Она были расположены по отношению друг к другу аки «ингредиенты» в колбе алхимической: казались (всё ещё) предметами материального быта, однако осознанно (даже вещи требовали себе прав) принадлежали культуре постмодерна и зависели от приклеенного ярлыка.
Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.
Он даже не кивнул. Он знал, что она может: грань преступивши, божии создания!
Ты скажешь, что бесплотной тенью
Они, мои влюбленные в любовь?
Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)
И занимаешься своим кровосмешением,
Не помни миг, когда ты не был слеп как будто
И видел тех любовников, что были, есть и будут.
Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:
Кар-р!
Вороний вопль намекал на жизнь, но жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.
Что неизбежно привело директора и главного редактора помянутого издательства (и магазина, конечно же) к светлой мысли организовать подобное заведение и в Санкт-Ленинграде.
Ведь сам Илия проживал тогда в самом центре бывшей столицы (Российской, а не СССР) империи, на улице Итальянской, неподалеку от блистательной площади Искусств; но всю эту эпопею излагать совершенно незачем, разве что именно так (то есть в самые первые времена романтического накопления капитала), тщетно пытаясь добывать сестерции торговлей элитарной литературой (как то: по философии, истории и искусству); ну да, опять алхимически!
Именно там Идальго приобрел себе своего будущего импресарио. Не мудрено, что именно главный редактор (он же директор помянутого издательства) им и стал; но лишь после своего разорения, имевшего случиться, когда кончилось время романтики и алхимии, и осталась одна патологоанатомия: бесконечные поиски добавленной к телу души Кар-р!
На самом деле финансово у «главного редактора» (своей судьбы) всё осталось более-менее благополучно разве что патологоанатомия быстро выявила: никакого-такого добавления живого к мёртвому не получилось: издательство так или иначе торговало премудростями постмодерна (рассчитанными на андеграундную образованщину); согласитесь, не найти более удачного претендента на роль импресарио при «демиурге».
Так что вся эта эпопея становления теперь выглядела очень символично,
Но это то ли в «прошлом будущем» (то ли в «будущем прошлом»), а сейчас Илия Дон Кехана вынужденно промолчал и ответил женщине лишь несколькими неловкими словами:
Конечно, я предложу тебе пойти со мной; предложу пойти мимо и дальше реальности ведь ты уже здесь.
Кар-р! настойчиво повторил сам себе вороний вопль.
Он откровенно указывал, что без всего выше-указанного Илия Дон Кехана тоже не стал бы собой! Что без торговли великой литературой Идальго не сошёлся бы невиданно близко (считай, виртуально) с бессмертными авторами самых необходимых пособий по формированию своего мира. Что без такого общения невозможно постичь даже детского чтения по слогам, затем отказаться от него и приступить к каллиграфическому письму.
То есть пойти мимо и дальше прочтения мира.
Поэтому Идальго сказал очевидное:
Ты уже здесь.
Я всегда буду здесь, заявила она. Я всегда буду там, где ты меня ищешь.
Меж тем именно вчера (и не только вчера, но и несколько раз до «вчера») они окончательно расстались и даже смогли на короткий миг позабыть, что в мире прижизненных реинкарнаций нет ничего окончательного. А пока между ними стояло его сердце, и он сделал приглашающее движение; впрочем, она уже обернулась к нему спиной и стала сбрасывать с плечиков плащ.
Сбросила. Плащ стал падать. И вот здесь стало ясно, зачем сердце вышло.
Идальго не тронулся с места; но место само тронулось! И умом, и с места. Ибо плащ упал на его сердце. И остался в воздухе. А сердце перестало быть обнажено и облеклось в свою Вечною Женственность, причем совсем не важно, что Женственностью был всего лишь плащ любимой женщины.
Которая даже не оглянулась. Уверенная, что её вещь не останется без присмотра. Более того (не подумав разуться) она сразу пошла в сторону гостиной.
Она не смотрела на него и не видела, что её плащ (отдельно от него) остался парить в воздухе: она не увидела, как её тонкий черный плащ облек его сердце стал его внешностью и принялся повторять самые разнообразные сердечные биения и ритмы; и о чудо! Вот уже его отдельное сердце в её плаще (этакий рыцарь плаща и кинжала) наполнило собой пустоту мира.
Само стало выглядеть совершенно как влюбленный Идальго.
Более того: стало выглядеть наивозможно влюбленным Идальго. Тем самым «вторым» Идальго, который просто не мог сбежать от любимой; но теперь она уже могла не смотреть на «первичного» Илию Кар-р!
Она словно бы обрела идеального возлюбленного. Ей не следовало знать, что это эрзац. Ей следовало знать, что она получила «своё». Зато сам Илия Дон Кехана смотрел и видел, как сердце в плаще чуть посторонилось и дало ей пройти! Ведь на самом деле Илия Дон Кехана стоял в стороне и (поэтому) уже почти не удивлялся своему дивному новому миру.
Впрочем, и в своем «новом мире» он всё ещё пребывал лишь на одной ноге (ноге сердца). А женщина (говоря свое «встань на ноги») имела в виду совсем другую его ногу небесную.
Ту, которая на земле не держит.
Кто это у нас по небу гуляет? сказала женщина.
Не оборачиваясь, она стала читать стихи. Будущие стихи, им ещё не написанные.
Но именно к его сердцу обращалась она, читая его будущие строки; впрочем, даже не обернувшись:
Задержавшись с тобой на земле,
Знаю я, что мы все еще люди!
Знаешь ты: никогда нам, обнявшись,
Не уплыть на груди корабля
В те моря, где нас больше не будет!
Она читала стихи, которые ему ещё только предстоит написать. Читая, она вошла в гостиную. Его сердце (его нога на земле) последовало за ней. Она всё ещё не оборачивалась и не видела, как от нее отдаляется его «нога неба» Кар-р!
Она. Не увидела. Как медленно и мучительно происходит за ее спиной его разделение.
Почему на груди корабля?
Потому что горим впереди!
Что же это за мир, где мы люди?
Знаю, люди и есть те моря
А потом начинается шторм!
Он напомнит еврейский погром,
Когда бесится море людья
Тогда Илия Дон Кехана (оставшийся в прихожей без своего земного сердца) присел неподалеку от брошенной калигулы на одно колено (внешне это выглядело не столь уж красиво, да все равно) и принялся разувать вторую ступню: согласитесь, было бы нелепо следовать за женщиной полуобутым. Даже если бы он сам (а не его сердце) собирался за ней последовать.
Сам он собирался от неё бежать. А вот его сердце (находясь в гостиной) сказало женщине:
Я хочу уехать. Мне должно уехать.
Причем сердце понимало, что никуда от женщины не денется.
А вот «бессердечный» Илия Дон Кехана (из своей прихожей) прекрасно слышал происходящее. Поэтому ему была прекрасно видна её снисходительная улыбка (причём к его сердцу в её плаще она всё ещё не оборачивалась); улыбка с которой она, отвечая сердцу в плаще, произнесла:
В Москву, где люди стреляют друг в друга? Обязательно уедешь, как может быть злая Москва без тебя? Но только завтра, сегодня я не могу без тебя.
После чего продолжила читать его будущий текст:
Я, с тобой на земле задержавшись,
Тете буду как светлый прибой!
Ты, со мной на земле задержавшись,
Будешь мне голубой горизонт.
Женщина не ведала, что творила. Женщина читала и сама заслушалась своим чтением, и даже поверила в такое свое будущее: что именно так для нее повернулась ее плоскость птолемеева глобуса! Но с Идальго всё обстояло иначе: сейчас одна его жизнь (сердце в плаще) слушала текст, в то время как его настоящая жизнь разулась (стала нагой и легкой) и продолжила за женщину.
Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:
Когда бьется о волны ладья,
Лишь кажется море просторным.
Но причина подобного шторма
В величинах огромных и малых:
Человек всегда больше толпы.
Он лишь кажется мерой вещей,
Но он мера вещей небывалых!
Когда бесится море людья.
Когда бьется о волны ладья.
Ибо тесно огромному в малом.
Мы спокойны в своем небывалом.
Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.
И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени словно бы не было!
Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но идешь меж всех мгновений.
Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.
Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено И ведь как красиво могло получиться!
Кар-р!
Еще темно, еще покой-зерно
В прохладных закромах -
Не переиграно на белое вино!
И душу я не рву Душа мне как рубаха,
Как тело есть рубаха для души!
А что же далее? Во что оденем тело?
Что будем рвать на звезды и гроши?
Ведь я не человек, нагое дело -
Нагая функция, и без меня пусты
Все одеяния жестокой простоты!
Я центр круга, вкруг меня душа
Танцует хороводами, вещами:
Высотами, глубинами, святыми
Пророками и Богом, и Россией
Но знаю, что во мраке бытия
Есть ты, и вкруг тебя танцую я.
Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:
здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении кар-р!
и все это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.
Итак всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию. Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.
Что тоже оказывается не совсем простым делом.
Ведь как так вышло, что проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.
Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!
Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.
Казалось бы только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.
Сойти с ума и выйти из души:
Оставить свою внутреннюю жизнь!
И поменять ее на вещество
И внешность стать другое существо
И осознать свою бездушность!
И вот я пуст: вокруг меня лишь сущность
Вот я безумен и сошел с ума
В долину, где растут деревья смысла -
По ней рекой течет мое сознание!
В надежде, что я мимо проплыву,
На берегу стоят пустые мысли
И ждут, чтобы начать формирование
Сойти с ума и выйти из души,
И принести во внешний мир предание
О том, что он внутри моих миров!
Все для того, чтоб ты в нем огляделась
И у моих костров согрелась.
Затем, верно, и понадобилось Старику явление посторонней (и в то же время любимой) его пророку женщины в его Божьем Царстве: чтобы разделить Илию! Теперь нам остается только поверить, что весь товарообмен (маска на маску) между человеком и миром так и происходит во благо наивозможного мира.
Нам остается только поверить, что Илия оставил свое сердце женщине во благо женщины, а не для-ради собственного душевного комфорта; но не место и не время ему сейчас лгать себе! Ведь он действительно нищ духом и наг ступнями: ведь он разулся перед дорогой.
Теперь он может уезжать, ничуть женщину не оставив, но и с собой не взяв. Это было удивительно Кар-р!
Дальнейшая история мира будет ещё удивительней и поучительней: мы будем заучивать ее снова и снова, каждый раз переиначивая. Ведь любая история моего мира заключена в том, что душу продать невозможно; но в то же самое время она (именно что невозможно) продается!
Ведь если бы было возможно, то никакого мира (причем не только в душе) не было бы вовсе!Причём не было бы очень давно и с самого начала. Поскольку души «закончились» бы почти сразу после грехопадения Адама и Евы.
Вот и мы вернемся (не к началу, но к разговору об именах); впрочем, зачем возвращаться? Времени нет, и мы никуда от разговора не уходили, и время прыгнуло чуть назад, и Идальго ещё и ещё раз вопросил её о её красоте (возопил и оставшись, и расставаясь):
Как ты думаешь, тебя зовут на самом деле? он спрашивал о слове, которым собирался её красоту именовать.
Ключевым здесь было слово «думаешь» Кар-р!
Вот и Идальго думал выйти в мир, вот и женщина думала заступить ему дорогу, но сама отворила ему дверь. Вот мужчина сам вручил ей ключ от любых его дверей, и если бы не дальнейшая нелепица с обуваниями и разуваниями, всё проис-ходящее выглядело бы весьма стройным. Но женщина не обратила внимания на эту нелепицу!
Вместо этого (заменяя одно место другим) она сразу же охарактеризовала его затею и мироформированием:
Хочешь броситься из огня да в полынью?
На что он ей ответил:
Я буду звать тебя Домреми.
Она не удивилась. Она опять не обратила внимания. Вместо этого она сказала: