Кажется, я должна позировать вам завтра, Казимир?
Значит, вы не забыли?
Оболочка на мгновение спала. Бедный Липиат!
И счастливый Меркаптан? Как всегда, счастливый?
Меркаптан галантно поцеловал руку, державшую яйцо.
Я мог бы быть счастливей, пробормотал он, и его карие свиные глазки бросили на нее многозначительный взгляд. Puis-je espérer?[47]
Миссис Вивиш испустила свой предсмертный смех и остановила на нем, не говоря ни слова, пристальный взгляд своих бледно-голубых глаз. Ее глаза обладали необыкновенной способностью смотреть без всякого выражения; они были похожи на те бледные голубые глаза, что глядят из черной бархатной маски сиамского кота.
Bellissima[48], пробормотал Меркаптан, расцветая в их прохладном свете.
Миссис Вивиш обратилась ко всей компании.
Мы совершенно изумительно провели вечер, сказала она. Правда ведь, Бруин?
Бруин Оппс ничего не ответил; он только нахмурился. Ему совсем не нравилась вся эта публика, нарушившая его tête-à-tête с Майрой. Кожа его нахмуренного лба перелилась через оправу монокля и закрыла кусочек блестящего стеклышка.
Я подумала, что было бы забавно, продолжала Майра, заехать в этот ресторанчик на Гэмптон-Корт, где можно поужинать на острове и потанцевать.
Почему острова, в восхитительно-причудливых скобках заметил Меркаптан, так располагают к наслаждению? Цитера, Монки-Айленд, Капри. Je me demande[49].
Начинается! Еще одна очаровательная статейка! Колмэн угрожающе поднял трость; мистер Меркаптан проворно отскочил в сторону.
Тогда мы взяли машину, говорила миссис Вивиш, и пустились в путь. Но какую машину, господи боже мой! С одной только скоростью, и к тому же минимальной. Автомобиль прошлого столетия, музейный экспонат, коллекционный экземпляр! До места назначения ехали несколько часов. А когда наконец добрались, какую подали еду, какими напитками угощали! Миссис Вивиш стонала в неподдельном ужасе на своем вечном смертном одре. У всех кушаний был такой вкус, точно их добрую неделю вымачивали в воде, прежде чем подавать; это было похоже на водоросли, да еще с восхитительным тифозным ароматом воды из Темзы. Темза была даже в шампанском. Они не в силах были проглотить ничего, кроме корки хлеба. Изнемогая от голода и жажды, они отплыли на своем средневековом такси обратно, и вот наконец здесь, на первом форпосте цивилизации, едят для сохранения своей драгоценной жизни. О, какой ужасный вечер, закончила миссис Вивиш. Единственное, что меня развлекало, это вид Бруина в скверном настроении. Вы представить себе не можете, Бруин, до чего курьезным вы иногда бываете.
Бруин пропустил это замечание мимо ушей. С трудом подавляя отвращение, он доедал крутое яйцо. Капризы Майры становятся с каждым разом все невыносимей. Одного этого ресторана на Гэмптон-Корт было более чем достаточно; но когда дело дошло до того, чтобы есть на улице, среди грязных рабочих, нет, знаете, это уж чересчур.
Миссис Вивиш посмотрела по сторонам.
Я так никогда и не узнаю, кто эта загадочная личность? Она указала на Шируотера, который стоял в стороне, прислонившись к ограде парка и задумчиво глядя себе под ноги.
Физиолог, объяснил Колмэн, и у него есть ключ. Ключ, ключ! Он забарабанил тростью по асфальту.
Гамбрил представил Шируотера более общепринятым способом.
Вы, кажется, не слишком интересуетесь нами, мистер Шируотер? голосом умирающей произнесла Майра. Шируотер поднял глаза: миссис Вивиш напряженно смотрела на него светлым пристальным взглядом, улыбаясь при этом той странной улыбкой, от которой уголки губ опускались книзу; эта улыбка придавала ее лицу выражение страдания, замаскированного смехом. Вы, кажется, не интересуетесь нами? повторила она.
Шируотер покачал своей тяжелой головой.
Нет, сказал он, не интересуюсь.
Отчего?
А чего ради мне интересоваться вами? Времени на все ведь не хватит. Интересоваться можно лишь тем, что стоит того.
А мы не стоим того?
Для меня лично нет, чистосердечно ответил Шируотер. Великая Китайская стена, политические события в Италии, биология плоских глистов все эти предметы сами по себе крайне интересны. Но я ими не интересуюсь; не позволяю себе интересоваться ими. У меня нет лишнего времени.
А чем же тогда вы позволяете себе интересоваться?
Не пора ли нам? нетерпеливо сказал Бруин; ему удалось проглотить последний кусок крутого яйца. Миссис Вивиш не ответила ему, даже не удостоила его взглядом.
Шируотер на мгновение замялся и приготовился было говорить, но Колмэн ответил за него.
Будьте почтительны, сказал он Майре Вивиш. Это великий человек. Он не читает газет, даже тех, в которых так замечательно пишет наш Меркаптан. Он не знает, что такое бобер. И он живет ради одних только почек.
Миссис Вивиш страдальчески улыбнулась.
Почки? Что за memento mori![50] Есть ведь и другие части организма. Она откинула манто, обнажив руку, голое плечо и треугольник грудной мышцы. Она была одета в белое платье, оставлявшее обнаженными спину и плечи; на груди его поддерживал золотой шнурок, охватывающий шею. Хотя бы это, сказала она и, вытянув свою стройную руку, несколько раз повернула ее то вверх ладонью, то вниз, точно желая продемонстрировать работу сочленений и игру мускулов.
Memento vivere, последовал уместный комментарий мистера Меркаптана. Vivamus, mea Lesbia, atque amemus[51].
Миссис Вивиш опустила руку и снова накинула манто. Она взглянула на Шируотера, прилежно и внимательно следившего за всеми ее движениями; он кивнул с вопросительным выражением, словно спрашивая: а дальше что?
Мы все знаем, что у вас красивые руки, сердито сказал Бруин. Вовсе незачем выставлять их напоказ, на улице, в двенадцать часов ночи. Идем отсюда. Он положил ей руку на плечо, точно желая ее увести. Лучше бы нам уйти. Господь его ведает, что там творится позади нас. Кивком головы он указал на клиентов вокруг стойки кафе. Чернь волнуется.
Миссис Вивиш оглянулась. Шоферы и прочие посетители ночного кафе окружили любопытным и сочувствующим кольцом какую-то женщину, похожую на огромный узел, обмотанный черной бумажной тканью и завернутый в непромокаемый плащ; она сидела на высоком табурете хозяина кафе, безжизненно прислонившись к стенке палатки. Мужчина, стоявший рядом с ней, пил чай из толстой белой чашки. Все говорили разом.
Разве этим несчастным нельзя говорить? спросила миссис Вивиш, снова оборачиваясь к Бруину. Ни разу в жизни не видела человека, который столько думал бы о низших классах.
Я их ненавижу, сказал Бруин. Все бедные, больные и старики внушают мне отвращение. Не переношу их; меня буквально тошнит от них.
Quelle âme bien-née![52] пискнул мистер Меркаптан. И как честно и прямо выражаете вы то, что мы все чувствуем, но не осмеливаемся сказать!
Липиат разразился негодующим хохотом.
Когда я был маленьким, продолжал Бруин, помню, дедушка рассказывал мне о своем детстве. Он рассказывал, что, когда ему было пять или шесть лет, как раз перед биллем о реформах тридцать второго года, существовала такая песня, которую пели все благомыслящие люди; припев там был примерно такой: «К черту народ, к дьяволу народ, к сатане рабочий класс». Жаль, я не знаю остальных слов и мотива. Должно быть, хорошая была песня.
Песня привела Колмэна в восторг. Он перекинул трость через плечо и принялся маршировать вокруг ближайшего фонарного столба, распевая слова на мотив бравурного марша. «К черту народ, к дьяволу народ» Он отбивал такт, тяжело стуча каблуками по тротуару.
Ах, если бы изобрели слуг с двигателями внутреннего сгорания, почти жалобно сказал Бруин. В самом вышколенном слуге иногда обнаруживается человек. А это просто невыносимо.
Нет горше мук нечистой совести, вполголоса процитировал Гамбрил.
Но мистер Шируотер, сказала Майра, переводя разговор на более удобную для нее почву, не сказал нам еще, что он думает о руках.
Ровно ничего, сказал Шируотер. В данный момент я работаю над кровообращением.
Неужели он говорит правду, Теодор? воззвала она к Гамбрилу.
Думаю, что да. Гамбрил ответил словно откуда-то издалека и без всякого интереса. Он прислушивался к разговору тех, кого Бруин обозвал «чернью», и вопрос миссис Вивиш казался несколько неуместным.
Я работал ломовиком, говорил человек с чашкой. Была у меня тележка и старенький пони. Ничего, жили помаленьку и не жаловались. Вот только с мебелью да с тяжелыми вещами была беда. В Индии я подцепил малярию я был там во время войны
И даже вы заставляете меня перешагнуть границы приличия и даже, не отставала миссис Вивиш, страдальчески улыбаясь, произнося слова хрипло, как в предсмертной агонии, о ногах?
Эти слова привели в действие кощунственный механизм, скрытый в мозгу Колмэна.
Ни ноги мужчины не радуют его, заорал он и с преувеличенной страстью обнял Зоэ, которая поймала его руку и укусила.
Как чуть устанешь, так она и начинает тебя трепать, малярия-то. Лицо у говорившего было изжелта-бледное, и во всем его нищенском виде было что-то особенно неспокойное и безнадежное. А как она тебя начнет трепать, тут и сила вся пропадет перышка поднять не можешь.
Шируотер покачал головой.
И даже сердце? Миссис Вивиш подняла брови. Ах, теперь, когда произнесено неизбежное слово, на сцену выступает единственная подлинная тема всякого разговора. Любовь, мистер Шируотер!
Но я ничего не говорю, снова уступил человек с чашкой, жили помаленьку, да и не так уж плохо. Грех было бы жаловаться. Верно я говорю, Флорри?
Черный узел в знак согласия качнул своей верхней оконечностью.
Эта тема, сказал Шируотер, принадлежит к тому же роду, что и Китайская стена или биология плоских глистов: я не позволю себе интересоваться ею.
Миссис Вивиш рассмеялась, еле слышно прошептав удивленное и недоверчивое «Господи», и спросила:
А почему?
Нет времени, объяснил он. Вам, людям праздным и обеспеченным, думать больше не о чем. Я занят делом и поэтому, естественно, меньше интересуюсь этой темой, чем вы; и, больше того, я нарочно ограничиваю имеющийся у меня к ней интерес.
И вот еду я как-то через Людгет с грузом для одного типа в Клеркенвелле. Веду это я Джерри под уздцы вверх по холму; Джерри это наш старый пони
Нельзя иметь все сразу, объяснил Шируотер, во всяком случае, одновременно нельзя. Теперь я устроил свою жизнь так, чтобы работать. Я женат, я мирно удовлетворяю свои потребности в домашней обстановке.
Quelle horreur![53] сказал мистер Меркаптан. Сидевший в нем аббат восемнадцатого века был потрясен и возмущен этими словами.
Но любовь? спросила миссис Вивиш. Любовь?
Любовь! отозвался Липиат. Он смотрел на Млечный Путь.
Вдруг на меня налетает фараон. «Сколько лет твоей лошади? говорит он. Она не может возить тяжести, она припадает на все четыре ноги», говорит. «Неправда», говорю я. «Не сметь мне возражать, говорит он. Распрягите ее сию же минуту».
Но я уже знаю все о любви. Тогда как о почках я знаю невероятно мало.
Но, дорогой Шируотер, как можете вы знать все о любви, если вы не занимались ею со всеми женщинами на свете?
Ну, мы и пошли, я и фараон и лошадь, прямехонько в полицейский участок
Или вы принадлежите к числу тех кретинов, продолжала миссис Вивиш, которые говорят о женщине с большого Ж и утверждают, будто мы все одинаковы? Бедный Теодор, вероятно, думает так в минуты слабости. Гамбрил неопределенно улыбнулся откуда-то издали. Он входил вслед за человеком с чашкой чая в душный полицейский участок. И конечно, Меркаптан, потому что все женщины, сидевшие на его софе Louis Quinze[54], походили одна на другую как две капли воды. Возможно, Казимир тоже: все женщины похожи на его безумный идеал. Но вы, Шируотер, вы человек умный. Неужели вы верите в подобную чепуху?
Шируотер покачал головой.
Фараон давал показания против меня. «Припадала на все четыре ноги», говорит. «Ничего не припадала», говорю я, а полицейский ветеринар за меня заступился: «С лошадью, говорит, обращались очень хорошо. Но она старая, очень старая». «Знаю, что старая, говорю я. А где я, по-вашему, возьму денег купить себе молодую?»
х
2
у2
хух ухуКакое, в самом деле? сказал Колмэн. Тики всего лишь тики. Тики, и таки, и токи, и туки, и минеральные удобрения
«Лошадь нужно уничтожить, говорит полисмен. Она слишком стара, чтобы работать». «Она-то стара, говорю я, да я не стар. Что, мне разве станут платить пенсию в тридцать два года? Как я стану зарабатывать себе на хлеб, если вы заберете у меня лошадь?»
Миссис Вивиш страдальчески улыбнулась.
Вот человек, который считает, что личные особенности пошлы и незначительны, сказала она. Вы, значит, даже не интересуетесь людьми?
«Что вы будете делать, это меня не касается, говорит он. Мое дело привести в исполнение закон». «Странные у вас законы, как я погляжу. говорю я. Что это за закон такой?»
Шируотер почесал в затылке. Потом под его огромными черными усами показалась наивная детская улыбка.
Нет, сказал он. Похоже на то, что не интересуюсь. Пока вы не сказали, мне это в голову не приходило. Но похоже на то, что нет. Нет. Он рассмеялся, по-видимому, в восторге от этого открытия насчет самого себя.
«Какой закон? говорит он. Закон о жестоком обращении с животными. Вот какой закон», говорит.
Насмешливая и болезненная улыбка появилась и погасла.
В один прекрасный день, сказала миссис Вивиш, они, может быть, покажутся вам более достойными внимания, чем теперь.
А до тех пор сказал Шируотер.
Здесь работу не найдешь, а как работал я сам за себя, хозяином, то и на пособие по безработице мне рассчитывать нечего. И когда мы прослышали, что в Портсмуте есть места, мы решили попытаться, даже если бы пришлось переть туда пешком.
К тому же у меня мои почки.
«И не надейтесь, говорит он мне, и не надейтесь. Человек двести явилось, а мест всего три». Что ж нам оставалось делать? Мы и пошли назад. На этот раз четыре дня шагали. Ей стало плохо по дороге, очень плохо. Она у меня на шестом месяце. У нас это первый. А когда родится, еще трудней станет.
Из черного узла раздалось негромкое рыдание.
Послушайте, сказал Гамбрил, внезапно врываясь в разговор. Какая ужасная история! Он горел негодованием и состраданием, он чувствовал себя пророком в Ниневии. Тут два несчастных создания. И Гамбрил вполголоса рассказал им все, что он слышал. Это ужасно, ужасно. Всю дорогу в Портсмут и обратно пешком, полуголодные; а женщина в положении.
Колмэна взорвало от восторга.
В положении, повторил он, в положении, положении. Закон всемирного положения, впервые сформулированный Ньютоном, а ныне исправленный и дополненный божественным Эйнштейном. Бог сказал: да будет Ньюштейн, и бысть свет. И Бог сказал: да будет свет, и бысть тьма на земле от шестого часа до девятого. Он хохотал во всю глотку.
Они собрали пять фунтов. Миссис Вивиш взялась передать их черному узлу. Шоферы расступились перед ней; наступило неловкое молчание. Черный узел поднял лицо, старое и изнуренное, как лицо статуи на портале средневекового собора; старое лицо, но при взгляде на него было ясно, что принадлежит оно женщине еще молодой. Ее рука дрожала, когда она взяла банкноты, а когда она открыла рот и произнесла едва слышные слова благодарности, стало видно, что у нее не хватает нескольких зубов.
Компания распалась. Каждый пошел своей дорогой: мистер Меркаптан направился в свой будуар рококо, в свою миленькую спальню барокко на Слон-стрит; Колмэн с Зоэ к бог знает каким сценам интимной жизни в Пимлико; Липиат в свою мастерскую в районе Тоттенхэм-Корт-род, одинокий, грустно-мечтательный и, быть может, чересчур сознательно сгибаясь под тяжестью несчастий. Но несчастье бедного титана было вполне реальным, потому что разве он не видел, как миссис Вивиш уехала в одном такси с этим неотесанным болваном Оппсом? «Нужно закончить танцами», прохрипела Майра со смертного одра, на котором вечно пребывал ее беспокойный и усталый дух. Бруин послушно дал адрес, и они уехали. А после танцев? О, неужели возможно, что этот жуткий ублюдок ее возлюбленный? И чем он ей нравится? Неудивительно, что Липиат шел согнувшись, как Атлас под тяжестью Вселенной. И когда на Пиккадилли запоздалая и неудачливая проститутка выскользнула из темноты навстречу ему, шагавшему, не замечая ничего вокруг до такой степени он был поглощен своим горем, и окликнула его безнадежным «развеселись, мальчик», Липиат откинул голову назад и титанически рассмеялся с жуткой горечью благородной и страждущей души. Даже на несчастных уличных женщин действовало горе, излучавшееся из него волна за волной, подобно музыке, как он это любил себе представлять, в ночную тьму. Даже уличные женщины. Он шагал и шагал, еще более безнадежно согбенный, чем раньше; но больше он никого не встретил.