С помянутым «Е. в. гением» можно и должно было не соглашаться (или не соглашаться), но лучше бы вам этого не делать, а сразу бежать прочь; тем более что и внешностью он обладал своеобразной: походил на живописца эпохи италийского Ренессанса с белесыми и волнистыми волосами, тонкими благородными чертами лица и злыми губами и острым (как узконаправленный ум) подбородком.
Зануда был из самых въедливых (это не порицание, а отчасти комплимент).
Так что бедный Евгений (и ещё более помянутый «Е. в. гений» помянутого Емпитафия) даже ни в чём не укорял; но (зато) ставил перед фактом своей укоризны всё падшее мироздание (в котором поэт Емпитафий потерянная корпускула); впрочем (избегая пристрастности) я чувствую необходимость ещё раз вернуться к его внешности зануды.
Тем более, что другого случая может и не быть.
Манияк? шлёпнул губами Емпитафий.
С тебя станется, если с жестокого похмелья!
Так у «Е. в. гения» проявлялась (помянем древнее фотоискусство с проявителем и закрепителем; с фотоискусствои и фотографом мы ещё столкнёмся) его своеобычная ирония. Более того, порою он выглядел как не вполне завершённая (восковая) копия самого великого Леонардо: благородная длинноволосая волнистая седина и бородастость хорошо обрамляли его утрированно-породистое и (во) благо-родное лицо.
Крякишев попробовал подумать и решил (бы) ничего не обращать (ни высокомерного хамства «Е. в. гения» в шутку, ни своего внимания); может быть так бы и к лучшему: на самом деле «Леонардо» оказывался чуть ли не провидцем.
Пожалуй (в этот переломный миг) и статуса пророка он оказался (бы) достоин, но его сильно подводили сухая сутулость фигуры и кривоватые ноги с сильными икрами бегуна.
Итак! Крякишев. Решил (бы); но! Само провидение обратило: ведь именно бегство от тонких миров к мирам логическим было жизненной позицией «Е. в. гения» (что позволяло мне пошло шутить о «кастрации «сверху») и напрочь лишало пророческих откровений; так что (обратившее себя на него) провидение осталось (как всегда) само по себе: более чем достаточным (нечего прибавлять, но и убавлять тоже нечего).
Так что (пусть себе) прозрение его оказалось случайным; но именно эта случайность привлекла Натали сначала к «Е. в. гению», а потом и к доподлинному душегубцу по уму (об этом ниже).
Емпитафий (при всём при том, что можно и должно о нём понимать) прекрасно различал тонкую разницу между собой (настоящим почти провиденциальным) и кем-нибудь посторонним ему в («слепым и глухим» хорошим человеком); в пространстве его версификаций всё же присутствовали прозрения.
Хотя (будем честны) откуда они давались ему, неведомо; нынешний мир постмодерна весьма лукав.
Но (опять же, будем честны) заодно всё разъяснилось и о пророчестве. Услышав об убийствах художников, наша мультяшная и декоративная Наташка о разлапистом Крякишеве немедленно позабыла. Она просто побелела лицом и кинулась к «Е. в. гению», и крикнула ему в лицо своим надтреснутым голоском:
Что вы об этом знаете? Немедленно мне расскажите! и звучала в этом крике решимость непреклонная, почти что настоящая.
Никто, впрочем, внимания на Натали не обратил. Все взоры по прежнему были прикованы к Крякишеву.
Емпитафий (при всём при том. Что можно о нём понимать) осознавал нанесенное ему оскорбление. Был неподвижен; но даже белки глаз остекленели. Пухлые губы по-детски удивленно и обижено (как если бы у него отвисла челюсть) приоткрылись.
Это была «одна сторона медали»; с другой стороны поэт помышлял, как бы не пропустить в (статусе обиженного) какой-либо гешефт для себя.
Загребущие вороватые руки, которые он (как знаменитая статуя в Рио) от себя отринул в разные стороны, пытаясь не отпустить верткую женщину, опустились и зашевелили пальцами. Вокруг опасно запахло грозой и озоном.
Что (отчасти) являлось всего лишь демонстрацией и повышением ставок.
Но (весьма неизбежно) вмешалась Наташка. Она прямо-таки кинулась прочь от Емпитафия и прямиком к его завистливому коллеге.
Что вы об этом знаете? вновь крикнула она и лишь потом спохватилась, маленькая и (как ребенок на пони) взволнованная. Простите. Кто вы? Как ваше имя?
Его зовут «Ирод Антипа» (настоящее Е. г. Антипов). Простите, что вмешиваюсь, произнёс (не менее неизбежно) стоящий чуть в стороне человек возрастом чуть за тридцать.
Имелась в виду фамилия «Е. в. гения», действительного; что до приставленного к ней прозвища к (Ирод), здесь необходимы некоторые разъяснения:
«Ирод Антипа правил Галилеей с 4 года до н. э. до 39 года н. э. Именно в это время произошли основные события евангельской истории. И некоторые из них напрямую связаны с именем Ирода. Например, убийство Иоанна Предтечи, который обличал Ирода за незаконную связь с женой его брата Иродиадой. Этот эпизод весьма показателен для нравов, господствовавших при дворе Ирода. Широкое празднование дня рождения правителя; обильные возлияния; дочь Иродиады Саломея пляшет перед царем; расчувствовавшийся Ирод готов исполнить любой ее каприз и Саломея просит голову Иоанна Предтечи. Правитель и рад бы не исполнить обещание (он относился к Иоанну с уважением), да перед гостями неудобно»
Это история пред-Воскрешения.
Аналогии с ней нам понадобятся. У пророка можно (посредством женского тщеславия) снять голову с плеч, но нельзя «кастрировать сверху» (Я спросил его, почему он считает всех белых сумасшедшими. «Они говорят, что думают головой», ответил вождь.
Карл Густав Юнг «Воспоминания, сновидения, размышления».)
Что до человека, давшего «Е. в. гению» своё определение «Ирод» ему предстоит стать заглавным героем предстоящей нам теодицеи; потому сразу же на него внимательно посмотрим: роста он оказался среднего, и лицо его виделось подвижным как ртуть, то есть было почти неуловимо: речь не о легковесности, но о мистической напряженности чувств.
И о неподъемности рассудка речь хотя и живого, но в чем-то уже и металлического.
Понимайте! Речь сейчас идёт о лёгкости его души (всегда готовой расстаться с рассудком) о готовности на подъём (но не самому к подъёму): когда-то подобная лёгкость отличала иных основательных путников (и в чем-то путаников) мысли речь сейчас (и всегда) идет о человеке, и идет она на собственных ногах, поскольку дорога в тысячу ли начинается с первого шага.
Не обращайте, впрочем, на него никакого внимания, ибо он благополучен и уверенно бездарен, продолжил человек (которому ещё только предстоит стать героем этой истории). А коли обратите, тоже можете называть его Иродом Антипой, ведь он куратор нашего клуба (какой-никакой начальник).
После этих своих не слишком куртуазных определений новый герой почему-то бросил быстрый и ироничный взгляд не на объект описания, а на гневливого Емпитафия; но (при всей мимолетности взгляда) буйный и пьяненький поэт сразу же успокоился.
Более того, Емпитафий, который (после душевных потрясений последних минут) даже несколько отрезвился, ответил говорившему (про «Е.в. гения») «герою» улыбкой понимания и согласия, впрочем, несколько вымученной.
Прости, Цыбин, ты редкий у нас гость. Верно, ты запамятовал, что я и сам могу представиться, холодно заметил ничуть не оскорбленный чужою «правдою о себе» и оказавшийся бездарным куратором завистник; потом (подчеркнуто вежливо) «Е.в. гений» обратился непосредственно к Натали:
Я Евгений Антипов. Клубная (жизне)деятельность в моём ведении. Что вас интересует?
Женщина стояла перед ним, замерев. Кулачки сжаты, глаза распахнуты, лицо взволновано. Если бы сейчас перед нами была не игрушечная Наталья, можно было бы безошибочно решить, что причина её интереса не заключена (ни в коем случае) в корыстном интересе к передаваемой из уст в уста (как при иудином поцелуе) сплетне.
Более того которою сплетню женщина вовсе не собралась отяготить подробностями; но (не забудем) перед нами именно что женщина; давайте подумаем о ней хорошо что речь идет об одном из её бывших или даже (до своего убиения) настоящем солюбовнике.
Впрочем, так оно и есть на самом деле (даже если только в её воображении; давайте думать о женщине хорошо).
Женщина спросила у «Е. в. гения»:
Так что вам известно о смерти художника Коротеева?
Почти ничего, ответил невеликий «Леонардо».
Из вежливой (и куртуазной раз уж речь зашла о солюбовниках) объективности попробую еще раз его описать: завистник, но зависть его чиста: он честно желает миру быть подобным себе! Согласитесь, немало: хоть отчасти полагать себя эталоном и мерой.
Сам он (а если и правда мир бы взял и в такого, как он, перекинулся) был тогда человеком лет пятидесяти, при своей чахлости и кривоногости (или просто-напросто так он шествует полуприсев) выглядевший неестественно стройным кучерявым поседевшим блондином и обладал классическим, хотя (как и у Натали) немного ненастоящим лицом.
То есть (очевидно) миропорядок стал (бы) обладать временем (возрастом) расцвета любого политика и рассудком арифмоментра; но (одно «но») «Е. в. гений» истово ненавидел постмодерн и полагал, что художник «просто обязан уметь рисовать лошадь»; согласитесь, что во многом (а что такое «многое» ещё одна частность бесконечности) соглашаться.
Смотрел «Е. в. гений» на свою собеседницу с достоинством и значительно, и слова он говорил значительные; но вот только в голосе его проскальзывали нотки не очень мужские; впрочем, не были они и женскими и вовсе не принадлежали латентному представителю меньшинств; о, если бы всё так просто и по-доброму!
Ничто не ново. Особенно европейские трансгендеры. У индусов в их индуизме, известно, насчитывается семь или восемь полов; казалось (не только мне) чтобы каждый раз определять виртаульный пол куратора, потребен самый что ни на есть искушенный индус; но как это совместить c пламенным отвращением помянутого «Е. в. гения» к содомским (и прочим) вольностям постмодерна?
Казалось бы, здесь наши с ним убеждения идентичны.
Так отчего меня гнетёт уверенность, что куратор гораздо удобнее в роли врага, нежели союзника в моей битве за Воскрешение Царства Божьего СССР? Быть может, оттого, что иная простота не хуже воровства, но хуже убийства.
Выхолощенные «сверху» истины та же самая сократовская цикута. Не желая множить сущности, такой союзник не различит потуг корпускулы (постмодернистской личности) на самообожествление (deus ex machina); впрочем, об этом многое уже сказано в параллельных (к этому роману) реальностях: книгах Вечное Возвращение, Среда Воскрешений и Как вернувшийся Да'нте,
Тем более, что наша Наташенька такими сложностями не озадачивалась, её (сейчас) волновало совсем другое:
Ну так говорите, говорите же! вскричала она на «Е. в. гения», и на миг ее личико осветилось; причём так, словно бы неведомый нам Коротеев предстал перед нею живым и неповрежденным, словно бы он был светозарен.
Здесь не надобно ни в коем случае ничего аналогичного проводить, совокупляя художника и Люцифера; акстись! Не куратору в ангелы (даже падшие) метить.
Потому «Е.в. гений», ей отвечая, как всегда был подробен и сух:
Убит в собственной мастерской, как и все предыдущие жертвы. Художником он был известным, продавался за валюту; Коротеев являлся единственным (хотя и гостеприимным) владельцем двухэтажной мастерской, здесь на псевдопородистом лице невеликого «Леонардо» сухонько (но не особо зло) мелькнула маленькая зависть.
На втором этаже как раз гуляли приятели, когда внизу позвонили в дверь, и он отлучился открыть. Наверху было шумно и весело, никто никакого шума внизу не услышал. Хозяина потом нашли на пороге, тело его было демонстративно изуродовано (подробности куратор деликатно опустил). Это всё, что мне известно.
Немного вам известно, досадливо протянула Наташка; причём вовсе не пыталась она докладчика обвиноватить: такова была её манера капризничать и всё получать даром, приторговывая особыми правами своего пола.
Дивны дела твои, русское искусство (и дивны бывают твои адепты)! Даже в голосе кучерявого куратора, когда он рассказывал о последнем коротеевском загуле, звучало вовсе не сожаление об его нехорошей гибели, а самое искренее осуждение (всех и всяческих) распутств.
Возможно, даже грехопадений постмодерна.
Кто это? негромко спросил, подойдя к Емпитафию и кивнув в сторону Натали, человек по имени Цыбин.
Крякишев сразу не ответил. Поэт что-то там себе бурчал под нос (почти про себя и почти угрожающее). Хотя уже и не таращился в сторону кучерявого моралиста. Потом, всего на секунду от обидчика отвлекшись, заданный вопрос осмыслил и о въедливом казуисте тотчас позабыл:
О ком ты? Ах, эта! Да так, поэтеска. произнеся сие замечательное и запомнившееся нам определение, поэт тут же попытался выстроить на своем лице значительную мину: дескать, мы-то с тобою другие!
Имел в виду (естественно) лишь себя. Должно быть, поэт собирался подольститься, а после и взаймы попросить (вспомошествование впавшему в бедность благородному идальго); но в глазах Цыбина уже появилось престранное выражение.
Скорей, это даже было (вы)рождение: из глаз этого (совсем незнакомого нам) человека рождалась вовне какая-то небывалая жизнь; жизнь не со зла или с добром, жизнь как факт: известно, что для жизни в миру (ничуть не напоминающем потерянный рай) нет никаких оснований кроме одного, самого простого: я так хочу.
Разумеется, чуда веры в вышеприведённой формулировке нет. Да и смешно было бы ожидать от совершенно незнакомого человека, что он распознает во встречных (во мне или вас) какое-либо чудо веры; смешно, право слово.
Но (вы)рождение из глаз Цыбина (его nova vita) действительно имело место быть. Какая-то очень для него важная мысль (напряжённая настолько, что даже и не здоровая) увлекала Цыбина за собой: побуждая само-родиться, но оказываясь при этом и самому себе повитухой.
От этой роли Цыбин не отказывался. Более того, сразу же за неё принялся претворять в жизнь (притворяясь властным над жизнью), перетаскивать из небывалого в сбывшееся.
Впрочем, на деле он ещё помедлил; а потом ещё и ещё (он помедлил), наблюдая как Наташка пытается и тщится получить или даже соблазном извлечь из бедного Евгения хоть какой-нибудь факт помянутой трагедии; «жареный» факт способный пройтись по её сердечку нарезом; разумеется, все было тщетно (ему ли было не знать), и тогда он предложил:
Вот что, Крякишев! Пригласи-ка ты ее куда-нибудь в хорошее место немного выпить; вижу, она с тобой охотно пойдет.
Чувство юмора (он называл это чувство самосарказмом) оказалось у него специфическим.
Крякишев (подчёркнутой нелепости его утверждения) изумился, причём настолько, что и вымолвить ничего не успел, как Цыбин продолжил:
Приманить её просто: скажи только, что имеешь кое-что о Коротееве и можешь ей рассказать; потом с комфортом оправдаешься: объяснишь, что весь эксклюзив (замечу, что это журналюшное словцо произнесено было им с брезгливостью и не вполне правильно) исключительно у меня; потом откроешься, что обмануть ее тебя побудили позывы благородно-романтические.
И что за интерес тебе быть сводником?
А такой: когда она в ужасе от тебя прочь бросится, вот тогда ты возьми да объяви, что номер моего телефона тебе хорошо известен, и ты готов ей его назвать
Так это ты сам нацелился на поэтеску? Ну, с неё многого не возьмёшь.
Пусть она запомнит номер. Постарайся.
Если не номер, то уж меня она запомнит. Да и выпить необходимо. И сказать можно. А деньги? У меня их, сам понимаешь, никогда нет.