Нежелание восстанавливать всё это было настолько сильным, что продолжить он попросту не смог. Впрочем, поразмышляв, решил, что проблема, возможно, в самом жанре «Слова» Сартра тоже ужасны.
Другое дело семейство Беккер. Это более благодатный материал для романа. В их квартире на углу Улоф-Вийксгатан и Сёдравэген Мартин бывал в общей сложности всего несколько раз, и в его памяти тут же возникли утратившие резкость и подсвеченные сепией картины прошлого. Присутствие директора фон Беккера ощущалось постоянно струя сигарного дыма, шляпы на верхней полке в прихожей, тёмное пальто на вешалке, но в действительности Мартин виделся с ним всего лишь один раз. В подъезде. Они поднимались по лестнице, а отец Густава спускался. Около сорока пяти, но походка энергичная. Его легко было представить на теннисном корте. Костюм, портфель, очки в черепаховой оправе. Мартин понял, кто это, ещё до того, как мужчина остановился и изрёк, словно в каком-нибудь киножурнале: «Вот так встреча», потому что с тех пор, как в порту начались неприятности, его портрет иногда появлялся в газетах. Он был исполнительным директором одного из пароходств. Не «Трансатлантик», это Мартин запомнил бы, но, кажется, «Стрёмбергс»?
Папа Густав отвёл взгляд. Всё его существо явно разрывалось надвое остановиться или пойти дальше, как будто ничего не произошло. Мартина внезапно осенило: проблема не в нём, наоборот, Густав не хочет, чтобы друзья встречались с его родителями.
Здравствуйте, сказал Мартин, протягивая руку. Мартин Берг.
Бенгт фон Беккер. Этим голосом можно было бы визировать документы подпись получилась бы крупная, с наклоном, выведенная перьевой чернильной ручкой.
Это, соответственно, отец, сказал Густав после того, как захлопнулась входная дверь.
Госпожа фон Беккер, появившись из лабиринтообразных недр квартиры, сказала, что ей чрезвычайно приятно познакомиться с Мартином. Марлен («меня назвали в честь Дитрих») была одета в бежевый костюм, не делавший тайны из её крайней худобы. Взгляд быстро сместился с уровня глаз куда-то вниз к её ногам и львиным ножкам кряжистого комода. На фоне сияющего паркета и персидского ковра вещмешок Густава выглядел оборванцем.
Я отведу девочек на хореографию, обронила она где-то рядом с изящной скамеечкой для ног. Тут же, как по заказу, появились и сухо поздоровались две младших сестры лет одиннадцати-двенадцати, обе в пачках и с пуантами в руках. По-моему, в холодильнике осталась какая-то еда На миг лицо Марлен стало растерянным, но потом на нём, точно лампочка, вспыхнула улыбка, и Марлен поцеловала сына в щеку.
Густав с мрачной физиономией смял край свитера.
Его комната выходила во внутренний двор дома с чугунными балконами и рядами высоких окон, в которые он, судя по всему, смотрел часто, потому что показал, где живёт старик бывший военный, любитель ходить нагишом, а где женщина, которая днём изменяет мужу, как предполагал Густав, с почтальоном.
Все думают, что это клише, а это, оказывается, правда жизни. По части грехов люди не так изобретательны, как кажется.
В углу стоял мольберт, повсюду валялись наброски. На стене висел кусок восточной ткани, прикреплённый канцелярскими кнопками. Постель не заправлена. На широких подоконниках завалы книг в мягких обложках, газет, пластинок, пустых сигаретных пачек, здесь же упаковка акварельных красок и банки с кисточками. У невысокого, в стиле рококо комода открыт один ящик, словно комод пытался выплюнуть содержимое (в основном носки), но ему это не удалось. На комоде бронзовая статуэтка балерины.
Красиво тут у тебя, сказал Мартин. Густав как будто этого не услышал.
Идём, произнёс он, кое-что стырим.
Что?
Но Густав лишь взял его за руку и потянул за собой.
Где-то пробили часы. Ковровое покрытие приглушало шаги. В гостиной Густав остановился, раскинул руки в стороны и осмотрелся, как искатель приключений, впервые поднявшийся в горы. Кожаные кресла и диван выглядели совершенно новыми. В мраморной пепельнице ни одного окурка. Пустой журнальный столик, пустая ваза для цветов. Суперсовременный телевизор. Вероятно, чета фон Б. смотрела здесь субботнее вечернее шоу, но было гораздо легче представить их в комнате, которую Густав назвал «салоном»: исключительно антикварная мебель, картины на стенах, мягкий свет хрустальной люстры.
Мартин рассматривал книжные полки. Ряды книг в кожаных переплётах с золотым тиснением. Он вытащил «Отца» Стриндберга. Издание 1924 года. Скрипучий корешок, жёсткие, нечитаные страницы.
Густав пошарил рукой за книгами.
Что ты делаешь?
Voilà, подмигнул он и вытащил полбутылки водки. Держи.
Он прошёл в глубь комнаты. Почесал спину так, что футболка приподнялась и обнажила полоску кожи.
Но разве не заметят?
Она никогда ничего не скажет.
Сунув руку в большой синие-белый керамический сосуд, Густав вынул оттуда на четверть пустую бутылку коньяка.
Непременно в вазе династии Мин, проговорил он. Вкус у неё все-таки есть.
Они пошли дальше. Салон. Кухня. Длинный коридор для прислуги. Зал с эркером. Единственным помещением, где Густав не провёл обыск, был прокуренный кабинет с большим письменным столом в центре. В комнатах сестёр он тоже не искал, но заглянул туда шутки ради. У обеих стены были оклеены плакатами с изображениями лошадей, «АББА» и Теда Гердестада с гитарой через плечо. Густав бросил Мартину старого лысоватого мишку и сказал:
Не понимаю, почему она до сих пор его хранит. Думаю, тут хитроумная тактика: она кажется младше и безобиднее, чем на самом деле. Шарлотта это реальный дьявол, просто Макиавелли. У неё под контролем вся моя бывшая школа, включая педагогический коллектив. Она реальный кукловод.
А выглядела довольно милой, сказал Мартин, хотя точно не понял, о какой из сестёр идёт речь.
Внешность обманчива, друг мой. Обманчива Густав вдруг с внезапным интересом взял какую-то тетрадь, лежавшую на прикроватной тумбочке, но, пролистав её, презрительно вернул на место:
Книга расходов. О боже. Эта девица выросла бы капиталисткой, даже если бы её феями-крёстными были Кастро, Мао и Маркс, а отцом Троцкий
В спальне родителей были опущены жалюзи и царил праздный полумрак. Огромная кровать, ни морщинки на шёлковом покрывале. Мартину всегда казалось, что так должен выглядеть номер в отеле. В ящике косметического столика Густав нашёл ещё одну бутылку водки, но, недолго поколебавшись, вернул её на место. Завернул находки в свитер и положил в свой вещмешок.
И пока он делал бутерброды и допивал остатки молока, Мартин проверял у него заданные на дом французские слова.
* * *
Как-то утром, скользнув на привычное место рядом с Мартином, Густав протянул ему раскрытую ладонь, на которой лежал ключ.
Что это? шёпотом спросил Мартин.
У меня новая квартира, ответил Густав. Бери. Это запасной. Я свои вечно теряю.
Пропустив физкультуру, они отправились туда сразу после обеденного перерыва. Договор был оформлен на имя некоего Йоффе, который, по словам Густава, уехал из страны в какой-то кибуц искать душевного успокоения и сдал жильё в поднайм. Старый район у подножия горы. Улица Шёмансгатан была, по сути, крутым склоном, по обеим сторонам которого стояли накренившиеся дома, в Гётеборге их традиционно называют губернаторскими трёхэтажные, с фасадами, выкрашенными в серый, грязно-белый и выцветший фалунский красный.
Всего сто пятьдесят крон в месяц, сообщил Густав, когда они поднимались по узкой лестнице. В подарок на последний день рождения он получил кое-какие деньги от бабушки, которая наверняка одобрила бы идею переезда.
Одна комната с кухней. Йоффе оставил диван плюшевую рухлядь. Стол на кухне шатался, а дверцы у шкафчиков были зелёными.
Они принялись искать максимально дешёвую мебель. В ангаре для ненужных вещей обнаружилось старомодное кожаное кресло в отличном состоянии. В коридоре подвального этажа стояли четыре стула с решетчатыми спинками.
Коридор это не чья-то кладовка, сказал Густав.
Думаешь, их оставили здесь специально, чтобы кто-то другой мог забрать? сказал Мартин.
Но на всякий случай они занесли стулья в квартиру поздно вечером. Густав где-то раздобыл матрас и положил его прямо на пол. Мольберт и проигрыватель принёс из дома, и жилище, таким образом, оказалось укомплектованным всем необходимым.
После этого Мартин редко шёл из школы домой. Иногда забегал, оставлял учебники, ел и снова исчезал. Диван на Шёмансгатан оказался на удивление удобным, в ванной стояла его зубная щётка, а одежду он чаще всего брал у Густава. Полосатые свитера и старые фланелевые рубашки, от вида которых мама морщила лоб. Она, собственно, и видела-то только эту прореху на манжете, а не самого Мартина, и недоумевала, когда сын отвергал предложение заштопать дыру:
Но почему?
Это Густава.
Но разве Густав не хочет ходить в целой рубашке?
Мне всё равно уже пора
Непонятно, как он раньше проводил все те часы, которые сейчас просиживал в «Мостерс» с чашкой кофе и бутербродом с сыром мелко натёртым и выложенным горкой. Наверное, он тупо лежал бы на диване, пялясь в экран, где шла очередная серия «МЭШ», и, чтобы не заснуть, поругивался бы с Кикки, которая требовала бы переключить на «Второй канал». Смутные, словно из другой жизни, воспоминания. Тихое блёклое прошлое резкий контраст с симфонией кафе, складывающейся из шума разговоров, щелчков игрового автомата, звона посуды, пробивающихся из-за обязательного занавеса фраз, которыми на кухне громко обмениваются хозяева, потом это щедро оркестрованное произведение набирает (яростные движения дирижёрской палочки) крещендо в момент, когда над булыжником оглушительно-злобно взлетает мопед, отправленный за молоком. После чего в помещении снова воцаряется покой, и ты помешиваешь в чашке сахар, словно ничего не случилось. Кто-то заказывает бутерброд с анчоусами. В дверях появляется полузнакомый рокер.
До встречи с Густавом Мартин много раз проходил по Хага Нюгатан и заглядывал в окна этого кафе. И когда однажды после нескольких недель учёбы Густав предложил «пошли в Мостерс», торжественность момента оказалась не вполне сообразной чисто материальному, внешнему впечатлению, которое получил Мартин, впервые переступив порог заведения. Оно напоминало чью-то гостиную, заставленную мебелью и комнатными растениями, с покосившимися картинами на стенах. В углу стоял игровой автомат, у автомата девушка с распущенными чёрными волосами и макияжем в стиле Siouxsie and the Banshees. Густав кивнул нескольким парням с зачехлёнными гитарами. Это было через несколько дней после того, как он уговорил Мартина купить в секонд-хенде то самое пальто, к которому Мартин пока ещё не вполне привык. Но заявиться сюда в яркой дутой куртке, вытребованной по глупости прошлой зимой, было бы социальным самоубийством. Тут собиралась публика, на которую всегда жаловалась подвыпившая Сусси, поскольку эти люди считали «обманом или чем-то таким» то, что Сусси красится. (Он тут же вспомнил её старшую сестру, сердитую девицу двадцати двух лет, которая иногда приезжала из своей народной школы и, пытаясь вдолбить в голову Сусси, что та жертва мужского социума, спрашивала, ради кого Сусси бреет ноги. Мать говорила ей «успокойся», но та не успокаивалась и начинала вопить что-то о пролетариате, а мать нудела «Эва хотя бы учится», потому что сама она всю жизнь работала в булочной, а потом всё это повторялось по новой, и Сусси вздыхала и говорила: «Идём отсюда».)
И вот он стоит в этом графитовом шерстяном пальто Сусси наверняка скривилась бы от отвращения, сама она ни за что в жизни не надела бы то, что уже кто-то носил, и кивает в ответ на вопрос, пойдёт ли он слушать Attentat по известному адресу через пару недель.
Потом был своеобразный период ученичества он осваивал ритм и правила микрокосмоса кафе. Кофе они заказывали у Магритта, чей образ золотые украшения, зелёный нейлоновый плащ выбивался из общей массы. Мартин понял, что никогда нельзя спешить, и что, учитывая опрятность здешней кухонной зоны, надёжнее всего брать сэндвичи с сыром. Здесь всегда сидел кто-то из их (читай Густава) знакомых, и в зависимости от настроения можно было либо присоединиться к большой компании, либо расположиться отдельно. Из угла открывался прекрасный обзор, там хорошо было сидеть с чашкой кофе если повезёт, свежего; если нет, приходилось пить выжимки от повторного прогона воды через фильтр, это был один из наименее привлекательных трюков экономных хозяев.
В тот ноябрьский вечер Мартин сидел в кафе один, за окном моросило. Дым поднимался к потолку, Мартин листал «Степного волка», которого ему посоветовала приятельница Густава, симпатичная датчанка из Копенгагена, в неё вполне можно было бы влюбиться, если бы не расстояние, да и к тому же у неё вроде был роман с каким-то художником. Она сказала, что эту книгу стоит прочесть. По крайней мере, он был почти точно уверен, что девчонка сказала именно это, потому что понять говорящего по-датски не всегда легко.
Заметив, что кто-то стоит рядом, Мартин оторвался от книги. Это был Густав, стёкла его очков покрывала тонкая сетка дождевых капель.
Смотри, что я купил, сказал он и высыпал содержимое пластикового пакета на стол десяток пухлых тюбиков с масляными красками, на каждом маленькая этикетка с названием. Красный кадмий, цинковый белый, ультрамарин. А ещё несколько жёстких кисточек.
Краски, произнёс Мартин.
У меня идея. Помнишь «Жизнь это праздник» [11]? Обложку?
Мартин кивнул. Эта обложка ему всегда нравилась: на чёрном фоне стол, заваленный бутылками, пивными банками и окурками, а вверху название белыми буквами.
Правда, немного напоминает какой-нибудь голландский натюрморт с фруктами, едой и прочим? Стол, на котором то, что вот-вот испортится, слегка перезрелые груши, омар, пролежавший чуть дольше срока? И раковина устрицы. И скатерть в заломах, а в центре цветы и череп?
Густав искал в карманах пальто сигареты, а когда нашёл, начал искать, чем прикурить, и в конце концов обнаружил смятый коробок с двумя последними спичками.
Да, наверное, ответил Мартин, поймав себя на мысли, что всегда произносил слово «натюрморт» неправильно. Он отметил в воображаемом списке, что́ нужно посмотреть в библиотеке: голландская живопись, натюрморт, фрукты, череп.
И всегда тёмный фон, произнёс Густав. Он зажёг спичку и поднёс её к кончику сигареты, закрыл глаза и сделал первую затяжку. Точно как на пластинке Ладно, ты есть хочешь? Я проголодался. Может, пойдём в «Прагу»?
У меня ни гроша
Бабуля угощает, прислала денег. Кстати, на краски, но у меня осталось. Мне кажется, ей нравится быть меценатом.
По дороге на Свеаплан Густав рассказывал о своей идее: он хотел комбинировать искусную, но консервативную живопись голландцев XVII века и он перечислил имена, которые Мартин постарался запомнить, с более пофигистской манерой в стиле обложки Nationalteater.
Так сказать, встреча высокого и низкого. Чем, собственно, ребята в семнадцатом веке и занимались, но сейчас этого никто не помнит, сейчас это Великое Искусство, насколько я понимаю. Считается, что современное искусство это сплошное дерьмо, мусор, козы в автомобильных шинах [12] и так далее.