Мне пора. Похьянен поднялся на нетвердые ноги. Такси вызовешь?
Договорились, отозвалась Ребекка. А завтра позвоню Свену-Эрику Стольнаке. Он, как я слышала, заскучал без работы.
Сделай это ради меня, повторил Похьянен, не прерывая утомительной процедуры одевания руки должны попасть в рукава, шарф обмотаться вокруг шеи. Буду тебе благодарен. Но приготовься к тому, что господина Стольнаке придется уговаривать. Он, говорят, не очень-то любит ездить в город. Не выдерживает всей этой суматохи с перемещением.
Они уже полгорода перекопали, подхватил Сиввинг. Как будто совет коммуны зарыл клад и не помнит где. Возьми с собой Бёрье Стрёма, Ребекка, и вместе поезжайте к Свемпе[16]. Кто посмеет отказать Стрёммену?
Оставшись наконец одна на кухне, Ребекка опять вспомнила о Кристере. Они часто ужинали втроем Сиввинг, она и Кристер. Налила себе водки и, пока разбиралась с посудой, незаметно прикончила всю бутылку.
Она вспомнила и об Анне-Марии тоже, о том, что они почти сдружились. Но Мелле следовало бы осознать, что это ее никуда не годное фото сделало невозможным судебное преследование мошенников. «Вместо этого она принялась говорить гадости коллегам за моей спиной», подумала Ребекка.
Хотя у Меллы ведь на уме только семья и работа, на большее ее не хватает. И как только Ребекка представила себе большую семью Меллы и ее захламленную кухню, мысли тотчас же обратились к Маркусу, приемному сыну Кристера.
Ребекка наконец закончила с посудой и ушла в спальню.
Щенок уже развалился на ее кровати и, похоже, преследовал во сне все мировое зло. Глухо зарычал, когда Ребекка осторожно придвинула его к себе.
* * *
Рагнхильд Пеккари заперла за собой дверь и вошла в прихожую. Вчера утром она думала, что запирает квартиру в последний раз в жизни, и вот вернулась Но хорошо знакомые вещи стали чужими. Сколько раз Рагнхильд переступала этот порог, оглядывала из прихожей гостиную, спинку дивана, цветы на подоконниках, дверь на балкон? Сколько раз разувалась на этом самом коврике, держась за дверной косяк?
Все это ей больше не принадлежало. Нити, связывавшие ее с этой квартирой, оказались перерезаны. Теперь они чужие друг другу. Здесь все умерло, как это бывает в домах, где подолгу никто не живет.
Рагнхильд посмотрелась в зеркало в прихожей. Этот странный день завершился беседой с полицейским по имени Фред Ульссон. Ей удалось с трудом изложить ход событий.
То есть вы не стали звонить ни в полицию, ни в «Скорую», ни в похоронное бюро? переспросил Фред Ульссон. Вместо этого вы бросились искать собаку? А когда открыли морозильник, чтобы достать для нее еды, нашли труп?
Он поинтересовался, не нужна ли ей помощь психолога. Рагнхильд отказалась.
Ее принимают за сумасшедшую, и это понятно. Рагнхильд скинула ботинки и повесила куртку. Но что, если она и вправду не в себе? Ведь люди с нарушенной психикой обычно не осознают свою болезнь
Она чувствовала себя взломщицей, когда в туалете чистила зубы чьей-то голубой щеткой. Потом стояла в дверях спальни и смотрела на кровать, уснуть на которой казалось немыслимым. И все-таки легла на покрывало. Накрылась пледом и уставилась в потолок.
В мыслях вернулась на остров. В дом, к собаке по кличке Вилла, которая была ее, а потом пропала. Рагнхильд не хотела препятствовать своим мыслям. Пусть летят куда хотят, какая разница?
А потом вспомнила настоящую Виллу, из детства.
Еще совсем маленькой Рагнхильд любила лежать в санях, зарывшись в сено, которое мать привозила лошадям из амбара. С какой-нибудь потрепанной книжкой и пакетом изюма, если уж совсем повезет. Там она читала, прислушиваясь к звукам в хлеву. Коровы гремели цепями, когда двигались. Откуда ни возьмись появлялась Вилла и ложилась рядом. Там они и дремали вместе на солнышке.
А потом, незаметно для себя, Рагнхильд уснула.
Среда, 27 апреля
С утра Ребекка успела отправить в судопроизводство двадцать три дела, а после обеда поехала в отель «Феррум» забрать Бёрье Стрёма.
Они почти не разговаривали. Пожали друг другу руки, что совсем не обязательно, когда встречаются два уроженца Норрботтена. Но Бёрье, конечно, привык к рукопожатиям за долгую боксерскую карьеру. Как и Ребекка за годы работы в адвокатском бюро. Поцелуи в щечку тоже не прижились так легко ткнуться не туда, толкнуть человека, притом что никогда не знаешь, сколько раз чмокнуть один, два или три.
Но в детстве Ребекки рук не пожимали. Приветствовали друг друга кивком, финским terve, шведским hej; наконец, лестадианским jumalan terve[17] пожеланием божьего мира.
Все это Ребекка когда-то пыталась донести до Монса.
Рукопожатия это не наше, как-то сказала ему она. Это шведы нас к ним приучили.
Бедные вы, бедные Монс сочувственно покачал головой.
Тут Ребекка замолчала, и он, заметив ее неловкость, пустился в воспоминания о своем детстве и том, как его тогда учили вежливости. Холодный отцовский взгляд поверх фамильного серебра и льняных салфеток. Не поклонился гостям получи по затылку. Поставил локти на стол отец незаметно подойдет сзади и ударит так, что локоть впечатается в столешницу. Так оно было тогда И все-таки хоть какие-то нормы приличия общению не помеха в качестве социальной смазки.
Я ни на что не намекаю, подвел итог Монс, но есть разница между культурной самобытностью и недостатком воспитания.
То есть мне не хватает воспитания, ты хочешь сказать?
В тот раз они поругались. Ребекка убеждала Монса, что в доме ее бабушки в Курравааре были приняты вполне определенные нормы поведения.
«С Монсом пора расстаться», подумала она. И вовсе не потому, что вдруг назрела такая необходимость. Просто они все реже общались. И почти ничего не говорили друг другу при встрече. Похоже, у него и без нее было с кем отвести душу
Бёрье восхищенно хмыкнул, прервав ее тягостные воспоминания. Они выехали на Никкалоуктавеген, к сверкающим вершинам Кебнекайсе на фоне безоблачного голубого неба. И Ребекка притормозила, пропуская северных оленей, которые, конечно, никуда не спешили.
Бёрье достал мобильник и сделал несколько снимков.
Ничего не поделаешь, сказал он, мы приближаемся к красивейшему месту на планете.
«Это так», молча согласилась Ребекка. Сердце дрогнуло от внезапной тоски. Последний раз она ездила в горы с Кристером. Они жили в зимних палатках, вместе с собаками.
Ребекка покосилась на руку Бёрье, державшую телефон. Три зелено-голубые точки татуировка бродяги. Он тут же заметил ее внимание. Боксер приноровился ловить взгляды противников.
Моя первая, объяснил Бёрье. Приятель сделал, простой иголкой и чернилами из шариковой ручки. Мать была вне себя.
Июль 1962 года
Вот уже две недели прошло с тех пор, как пропал отец и Бёрье звал его на острове.
Вернувшись домой, он застал мать на кухне с полицейским.
Ты? спросила она.
Голос деланый не ее. Мать обращается к Бёрье, но имеет в виду другого. У нее совсем другой тон, когда они наедине.
Полицейский задает Бёрье вопросы об отце, но все время смотрит на мать. И Бёрье рассказывает. Собственно, история выходит короткая. Папа велел ему спрятаться. Подъехала машина. Кто-то подошел к перевернутой лодке, под которой лежал Бёрье. А потом этот человек тоже исчез. Машина уехала. Когда Бёрье вылез из укрытия, папы не было. Он искал, звал. Дошел до ближайшего хутора, постучался. Позвонил маме.
Ты слышал голоса?
Нет, или да, но только издалека и не очень отчетливо.
То есть слов не разобрал А сколько их было, не знаешь?
Бёрье трясет головой.
Я могу идти?
Он может.
Бёрье берет руку полицейского и чуть склоняет голову, потому что так нравится маме, особенно когда она использует этот голос. Потом он сидит на кровати в своей комнате с «Утиными историями». Забавно, но фамилия полицейского Фьедер[18], почти как диснеевский персонаж. Через закрытую дверь Бёрье слышит, как мать предлагает Фьедеру кофе. У того очень мало времени, но да, чашечку, пожалуй, можно.
Мать понижает голос, и Бёрье встает с кровати, прижимает ухо к замочной скважине.
Он выгораживает отца, говорит она. Вот, пожалуйста с сахаром Отец финн, этим все сказано. Вечные пьянки. Приехали приятели и увезли его с острова. Ну а потом свалился в озеро или уехал домой, в Финляндию. Вот увидите, еще объявится по осени. Конечно, мне не следовало отпускать с ним мальчика. Но что я могла поделать? Ребенку нужен отец. Чтобы было, так сказать, с кого брать пример. Хотя какой уж тут пример Татуировки по всему телу. Ни нормальной работы, ничего.
Когда полицейский уже ушел, Бёрье выходит в прихожую и обувается.
Ты куда? спрашивает мать.
На улицу.
Это я вижу, говорит она теперь уже своим обычным голосом. Куда на улицу?
Отец не уехал с приятелями, отвечает Бёрье.
Ты-то откуда знаешь?
Тогда зачем он велел мне спрятаться, если это были его приятели? Он не бросил бы меня там одного.
Прекрати его выгораживать, приказывает мать. Ты не знаешь своего отца. Да и откуда, если я одна тебя растила.
Ты соврала полицейскому. Сказала, что папа уехал с приятелями. Но ты ведь не была там. Тогда откуда ты знаешь
Пощечина заставляет Бёрье замолчать на полуслове.
Ну всё, хватит. Прекрати немедленно, говорю!
Бёрье хватается за щеку, открывает дверь и опрометью выскакивает на улицу. Слышит, как мать зовет его домой, но ему наплевать.
Он выбегает на детскую площадку. Матти раскачивает качели, на которых сидит его младшая сестра. Она визжит и смеется. Пахнет летом. В воздухе висит солнечная пыль. Все, кто имел на это средства, отбыли в отпуск кто в Турнедален, кто в Финляндию. А один из их класса уехал в Стокгольм.
Бёрье подходит к Матти.
Так и будешь возиться с девчонкой весь день? Пошли, дело есть.
Что за дело?
Матти делает вид, что ему все равно. Но отходит от качелей, не обращая внимания на протесты сестры.
Сначала сделай мне татуировку, говорит Бёрье.
Какую татуировку? недоумевает Матти.
Ты сделаешь мне татуировку, строго повторяет Бёрье. Или только и умеешь, что девчонок развлекать?
Он возвращается домой спустя несколько часов. Рука горит от боли. Смотрит на себя в зеркало и ужасается даже губы белые. Но он сделал это три точки, как у бродяги. Как у отца.
Он еще раз поднимает глаза к зеркалу. Видит лицо мужчины с бледными губами. Это Матти своей штопальной иглой сорвал мальчишескую кожу с его скул.
И где ты был? спрашивает мать с кухни. Ужин остыл.
Бёрье пытается проскользнуть мимо нее, прячет руку, отвечает, что не голоден. Но мать не настолько глупа. Молниеносно как кобра хватает его за руку. Разжимает пальцы думает, там сигареты или что-нибудь такое А когда понимает, в чем дело, кричит как будто ее подпалили заживо. Вцепляется Бёрье в волосы, так что летят клочья. Швыряет Бёрье о стену, потом о стол. «Ты в своем уме?» вопит она. Одной рукой держит Бёрье за вихор. Другой нащупывает подходящий инструмент в ящике кухонного стола. Им оказывается большая скалка. Мать срывает с Бёрье рубаху, хватает за волосы теперь уже левой рукой, прижимает к столу. И колотит скалкой по чему ни попадя спине, заду, шее, затылку.
Бёрье кричит, хотя и далеко не сразу:
Папа! Isä!
И тогда мать заталкивает его в комнату и запирает снаружи.
Бёрье бросается на кровать и воет в подушку. А когда поднимает голову набрать воздуху, слышит, как на кухне заливается слезами мать. Бёрье думает, что она сошла с ума. Почему она плачет? Это ведь не ее, а его только что избили?
«Чертова баба», думает Бёрье и сам себе удивляется. Он никогда так не называл собственную мать, ни в мыслях, ни тем более вслух. Это все новый Бёрье, тот, которого вызвала к жизни игла.
Посреди ночи он просыпается. Рука горячая, раздулась почти вдвое прежнего. Снаружи светло. В квартире тихо. Язык прилип к нёбу. Бёрье хочет пить, но когда он пытается подняться, в голове вспыхивает молния, а тело не слушается. И Бёрье снова падает на подушку, в темноту.
Когда он просыпается в следующий раз, возле кровати стоит мать. Она что-то говорит, но Бёрье не слышит. Уши словно забиты ватой. Цветы на шторах в его комнате то сжимаются, то расправляются снова. Бёрье отворачивает лицо от света, бьющего из окна, и чувствует, что подушка взмокла от пота. А потом проваливается в сон.
Его будит мать. Теперь шторы задернуты. На Бёрье пижама, хотя он и не помнит, как переодевался. Он мерзнет, стучит зубами. Мать прикладывает к его лицу мокрое полотенце. Надевает ему куртку поверх пижамы, обувает.
Такси ждет, говорит она. Едем в больницу.
* * *
Что дальше? Доктор сидит возле его постели в тот же день или неделю спустя, этого Бёрье не помнил. На больной руке повязка.
Разбойник. Доктор треплет ему волосы. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что такие вещи опасны. Тебе еще повезло, что нет заражения крови. Ну теперь будешь принимать пенициллин всю неделю.
Бёрье молчит. Косится на руку в повязке.
А вот точки, боюсь, останутся на всю жизнь.
Бёрье облегченно вздыхает. Когда он в первый раз увидел повязку, сразу подумал, что татуировку каким-то образом убрали; может, срезали.
За спиной доктора появляется медсестра. Она выглядит строгой уголки губ опущены, нос острый. Но ее прикосновения приятны. Медсестра задирает на спине Бёрье больничную пижаму. Доктор надевает на нос очки, разглядывает продольные и поперечные красные полосы. Медсестра молча стрижет Бёрье машинкой. Теперь у него болят раны на голове оставленные машинкой залысины, из которых сочится кровь.
Доктор поворачивается к матери. Незаданный вопрос заполняет собой все пространство комнаты. Воспитывать детей не возбраняется, но без членовредительства.
Он был с отцом, объясняет мать. Мы в разводе уже много лет. Отец хотел забрать его на неделю этим летом.
Она прикрывает рот рукой, плачет.
Бёрье молчит. Вот уже несколько недель прошло с тех пор, как он был с отцом. В тот день отец пропал, но доктор об этом не знает.
Когда его выписывают из больницы, мать покупает мороженое. Бёрье ест, хотя совсем не хочется. И вздрагивает, заслышав звук мотоцикла. Но это не отец, каждый раз не он.
* * *
Ребекка Мартинссон позвонила в дверь виллы Свена-Эрика Стольнаке. Бёрье Стрём встал рядом, и Ребекка в очередной раз удивилась, какой же он большой.
Входи, входи, послышался изнутри голос Свена-Эрика. Оставь свои полицейские привычки.
«Он все такой же», подумала Ребекка, переступая порог прихожей. Свен-Эрик махал им из-за кухонного стола усы щеткой, клетчатая фланелевая рубашка, широкие брюки на подтяжках. Кепка на газете с кроссвордом завершала образ сельского норрботтенского пенсионера.
Тоска налетела как порыв ветра. Ребекка скучала по Свену-Эрику на работе. Анна-Мария, конечно, тоже. Еще бы, столько лет в одной упряжке!
Они устроились на кухне. Свен-Эрик опустил на пол со стола двух котов, которые тут же запрыгнули обратно.
А все потому, что кое-кто подкармливает их сыром из своих бутербродов, подала голос Айри, гражданская жена Свена-Эрика.
Она поставила кофе и разогрела в микроволновке булочки. Извинилась, что они из морозильника, а не прямо из печи.
Помню ваше золото на чемпионате шестьдесят второго года, боже мой Вам тогда еще и семнадцати не исполнилось. Вы только держали удары. А он бил и бил, до изнеможения. И ваши незабываемые контратаки бамс-бамс-бамс
Что было, то было. Бёрье Стрём кивнул. Финны меня научили, мы ведь перед этим ездили в Финляндию на соревнования. У них специфическая набивка перчаток, и молотят они от души. Зато потом, когда встречаешься со шведом на ринге, стоишь и думаешь: «Господи, когда же он, наконец, начнет?»
Один из котов, продефилировав через весь стол, прыгнул на колени Бёрье Стрёму, прежде чем Свен-Эрик успел его поймать. Серый, тигрового окраса, один глаз обведен черным кругом. Потоптавшись на коленях Бёрье, кот улегся и замурлыкал.