Мы с папой много раз говорили о боге, о богах, оказалось, что их несметное количество, каждый человек мог выбрать себе по вкусу. Это совсем не сходилось с тем, что нам рассказывали в школе, а когда я спросила учителя об этом, почему так, на меня наорали, наговорили такого, что мои детские уши и понять не смогли. Всё в прошлом, такого предмета больше нет, он кончился после начальной школы, и слава богу, без разницы какому. Папа не был верующим, а бабушка верила, не заставляя меня, пряча крестик под высоким воротом. Не припомню, чтобы папа хоть раз спорил с бабушкой о боге, чтобы она настаивала на том, чтобы я вместе с ней ходила в церковь по воскресеньям, такого не было. Я сама ходила несколько раз, мне было интересно. Надолго меня не хватало, отстоять службу было невыносимо, и я сбегала на улицу и гуляла во дворе.
Не особо помню, что там такого происходило, помню хорошо попа, разодетого, как нарядная кукла на ярмарке, я добивала бабушку вопросами, а почему это дядя оделся, как баба? На нас все шикали, но некоторые мужчины смеялись, весело кивая на меня. Для себя я решила, что бога нет или он был, но уже давно помер. Невозможно верить в то, что богов много, а человек, по сути, всего один. Папа говорил, что это придумали сами люди, чтобы управлять другими людьми, а я потом допытывалась у бабушки, зачем она туда ходит, ведь эти люди хотят управлять ею. Она ничего не отвечала, лишь отрицательно качала головой.
Все считают, взрослые, что мы ничего не можем сами понять, что мы, подростки, кому больше тринадцати лет, ничего не знаем и не можем самостоятельно думать, тем более принимать решения. Это обидно и непонятно. У меня есть паспорт, если я пойду и тресну кого-нибудь по башке, то получу по полной, как взрослая. Но я не могу голосовать, не могу выбирать, даже иметь свою позицию, иметь убеждения, пускай и ложные, но мои, мои мысли, моя воля! А почему? А потому, что мы, дети, недоразвиты ещё до взрослых. А ведь у нас есть мысли, свои, собственные! Есть желание делать, узнавать, изобретать, думать! Когда, как не в раннем возрасте придумывать, работать головой по её истинному назначению, когда мозг гибок, полон сил, лишён предубеждений, оков опыта и чужих мнений? Когда же? Да, большинство моих сверстников ничего особо и не хочет, лишь бы попонтоваться, кто-то потрахаться, выпить, погулять и побездельничать, пошпилить в игры на приставке, дунуть, потусить в клубе, но так они вырастут и останутся такими же пустыми, рабами, радостными узниками тюрьмы, которое мы называем обществом, государством. У меня много времени, свободного, лишённого оков, и я думаю, долго, не осознавая, что делаю это. Мысли вспыхивают в голове, и я их записываю, потом стираю, если они кажутся слишком глупыми. Я оглядываюсь назад, трясу кандалами правил поведения и жизни общества людей, которыми уже успела обзавестись, стараясь не забыть в себе ту девочку, сбежавшую на свободу в тёплый майский день, и понимаю, как год за годом теряла себя, по кусочку, незаметно, подменяя понятия, принимая лицемерные правила за свои права
Но это всё не то, пыль, по сравнению с тем, что сделали со мной здесь, как меня разодрали на части, лишив всего. Та девочка, незримо следовавшая за мной из торгового центра, когда меня грузили в скорую, теперь она это я, а всё остальное не моё. Чьё? Не знаю, оно и никому особо не нужно, как и большинство вещей в нашей жизни, которым мы придаём так много значения. Не знаю, догадались ли вы, о чём я, наверное, да, и всё же, поясню, а кому? К кому я обращаюсь, кому я это пишу?
Не имеет значения, я поняла, что многое для меня утратило значение
Что остаётся от тебя, когда тебя, стеснительную девочку, боявшуюся всего, что кто-то увидит, что гинеколог окажется мужчиной, что кто-то схватит за жопу, сунет руку под платье, и кидают на стол перед всеми без одежды, без белья голой! Ты грязная, беспомощная, тебе холодно, страшно и мерзко от всего, особенно от яркого света, из-за которого нельзя даже сжаться, спрятаться от пытливых взглядов, строгих глаз, когда тебе кажется, что все смотрят только на тебя, смеются над тобой, а на деле тебе рассказывают шутки, анекдоты, чтобы ты расслабилась, успокоилась а меня колотит. Меня колотило и тогда, и сейчас, мне страшно, мерзко от себя, от своей наготы, от этих процедур, уколов длинных игл, пункций, проколов, пальпирования, а по сути, лапанья, тисканья. Я перестала принадлежать себе, я больше не воспринимаю своё тело своим оно не своё, не моё! Я его не контролирую, не справляюсь, могу провалиться в обморок, обоссаться, и меня, обессиленную, обмывают, а я горю внутри от стыда, человеческого стыда! Этот стыд знаком и животным, поймайте кошку в туалете, побрейте её наголо, поизмывайтесь так, как вам захочется. Я рада, что у меня пропали месячные, так чуть меньше позора. И не надо говорить, что это больница, что здесь нет мужчин и женщин, есть больные и врачи враньё, я человек, я девочка, уже почти девушка снаружи, внешне созревшая, а внутри загнанный зверёк, который хочет спрятаться, убежать подальше, скрыться от позора. Это стыдно, мерзко, позорно, обидно, горько быть такой беспомощной, растерзанной, но ужаснее всего другое, то, что я поняла недавно, ужаснувшись, не поверив себе, но от себя не убежишь я смирилась, приняла всё это, отдала им себя, свою жизнь, своё тело, а оно никому не нужно, лежит брошенное на кровати, я же вижу, что это так.
Левон Арамович хороший человек, медсёстры тоже, не все, некоторые любят унижать, полунамёками, брошенными вскользь словами, грубыми действиями, и у всех у них своя жизнь, десятки пациентов, и я одна из многих, а если переживать обо всех, то можно сойти с ума. Это всё понятно, пока я здесь, меня как бы нет, одна оболочка осталась. Я ненадолго вхожу в неё, с каждым днём всё реже.
Мне становится хуже, никто мне не говорит, но это так. Вот уже неделю, как у меня стали выпадать волосы, просто просыпаюсь и нахожу на подушке клоки мёртвых волос. Я не кричу, не жалуюсь, мне уже всё равно, скоро я стану абсолютно лысая, меня уже подстригли машинкой. Я не боюсь смерти, она придёт не сейчас, почему-то мне кажется, что это так. Я боюсь жизни, не своей, не моей, навязанной, надетой поверх меня, плохо сшитой, узкой, разодравшей кожу до крови, и каждое движение доставляет боль и тупую муку, не затихающую ни на секунду.
Я благодарна, очень благодарна папе и Людмиле, они не пишут мне пространных общих фраз, разговаривать по телефону я больше не могу, боюсь своего голоса. Они никогда не писали, что я справлюсь, что всё будет хорошо и скоро закончится, что надо немного потерпеть и прочую чушь. Надо ждать и надеяться, верить не получается, ни папе, ни мне, а Людмила верит, она попросила меня разрешить ей это. Я разрешила и потом проплакала всю ночь, а утром назвала её мамой, слишком громко, чтобы услышать самой, но слишком тихо, чтобы растревожить малышек, мама запретное слово здесь, после него девочки начинают плакать, и я плачу, и другие девочки тоже, не помогают больше инстаграм и тик-ток, ничего не помогает.
Я дала себе слово, что если выйду отсюда, то заставлю папу жениться на Людмиле. Мне нужна мама, и я хочу, чтобы это была она. Та самка человека, что родила меня, ни разу не позвонила и не написала. Папа сообщал ей, я сама спросила его об этом, он не врёт, он мне никогда не врёт вот во что я верю.
Глава 4. 1 и 2
Это сон, я чувствую это, сопротивляюсь сознанию, слишком рано обрадовавшемуся видимости свободы. Сон слишком реален, слишком детален, обстоятелен, чтобы быть правдой. Вдыхаю вкус свежего выхлопа, подъехала большая машина, воздух чуть сладок и резок, почему-то хочется вдохнуть глубже, впустить в себя этот голубой дымок. Я беру его в руки, он липкий, масляный на ощупь, и кожей ощущаю угасшее пламя, яростную вспышку внутри стального монстра. Набираю полные ладони голубого дыма, в пальцах дрожат озверевшие от пламени поршни, вкус яда мне знаком и приятен. Неожиданно понимаю, что в моей крови остался один яд, но он не убивает меня, пока не убивает, но и не лечит. Сколько всего в меня вкачали за эти недели, сколько настоящего, моего умерло, потоками трупов вытекая из меня, сколько меня осталось во мне? Пробую этот дым на вкус, он как мороженое, сладкое и невкусное. Такое часто попадалось мне в кинотеатрах, когда я пыталась выпендриться перед папой, заказывая невразумительные комбинации и забирая у него его простые шарики пломбира и шоколадного мороженого, папа всегда заказывал двойную порцию, сразу зная, чем всё кончится, не останавливал, не переубеждал. Стальной монстр рычал где-то рядом, я не разглядела, что это была за машина, заигравшись с облаком выхлопного газа, слушая рычание мотора, чувствуя горячечную пульсацию на пальцах, я вдруг вспомнила, как папа рассказывал, что двигатели могут делать и из алюминия. Меня это тогда так рассмешило, я отлично помню алюминиевые трубки, из которых была сделана теплица у бабушки на даче, даже я их могла сломать. Мы ездили с классом на экскурсию в музей автомобилей, где-то за городом. Пытаюсь вспомнить и не могу, но отлично помню, что там был и самолёт, даже несколько, а во дворе стояла военная техника, старая и не особо, вся облепленная мальчишками и девчонками. Я долго смеялась, не представляя, как двигатель, эти огромные глыбы, разрезанные вдоль, восседавшие на внушительных монументах, могли быть сделаны из такого мягкого металла. Было так смешно, а папа, как мне показалось, немного обиделся, что я ему не верю, он всё рассказывал про какие-то зазоры, про ресурс, какой ресурс, непонятно, что сейчас техника стала, с одной стороны, сложнее, куча электроники, а механика проще, поэтому машины служат недолго. Для меня это всё было неинтересно, что я тут же и сказала папе.
Я отпустила дым и осмотрелась. На парковке перед торговым центром было пусто. Это был тот самый торговый центр, откуда меня вырвали из жизни, вычеркнули из списка живых, не вписав, видимо по халатности, в список мёртвых. Мне так захотелось, чтобы папа был рядом и стал рассказывать о двигателях, о бурильных вышках, о специнструменте, шлангах, рассказывая пошлые и смешные анекдоты про буровиков, о страшно ревущих, прыгающих на постаментах машинах, изрыгающих из себя тёмно-коричневую гадкую массу, он называл их декантерами, я листала поиск, не понимая, что они делают, они же для вина, а папа так смеялся! Я бы слушала всё, обо всём, только бы он был рядом. Расплакалась, с теплом в сердце вспоминая фотографии и видео из командировок, как бьёт фонтаном грязная вода в небо и жутко матерятся грязные мужики, ловя порванные шланги, горы, леса, озёра, такие чистые, словно рядом никого никогда не было, и человек ещё не завёз в этот чудесный уголок тонны металла, грязь, копоть, бочки яда, смерть.
Я стояла и рыдала, громко, в голос, удивляясь, что ещё так умею. Долго, сильно, в палате я еле-еле могу ответить ДА или НЕТ, совершенно не слыша себя.
Что-то переменилось Такое острое внезапное чувство, когда замечаешь не сразу, а кожей чувствуешь приближение опасности. Я вытерла слёзы и, наконец, рассмотрела торговый центр и всё вокруг ничего, абсолютное ничто окружало парковку и здание торгового центра, будто бы кто-то вырвал локацию из компьютерной игры и впихнул туда живого человека. Надо мной висело тоже неприветливое небо с тяжёлыми громадами туч, готовых разразиться снежным ливнем оно тоже не имело жизни, вырванное, как и всё остальное из целой жизни, рваный уродливый кусок. Это как осколок астероида, висящий в бесконечном ничто, окружённый отрицательной материей.
Воздух дрогнул, дрогнули и тучи, по земле и небу пробежала неприятная рябь, здание торгового цента подёрнулось мелкой зыбкой, с нарастающей амплитудой раскачивая почерневшие стены. Небо содрогнулось и разразилось потоками крупного слепящего снега. Снега было так много, что стало трудно дышать: он залеплял глаза, нос, уши, набивался в рот, схватывая холодными когтями кожу, пробираясь ниже до поясницы, залезая в трусы. Только сейчас я поняла, что стою здесь в моём простеньком спортивном костюме, даже не шерстяном, и мне ужасно холодно. Я закричала от холода и сковавшего меня страха, бросилась вперёд к зданию и поскользнулась. Снег усиливался, его было уже по щиколотку, казалось, что он хочет засыпать здесь всё, накрыть этот островок материи до неба, чтобы остался один снег и ничего больше.
Справа я увидела силуэт, он двигался ко мне, медленно, уверенно продираясь сквозь снежную стену. Это была девушка, высокая и ужасно похожая на меня, если бы не лицо. Оно и походило на моё и нет, нечёткое, размытое, будто бы сложенное из нескольких лиц, как некрасивая мозаика. Внезапно это лицо вспыхнуло и стёрлось. Я встала и встретилась с ней взглядом, хотя глаз у неё не было, как и носа и рта, ровная сплошная маска, но я видела, ощущала её взгляд. Из-за спины этой девушки выскочили три её копии, из трёх копий выскочили ещё девять, из девяти почти сотня, я подумала, что это кубическая прогрессия, и их должно было быть уже 81+9+3=93+1 самая первая. Она отличалась от своих копий, чёрный свет бил изнутри, освещая, как яркий фонарь, пронзая ночную мглу, с той лишь разницей, что теперь чёрная мгла пронзала, заполняла белую пелену света. Чёрная девушка и её копии, клоны, как внезапно пришло ко мне в голову, стояли на месте не шевелясь, глядя на меня и на ещё кого-то одновременно. Я смотрела на чёрную девушку и вдруг поняла, что это я! Нет, не я, а то, во что я должна превратиться!
«Бежим!» крикнула мне в самое ухо я, это была точно я, в таком же спортивном костюме, с глазами, носом, губами с моим лицом! Я оторопела, но меня с двух сторон подхватили за руки и потащили к входу.
«Врежь ей!» крикнула рядом другая я, и первая сильно вмазала мне по лицу, от пощёчины я быстро пришла в себя, и мы втроём уже бежали к дверям, откуда нам махала четвёртая я.
Вбежав внутрь, я оглянулась вся парковка была заполнена клонами, моих было меньшинство, я сразу выхватывала «своих» из общей толпы, они были самые высокие. Сотни, тысячи клонов мальчишек и девчонок, страшные, без лица, смотревшие уверенно, с силой хищника, загнавшего свою жертву в ловушку. Мои копии баррикадировали стеклянные двери, стопорили чем придётся, а вокруг ревели дети, десятки, сотни, копии и живые, как я, окружённые целой армией. Надо было что-то делать, бежать, но куда, разве здесь можно спрятаться?
Сквозь шум голосов и рыдания я услышала скрежет когтей и тяжёлое дыхание. Я знаю его, эта тварь уже преследовала меня, она вновь подкрадывалась ближе, пугала меня. Я замерла в ступоре, не в силах пошевелить головой, клоны за стеклом уже не казались мне такими страшными. Вдруг клоны снаружи расступились, и к нам вытолкали двух мальчишек. Тот, что был повыше, попытался ударить, защищаться, а второй, совсем ещё малыш, упал на снег и горько плакал. Почему-то я поняла, что это были копии. Как по команде, на них бросились их клоны и разорвали на наших глазах на части, руками, зубами, как дикие звери, хотя зубов у них не было, как и не было рта, но я видела, как они рвали их, глотали снег стал красным, а потом почернел, вспучился и взорвался, обдав окна и стеклянные двери фонтаном мерзкой чёрной жижи, вязкой, ползущей как змея вниз, а потом наверх, отчего казалось, что окна задвигались.
Я кричу, отчаянно, не слыша своего крика, но уши разрываются от пульсирующих волн дикого звука. Голову давит так, что становится нечем дышать, глаза не видят, только белый слепящий СНЕГ, по которому растекается чёрная лава, поглощающая всё на своём пути. Скорее бы всё это закончилось, ушла эта давящая боль, немочь в руках и ногах, острая боль в позвоночнике и не своя голова, готовая вот-вот взорваться! Пусть меня сожрут, пусть сделают всё, что хотят, только бы не слышать этого шума, своего крика, не чувствовать этой боли!..С трудом разлепляю опухшие глаза, из глаз льётся кровь по щекам, горячая, страшно солёная, перемешанная со слезами. Она приводит меня в чувство, я вижу, что стены торгового центра разрушены, будто бы их смело волной моего крика, я слышу его, вижу, как из моей груди вырывается волна и сметает всё на своем пути. Неужели эта страшная стихия я?!
Оглядываюсь назад никого! Вижу удаляющиеся фигуры других детей и их копий, они так далеко, что кажутся невидимыми, и все смотрят на меня, я чувствую каждый взгляд, их страх, боль, затаённую надежду, спрятанную так глубоко, чтобы чёрный дух ужаса не нашёл её и не сожрал. Передо мной выступают клоны, их много, они разные, все без лиц и смеются, открыто, надо мной. Они стоят в десяти метрах, не подходят, будто бы незримая граница, прозрачная стена между нами. И я вижу её это стена моего крика, мой голос, дрожащий, закрывающий меня со всех сторон. Клоны подходят к невидимой стене, трогают её, толкают, скоблят, ухмыляясь.
Д-д-д-д-р-р-р-а-а-а-а-м-м-м! Д-д-д-д-р-р-р-а-а-а-а-м-м-м-м! Зазвенело в ушах, стена лопнула на части, сотнями тысяч осколков, как смертоносных ос, безумных пуль, горящих ненавистью. Пули и прозрачная картечь ударила в безликих безлицых клонов, накрыла и меня с ног до головы. Я упала, теряя сознание, чувствуя, как из десятков ран струится горячая густая кровь, пульсируя маленькими фонтанчиками, будто бы отбивая странную негармоничную мелодию с рваным ритмом сошедшего с ума сердца. Кто-то толкнул меня, это не была рука или нога, что-то большое и сильное, шершавое.
Я вскочила, бешено озираясь, не понимая, что происходит. Передо мной было поле крови и снега, в котором корчились клоны без лица, некоторые ползли ко мне, падали плоской площадкой вместо лица в кровавую снежную кашу и тащили непослушное тело вперёд, пока не затихали окончательно. На это было страшно смотреть, но и глаза я закрыть не могла. Что-то рождалось внутри меня, непонятное, похожее на понимание чего-то очень важного, что нельзя забыть! Так у меня бывало и не раз, когда я видела во сне что-то важное и нужное, во сне мне всё казалось простым и понятным, а как просыпалась, то в одно мгновение всё забывало, кто-то острым ножом вырезал это из моего мозга, оставляя внутри пустоту разочарования и тревоги о том, что ты забыла, потеряла, быть может навсегда.