Мартин надеялся, что по его лицу не видно, как он растерян.
В «Юллене Праг» было накурено и дымно.
Два гуляша, пожалуйста, заказал Густав. И пиво. Хотя, если честно, то я понятия не имею, как работать маслом. Вроде надо загрунтовать холст и вперёд но мне кажется, что вся эта фигня будет потом просыхать целую вечность.
Ты не хочешь спросить у учителя рисования?
Отличная идея. Густав хлопнул в ладоши, как будто всё решено, и наградил сияющей улыбкой официантку, когда та поставила на стол две кружки.
* * *
Иногда Густав мог несколько дней или неделю не приходить в школу.
Я болел, объяснял он, возвращаясь. Страшно простудился, лежал с температурой и всем прочим.
Пока Густав был дома, Мартин поддерживал добрые отношения с теми нормальными одноклассниками, с кем при прочих обстоятельствах мог бы сойтись поближе. Много времени проводил в библиотеке, где за последние тридцать лет почти ничего не изменилось. Единственным свидетельством в пользу конца семидесятых была стройная девушка с взъерошенными волосами и в брюках на подтяжках, которая сидела у окна, склонившись над увесистым томом, и покачивала ногой в сабо на деревянной подошве: ещё лет десять назад такой небрежный стиль в гимназии был бы немыслим. Вздохнув, Мартин перелистнул страницу книги «ГОЛЛАНДСКИЕ МАСТЕРА ОТ БОСХА ДО ВЕРМЕЕРА».
Слабость, постоянные простуды, температура и прочие серьёзные болезни Густава (опоясывающий лишай и воспаление лёгких) заставили Мартина ощущать собственное здоровье как нечто скучное. Он всегда был физически крепким и периодически старался проявить себя на физкультуре, чтобы ему не слишком снижали оценки. В играх с мячом он ничем не отличался от других, но хорошо бегал, особенно на короткие дистанции, и неплохо прыгал в высоту и длину. Заболевая, быстро выздоравливал, его организм как будто хотел поскорее избавиться от недомогания.
Он представлял, как укутанный в одеяла Густав лежит на своём матрасе.
Однажды во время очередной болезни Мартин купил несколько банок консервированного горохового супа и после школы пошёл домой к Густаву. Это было в марте с его свинцово-синим небом и слякотью на дорогах. Уличные фонари раскачивались на проводах от ледяного ветра, и, поднимаясь по Шёмансгатан, Мартин дрожал от холода. Дверь в подъезд оказалась закрытой, и, роясь в карманах в поисках ключа, Мартин вдруг явственно увидел: ключ остался дома на комоде. Он вытащил его из кармана джинсовой куртки, когда мама пришла за вещами для стирки.
Недавно на входной двери установили панель с отдельными кнопками для каждой квартиры. Мартин несколько раз нажал на звонок Густава, но ответа не последовало. В его окнах горел свет. Мартин подождал, позвонил в последний раз. А потом поставил банки с супом на землю и ушёл.
V
ЖУРНАЛИСТ: Назовите источники вашего литературного вдохновения?
МАРТИН БЕРГ [проводит рукой по волосам, размышляет]: Они, разумеется, самые разные, но Уильяма Уоллеса я упомянуть обязан. Уоллес всегда был рядом. Забавно, потому что в восьмидесятых он не был звездой. Он не был модным. Его ренессанс случился в шестидесятые благодаря фильму, снятому по «Дням в Патагонии» со Стивом Маккуином и Пьер Анджели. Экранизация действительно удалась. Я считаю, что режиссёр передал образность текста. И преодолел искушение превратить всё в мелодраму. Как бы там ни было, Уоллес это представитель можно сказать, классической литературной традиции. А она не была в тренде, когда под влиянием постмодернизма начался процесс проблематизации и пересмотра возможностей литературы. Да, Уоллес был новатором, но, несмотря на это, он всё же принадлежал старой гвардии. И у него самобытный язык, а его произведения можно назвать эпическими. Он очень серьёзно относился к самому себе. В этом нет ни капли иронии. Уоллес очень я бы сказал, самодостаточный автор. Я вспомнил [смеётся] как однажды на вечеринке разговорился с несколькими одетыми в чёрное типами, студентами университета, которые полагали, что читать стоит только Стига Ларссона и Маре Кандре. А все прочие старьё и пережитки. Между нами завязалась довольно бурная дискуссия на эту тему и мне удалось убедить одного из них дать Уоллесу шанс, чего он, разумеется, не сделал.
* * *
Ну, что, пора принять?
Не дожидаясь ответа, Густав бросил кубики льда в бокалы для грога, которые он, по его словам, стащил в отеле «Эггерс», просто спрятал их в карманах пальто и вынес. Потом он плеснул в каждый бокал изрядную порцию бурбона, отрезал пару лимонных долек, раздавил их, попробовал и отрезал ещё две.
Сироп, приказал он, как хирург ассистенту.
Мартин принёс кастрюлю с сиропом, остывавшим на подоконнике. Густав положил по паре ложек в бокалы, один из которых протянул Мартину.
Что касается алкоголя, то Мартину доводилось заливать в себя почти всё. Тёплое пиво. Кислое красное, обжигавшее желчью при рвоте. Самогон категории двадцать крон за канистру, который они смешивали с лимонадом, без особого, впрочем, эффекта. Зелья, найденные в домашних барах родителей друзей. Но пить с Густавом это была совсем другая история. Виски огненным шаром катилось по пищеводу, согревая всё тело изнутри. Жгучая водка ледяным уколом пронзала мозг. А летом, когда жара добела раскаляла верхний этаж дома на Шёмансгатан, они предпочитали прохладный мутновато-жёлтый пастис.
Ну, давай!
За что? спросил Мартин.
За то, что пятьдесят процентов гимназии, в принципе, уже позади. Густав добавил в свой грог ещё немного виски. Я бы не справился один.
Прекрати, разумеется, ты бы со всем справился.
Ты представляешь меня tout seul [13] в нашем классе? Представляешь? Что бы я делал в перерывах? Обсуждал с Кристиной учёбу её парня в Беркли? Или он глубоко затянулся сигаретой и закрыл глаза, притворяясь, что думает, погружался бы в тайны предпринимательства с этим, как там его, Улофом?
Стефаном.
Зачем он вообще поступил в наш класс? Почему не выбрал экономический профиль?
Непонятно.
Стена непонимания и скука, вот что меня ожидало бы.
Повисла пауза, и, воспользовавшись этим, Мартин жестом показал на пять сложенных вдвое машинописных страниц, которые лежали на кухонном столе.
И что ты думаешь?
О, это потрясающе, само собой.
Мартина окатила волна облегчения.
Ты действительно так считаешь?
Да, конечно. А вечеринка особенно удачное место.
Мартин цапнул со стола рукопись и быстро пробежал глазами первую страницу. Слова прыгали у него перед глазами, одновременно знакомые и чужие.
Думаю, это надо развить. Так, чтобы получился ну, роман.
На самом деле над книгой он работал уже давно. Но пока его magnum opus являл собой преимущественно исчёрканные страницы из блокнотов А4 плюс машинописные фрагменты. Он высчитал, сколько примерно слов нужно для романа в двести страниц и, прикинув число слов на странице, умножил на двести: получилось шестьдесят шесть тысяч.
Густав выпил свой напиток и принялся готовить вторую порцию.
И тебе лучше выпить ещё, сказал он, у прозаиков всегда непростые отношения с алкоголем.
В школе к этому времени у них уже сложилось нечто вроде репутации. Ничего не предпринимая, чтобы раздувать слухи, Мартин, однако, и не опровергал какие-то заведомо ложные вещи. Когда они плечом к плечу пересекали школьный двор, на них смотрели все. Долговязый Густав, который круто рисует, и якобы круглый отличник Мартин. Они не ходили на классные сборища, а вместо этого слушали классическую музыку и пили вино. Умудрились пробраться на школьный чердак и устроили там своё логово. (Все считали, что это именно Густав и Мартин, потому что охранник нашёл там несколько замусоленных номеров «БЛМ» и «Крис» [14], пустые бутылки и две грязные упаковки от луковых чипсов.) Склонив друг к другу головы, они сидели на ограде школьного двора, а потом Мартин выпрямлялся во весь рост и, продекламировав, кажется, Рембо, спрыгивал с другой стороны и подворачивал ногу (здесь приглушённое ругательство), и ковылял в школьный медкабинет. На школьные вечеринки они приходили на пять часов позже остальных и уже пьяными. Не обращая никакого внимания на происходящее, воровали несколько банок пива и, немного потусовавшись, снова исчезали, так же внезапно, как и появлялись. Шли туда, где веселее? В какой-нибудь подпольный клуб? Точно никто не знал.
Всё это Мартин понял, когда на углублённых занятиях по французскому сел рядом с Ивонн Педерсен.
О, это ты, вздохнула она, не выразив, впрочем, никакого неудовольствия.
Moi? ответил Мартин. Expliquez, sil vous plaît [15].
Ивонн скорчила физиономию, но ответить не успела, потому что фрекен Хофф заскрипела мелом, выводя на доске формы глаголов. Ивонн была известна как «та, что похожа на Брук Шилдс», после урока она неотступно шла за ним от класса до гардероба и спрашивала, правда ли, что они автостопом ездили в Копенгаген, а на обратном пути привезли травку, и им удалось скрыться от полиции в Мальмё.
Возможно, ответил Мартин, запирая замок на своём шкафчике. Возможно, правда, а возможно, нет. Представь, что это как кот Шрёдингера, сказал он и вышел во двор, где его ждал Густав.
Что касается девушек, то он заметил закономерность: чем меньше он напрягался, тем легче всё складывалось. Как-то на уроке у него случился приступ интереса к математике ему захотелось проиллюстрировать эту закономерность с помощью какого-нибудь графика.
Ты с ума сошёл, да? отреагировал Густав.
Но чисто теоретически есть же расчёты, подтверждающие существование чёрных дыр и прочего Да что ты можешь знать? Ты же только и делаешь что рисуешь.
Так или иначе, но на основании экспериментов и наблюдения за поведением других был собран приличный эмпирический материал. Вместо того чтобы идти на ту или иную вечеринку (как он обещал Хелене или Осе), он сидел дома у Густава, играл на гитаре и пел неприличные песни собственного сочинения, пока Густав рисовал. Они пили вино в пыльных бутылках, изъятых Густавом из родительских запасов, смеялись и дурачились и, в сотый раз бросив взгляд на часы, спрашивали друг друга: может, стоит пойти? Или, вместо того чтобы провести вечер с Ивонн, которая намекнула, что её интересуют не только формы сослагательного наклонения (la question cest voulez-vous/voul-ez-vous aha [16]), он бросил девушку одну в квартире её родителей на Кунгсхёйд и направился в «Эрролс», где буйствовала какая-то громогласная панк-группа, а Густав прыгал перед сценой.
Безразличие Мартина было наигранным, по крайней мере сначала. Оставляя Ивонн одну с тетрадками и словарями, он подсознательно знал, что в перспективе это себя оправдает. (И верно: как только родители уехали, она пригласила его на ужин, а после они занялись любовью в гостиной на диване, обитом цветастым гобеленом, который камуфлировал компрометирующие пятна.) Чтобы показать, что тебе всё равно, нужно всего лишь вести себя так же, как Густав. Густав шёл на вечеринку, потому что хотел пойти на вечеринку. И джинсовую рубашку в пятнах краски надевал не для того, чтобы изображать из себя художника и интересную личность, а потому что эта рубашка просто первой попалась под руку. В долгие и абстрактные рассуждения о будущем и прошлом портретной живописи Густав пускался не ради того, чтобы произвести впечатление на Соню из Шиллерской гимназии, а потому что в тот день он действительно думал о портретной живописи вообще и Мане в частности и хотел это с кем-нибудь обсудить. И увидев Соню, которая потягивала пиво и убирала за ухо выбившуюся прядь, Густав поправлял на носу очки и начинал говорить, а Соня подвигалась поближе.
Всё, конец, мог объявить он, наполняя посеребрённую флягу, бабкино наследство, чужой водкой. Я за то, чтобы свалить.
И если потом они сталкивались с Соней из Шиллерской в «Мостерс» и она интересовалась, куда они тогда исчезли, Мартин пожимал плечами и отвечал:
Мы пошли в «Эрролс».
Эти слова не умещали всего смысла, потому что «пойти в Эрролс» означало, что у тебя будет сосать по ложечкой, пока тебе не кивнёт охранник, что ты будешь тесно прижиматься к людям в чёрных кожаных куртках, что на сцене взорвутся ударные, а гитары будут резать тебя по живому, что ты заведёшь странный разговор со скептически настроенной девицей, выкуришь кучу сигарет, а потом будешь с кем-то обниматься и в конце концов выйдешь на улицу в холодную ночь, где снова будешь с кем-то обниматься, а потом, дрожа, пойдёшь искать работающий ночью гриль, а после помчишься домой на Шёмансгатан и, развалившись на матрасе, будешь пить грог и на маленькой громкости слушать Шопена и вдохновенно обсуждать нечто глубокое и важное, что рассеется как дым, когда ты поутру вспомнишь ночной разговор. Мартин редко планировал что-либо, не посоветовавшись с Густавом. И всё равно его друг раздражался, если Мартин отказывался играть в домино или пить в начале лета пастис, ссылаясь на то, что Ивонн нужно срочно помочь разобраться с Германом Гессе.
Ну, вот, произносил Густав тоном, в котором слышалось «и ты, Брут».
Но мы же увидимся завтра, говорил Мартин.
Конечно.
Ей действительно нужна помощь с этим эссе. Она вбила себе в голову, что Гессе был нацистом, так что положение, я бы сказал, серьёзное.
Окей.
Окей?
Я же сказал, окей.
До завтра.
М-м-м
* * *
Утверждать, что Мартин в гимназические годы кого-то любил, можно лишь с большой натяжкой. Возможно, он влюблялся, что подразумевало лихорадочную вспышку с последующей бессонницей, головокружением и сбивчивым мышлением. Впрочем, он быстро приходил в себя, и выключение системы происходило так же резко, как и запуск. Так было с (кажется, её звали) Анной через месяц после знакомства он понял, что говорить им не о чем. Так было и с Ивонн, которая, конечно, была красоткой и всё такое, но, представив их вместе через три года, он почувствовал тяжесть в груди и шум в ушах и спустя несколько дней сказал ей, что видеться им больше не стоит.
Ты расстаёшься со мной? взвизгнула Ивонн.
Мы, по сути, и не встречались, ответил Мартин.
Он подолгу препарировал природу любви, растянувшись на зелёном диване дома у Густава, водрузив себе на грудь бокал джин-тоника и зажав между пальцами сигарету. А Густав тем временем экспериментировал с маслом и эпизодически что-то мычал в ответ. Иногда рассуждения Мартина венчались выводом о том, что любовь есть иллюзия, созданная и поддерживаемая капитализмом, «опиум для народа, так сказать», а вера в то, что два человека должны полностью принадлежать друг другу, это отголосок барочных представлений, и от неё нужно освобождаться.
И тебе действительно будет всё равно, если твоя девушка переспит с другим? спрашивал Густав.
Нет, конечно. Именно поэтому я и говорю, что нужно освобождаться.
В другой день, пристально наблюдая, как растёт столбик пепла горящей в руке сигареты (от никотина, если честно, его всегда немного подташнивало), он говорил:
Мне кажется, что рано или поздно ты встретишь кого-то особенного, и вы останетесь вместе, и это произойдёт само собой. Альтернатив просто не будет.
Помолчав, Густав сказал:
Да. Увы, это так.
Из всех своих гимназических подружек он запомнил только Йенни Халлинг, наверное, потому что написал об их отношениях почти двадцатистраничный рассказ. Густав оценил его так: «Нормально, только с самокопанием слегка переборщил».
Они записались на один и тот же курс по выбору киноведение, чуть ли не единственный предмет, на который он ходил без Густава, и подружились после разговора о Скорсезе. Никаких скрытых намерений у Мартина не было. Обычно он обращал внимание на девушек совсем другого типа. И это отнюдь не была какая-нибудь случайная laissez-faire [17] история, когда рядом нет никого более подходящего, а впереди долгая и скучная зима. Йенни приехала из Умео, у неё был тихий голос, улыбка, похожая на лунный серп, и круглые очки, почти такие же, как у Густава. Она носила большие свитера, джинсы и обувь без каблуков и производила впечатление приличного человека, что не всегда соответствовало правде, потому как иногда она просто шутки ради воровала что-нибудь в магазинах, а напившись, лазала по заборам и водосточным трубам.