбрил, раньше чем Липиат успел обрушить на мистера Меркаптана свои обличительные громы, я должен рассказать вам о своем новом изобретении. Пневматические брюки, пояснил он. Надуваются воздухом. Незаменимое удобство. Понимаете мою мысль? Образ жизни у вас сидячий, Меркаптан, вам необходимо заказать у меня две-три пары.
Мистер Меркаптан покачал головой.
Чересчур в духе Уэллса, сказал он. Чересчур утопично. В моем будуаре они будут ужасно неуместны. К тому же софа у меня и без того достаточно мягкая.
Ну, а как же Толстой? заорал Липиат, дав волю своему раздражению.
Мистер Меркаптан помахал рукой.
Русский, сказал он, русский.
А Микеланджело?
Альберти, очень серьезно сказал Гамбрил, подсовывая им целиком точку зрения своего отца, Альберти, уверяю вас, был гораздо лучшим архитектором.
Уж если говорить о претенциозности, сказал мистер Меркаптан, я лично предпочитаю старика Борромини и барокко.
А как же Бетховен? продолжал Липиат. А как же Блейк? Куда вы отнесете их по вашей системе?
Мистер Меркаптан пожал плечами.
Они остаются в передней, сказал он. В будуар я их не допускаю.
Возмутительно, сказал Липиат с растущим негодованием, все неистовей размахивая руками, вы возмущаете меня вы и ваша мерзкая, фальшивая цивилизация под восемнадцатый век; ваша уринальная поэзия, ваше искусство для искусства а не для Бога; ваши гнусненькие совокупления без любви и без страсти; ваш скотский материализм; ваше животное равнодушие к чужим страданиям и ваша тявкающая ненависть ко всему великому.
Прелестно, прелестно, пробормотал мистер Меркаптан, поливая салат прованским маслом.
Как вы можете надеяться создать что-либо достойное или прочное, если вы даже не верите в достоинство и прочность? Я смотрю вокруг себя, и Липиат блуждающим взглядом обвел полный зал, и вижу, что я одинок, духовно одинок. Я борюсь один против всех. Он ударил себя в грудь: титан, одинокий титан. Я поставил перед собой задачу: снова возвратить живописи и поэзии принадлежащее им по праву место среди великих моральных сил. Слишком долго они служили забавой, игрушкой. За это я положу свою жизнь. Свою жизнь. Его голос дрогнул. Надо мной смеются, меня ненавидят, побивают камнями, осмеивают. Но я иду своим путем. Ибо я знаю, что правда на моей стороне. И в конце концов эту правду признают все. Это был разговор с самим собой, только вслух. Впечатление было такое, точно Липиат занялся саморекламой.
И все же, сказал Гамбрил с жизнерадостным упрямством, я настаиваю, что слово «грезы» недопустимо.
Inadmissible[32], отозвался мистер Меркаптан, переводом на французский придавая этому слову какое-то новое значение. В эпоху Ростана сколько угодно. Но теперь
Теперь, сказал Гамбрил, это всего лишь намек на Фрейда.
Все дело тут в литературном такте, объяснил мистер Меркаптан. Неужели у вас его нет?
Слава богу, нет, с ударением сказал Липиат. У меня вообще нет такта. Я говорю и действую прямо, без обиняков, как подсказывает мне чувство. Ненавижу компромиссы.
Он стукнул по столу. Этот жест совершенно неожиданно вызвал взрыв надтреснутого мефистофельского смеха. Гамбрил, Липиат и мистер Меркаптан быстро подняли глаза; даже Шируотер вскинул огромную шарообразную голову и повернул широкий диск своего лица в ту сторону, откуда раздался звук. Перед столиком стоял молодой человек с белокурой веерообразной бородой, глядевший на них сверху вниз блестящими голубыми глазами и улыбавшийся так двусмысленно и загадочно, словно мысли его были проникнуты каким-то непонятным и фантастическим ехидством.
Come sta la sua Terribiltà?[33] спросил он и, сняв свой неописуемый котелок, отвесил Липиату глубокий поклон. Узнаю тебя, Буонарроти! с чувством закончил он.
Липиат принужденно рассмеялся: теперь он не казался титаном.
Узнаю тебя, мой Колмэн! слабо отозвался он.
Напротив, поправил его Гамбрил, почти не узнаю тебя. Эта борода, показал он на белокурый веер, чего ради, разрешите узнать?
Подражание русским, руссианизм, сказал мистер Меркаптан, качая головой.
Ах, в самом деле, чего ради? Колмэн понизил голос до конфиденциального шепота. Из религиозных соображений, сказал он и перекрестился.
Есть бобры, обобрившие себя ради царствия небесного. Но есть также и бобры, бывшие таковыми еще во чреве матери[34]. Он разразился кощунственным смехом, который прервался так же внезапно и намеренно, как и начался.
Липиат покачал головой.
Мерзость, сказал он, мерзость.
К тому же, продолжал Колмэн, не обратив никакого внимания, у меня есть другие, увы! гораздо менее благочестивые поводы для этой перемены наружности. Борода позволяет человеку завязывать восхитительные знакомства. Проходишь, например, по улице и слышишь «Бобер»: предлог начать разговор и познакомиться. Этому драгоценному символу, и он нежно погладил золотую бороду ладонью, я обязан восхитительно-опасными связями.
Замечательно, сказал Гамбрил и выпил в одиночестве. Немедленно перестаю бриться.
Шируотер оглядел собеседников: брови у него поднялись, лоб покрылся морщинами.
Этот разговор, кажется, выше моего понимания, серьезно сказал он. Под огромными усами, под густыми кустистыми бровями рот был маленьким и наивным, кроткие серые глаза смотрели по-детски вопросительно. Что означает в данном контексте слово «бобер»? Полагаю, вы имеете в виду не грызуна Castor Fiber?[35]
Но это же великий человек, сказал Колмэн, подымая котелок. Скажите мне, кто он такой?
Наш друг Шируотер, сказал Гамбрил, физиолог.
Колмэн поклонился.
Физиологический Шируотер, сказал он, преклоняюсь перед тобой! Перед тем, кто не знает, что такое бобер, я отрекаюсь от всяких прав на превосходство. Во всех газетах только и пишут, что о бобрах. Скажите, вы никогда не читаете «Дейли экспресс»?
Нет.
«Дейли мейл»?
Шируотер покачал головой.
«Миррор»? «Скетч»? «Грэфик»? И даже я совсем забыл, что физиолог должен быть по убеждениям либерал, даже «Дейли ньюс»?
Шируотер продолжал качать своей большой шарообразной головой.
И вечерние газеты?
Нет.
Колмэн снова обнажил голову.
О всемогущая и праведная Смерть! воскликнул он, надевая котелок. Вы никогда не читаете никаких газет и даже восхитительных статеек нашего друга Меркаптана в еженедельниках? Кстати, как поживают нынче ваши прочие статьи? И Колмэн концом своей массивной трости легонько ткнул мистера Меркаптана в живот. Çа marche les tripes?[36] A? Он снова повернулся к Шируотеру: Даже их не читаете?
Никогда, сказал Шируотер. Я занят более серьезными вещами.
Какими серьезными вещами, разрешите узнать?