К этому моменту моя подруга Брианна успела наконец отсмеяться. Вытерев глаза, она схватила Брюса за руку:
Брюс, это Кэнни. Она изображала нашу общую знакомую.
О, выдал Брюс и застыл, явно чувствуя себя идиотом.
Не волнуйтесь, успокоила его я. Вы меня вовремя остановили. А то как-то бестактно с моей стороны все-таки.
О, повторил Брюс.
А я продолжала:
Вообще-то я пытаюсь стать добрее. Пообещала себе на Новый год.
Уже февраль, заметил Брюс.
Я медленно раскачиваюсь.
Ну, главное, что вы стараетесь. Он улыбнулся мне и отошел.
Остаток вечеринки я наводила справки. Брюс пришел с парнем, которого Брианна знала по аспирантуре. Хорошие новости: у него высшее образование, то есть он более-менее умен, а еще он еврей, как и я. Ему было двадцать семь, мне двадцать пять. Все как надо.
А еще он веселый, добавила Брианна, прежде чем принести и дурную весть: Брюс уже три года (а может, и дольше) писал диссертацию и жил в центральной части Нью-Джерси, более чем в часе езды от нас, иногда фрилансил, периодически учил первокурсников и жил на маленькую стипендию, такой же оклад и, по большей части, деньги родителей.
Географически неприемлем, веско изрекла Брианна.
Красивые руки, парировала я. Хорошие зубы.
Вегетарианец.
Я поморщилась:
Давно?
С колледжа.
Пф-ф. Это мы, может, еще исправим.
Он Брианна умолкла.
Преступник на условно-досрочном? пошутила я. Сидит на обезболе?
Немножко инфантильный, наконец выдала она.
Он парень, пожала плечами я. Разве они не все такие?
Брианна рассмеялась:
И он хороший. Пообщайся с ним. Сама увидишь.
Я весь вечер за ним наблюдала и чувствовала, что он наблюдает за мной. Однако он больше со мной не заговорил, и домой я отправилась более чем разочарованная. Давненько мне не попадался мужчина, которым я могла увлечься, и высокий белозубый обладатель красивых рук и аспирант Брюс казался, по крайней мере на первый взгляд, неплохим вариантом.
Но, когда за спиной раздались шаги, я подумала не о нем. А о том, что приходит в голову любой городской женщине, которая слышит сзади быстро нагоняющие ее шаги, а на часах уже за полночь и даже до ближайшего фонаря еще идти и идти. Я мельком огляделась, нащупывая на связке ключей газовый баллончик. На углу фонарь, под ним стоит авто. Я прикинула: сначала пшикну газом в лицо преследователю, кем бы он ни был, врежу по стеклу машины в надежде, что взвоет сигналка, а потом с громкими воплями убегу.
Кэнни?
Я рывком развернулась. А за мной стоял Брюс, застенчиво мне улыбаясь.
Привет. Он тихонько рассмеялся, мой очевидный испуг его позабавил.
Брюс проводил меня домой. Я дала ему номер своего телефона. Брюс позвонил на следующий вечер, и мы проболтали три часа о колледже, родителях, его диссертации, будущем газет, обо всем.
Я хочу тебя увидеть, заявил он мне в час ночи, когда я уже начала думать, что такими темпами, если разговор продолжится, утром на работе буду клевать носом.
Так давай как-нибудь встретимся, отозвалась я.
Нет. Сейчас.
Спустя два часа и один не тот поворот с моста Бена Франклина он снова возник у меня на пороге: почему-то более высокий, чем я запомнила, в клетчатой рубашке и трениках, со свернутым спальником, который пах летним лагерем, и смущенной улыбкой. Вот так все и случилось.
И теперь, более чем через три года после нашего первого поцелуя, три месяца после разговора о том, что нам нужно взять передышку, и четыре часа после того, как выяснилось, что он рассказал всему читающему журнал миру, что я «пышная дама», Брюс стоял на парковке у своего дома, где согласился со мной встретиться, и щурился. И часто моргал как и всегда, когда нервничал. И держал целую кучу вещей. Синюю пластиковую миску, которую я держала у Брюса для моего Нифкина. Рамку из красного дерева с нашей фотографией, снятой на вершине утеса на острове Блок. Серебряную сережку-кольцо, которая месяцами лежала у Брюса на тумбочке. Три носка, полупустой флакончик «Шанель». Тампоны. Зубную щетку. Три года в мелочах, что закатились под кровать, забились между диванными подушками. Нашим рандеву Брюс, очевидно, решил убить двух зайцев: стойко снести мой гнев по поводу колонки «Хороши в постели» и вернуть вещи. Один вид моего девичьего добра, сброшенного в картонную коробку из-под виски «Чивас», которую Брюс наверняка раздобыл в магазине алкогольных напитков по пути с работы, стал ударом под дых физическим доказательством, что между нами и впрямь все кончено.
Кэнни, холодно поприветствовал меня Брюс, продолжая глупо моргать, что в нем особенно раздражало.
Брюс, отозвалась я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Как делишки с романом? Там я тоже главная героиня?
Он вскинул бровь, но промолчал.
Напомни-ка, продолжила я, а на каком этапе отношений я разрешила тебе делиться интимными подробностями нашей совместной жизни с парой-тройкой миллионов читателей?
Брюс пожал плечами:
У нас больше нет отношений.
Мы решили друг от друга отдохнуть.
Он изобразил снисходительную улыбочку.
Да брось, Кэнни. Мы же оба понимаем подтекст.
Я говорила без подтекстов, парировала я, вперившись в него мрачным взглядом. Видимо, только я.
Как тебе угодно. Брюс попытался всучить мне коробку. Не знаю, что тебя так расстроило. Я ничего дурного там не сказал. Он расправил плечи. И вообще, думаю, что статья вышла очень даже.
Я буквально лишилась дара речи что во взрослой жизни со мной случалось крайне редко.
Ты обдолбался? поинтересовалась я; впрочем, в случае Брюса вопрос был скорее риторическим. Ты назвал меня толстой на страницах журнала. Ты выставил меня на посмешище. Не думаешь, что поступил как-то нехорошо?
Смирись, Кэнни. Ты и есть толстая. Брюс склонил голову. Но это не значит, что я тебя не любил.
Упаковка тампонов отскочила от его лба, рассыпая содержимое по парковке.
Очень мило, заметил Брюс.
Ну ты и ублюдок!
Я облизнула губы, тяжело дыша. Руки дрожали, прицел сбился. Рамка с фотографией вскользь задела плечо Брюса и вдребезги разбилась об асфальт.
Поверить не могу, что хоть на секунду могла задуматься, а не выйти ли за тебя замуж!
Брюс опять пожал плечами и, наклонившись, принялся собирать тампоны, осколки стекла и куски дерева в коробку. Фотография осталась лежать.
Со мной еще никто так гадко не поступал, проговорила я сквозь ком в горле. Просто чтоб ты знал.
Слова срывались с языка, но я лгала. В общей, исторически сложившейся картине вещей отец, который нас бросил, поступил бесспорно хуже. Что хреново, помимо прочего, в моем папаше, так это то, что он лишил меня возможности сказать другому мужчине «со мной еще никто так гадко не поступал» от чистого сердца.
И опять Брюс пожал плечами:
Я уже не обязан беспокоиться о твоих чувствах. Ты ясно дала это понять.
Он выпрямился. Я надеялась, Брюс разозлится, даже вспылит, но получила лишь приводящее меня в бешенство снисходительное спокойствие.
Ты же этого и хотела, помнишь?
Я хотела перерыв в отношениях. Подумать хорошенько обо всем. А надо было просто-напросто тебя бросить. Ты
И я умолкла, снова утратив дар речи в попытке придумать, как бы посильнее его задеть, заставить прочувствовать хоть каплю того ужаса, стыда и ярости, которые испытала я.
Ты мелкий, наконец выдала я, вложив в это слово всю ненависть, на которую была способна, чтобы он понял, что я имею в виду не только его моральные качества, но и остальные места.
Брюс не ответил. Даже не взглянул на меня. Просто развернулся и ушел.
Саманта не глушила мотор.
Ты в порядке? спросила она, когда я, прижимая коробку к груди, скользнула на пассажирское сиденье.
Я молча кивнула. Саманта, наверное, считала меня глупой. Однако в подобной ситуации я и не ожидала от нее сочувствия. Высокая, с иссиня-черными волосами, белой кожей и точеными скулами, Саманта похожа на молодую Анжелику Хьюстон. И она худая. Без усилий, худая, и все тут. Предложи ей любые яства со всего мира, так Саманта наверняка выберет свежий персик и ржаные хлебцы. Не будь она моей лучшей подругой, я бы ее ненавидела, но даже лучшей подруге порой сложно не завидовать, когда она хочет ест, а не хочет не ест, а я-то, как правило, только хочу и ем, а потом еще и ей помогаю, если она уже наелась. И проблема с лицом и фигурой у нее только одна: слишком пристальное внимание окружающих. Ей никогда не понять, каково жить в таком теле, как у меня.
Саманта бросила на меня быстрый взгляд:
Так что э-э, как понимаю, между вами все кончено?
Правильно понимаешь, глухо ответила я.
Во рту стояла горечь, лицо в отражении бокового зеркала казалось серым, безжизненным. Я уставилась в картонную коробку, на свои сережки, книжки, тюбик помады, который считала безвозвратно утерянным.
Ты как? тихо спросила Саманта.
В порядке.
Хочешь в бар? Или, может, поужинаем? Или в кино сходим?
Я крепче вцепилась в коробку и закрыла глаза, чтобы не видеть, где мы находимся, не видеть, как машина уносится прочь по пути, который раньше вел меня к нему.
Наверное, я просто хочу домой.
Когда я вернулась в квартиру, автоответчик мигал принятым сообщением. Я его проигнорировала. Стянула рабочую одежду, влезла в домашний комбинезон и футболку, прошлепала босиком на кухню. Достала из морозилки заготовку для лимонада, с верхней полки шкафчика пинту текилы, смешала все это прямо в миске, взялась за ложку и, глубоко вздохнув, от души хлебнула, а потом уселась на обтянутый синей джинсовой тканью диван и заставила себя читать.
ЛЮБОВЬ С ПЫШНОЙ ДАМОЙ
Брюс Губерман
Никогда не забуду день, когда узнал, что моя девушка весит больше меня.
Она поехала кататься на велосипеде, а я сидел дома, смотрел футбол, листал журналы на ее кофейном столике и наткнулся на небольшой, размером с ладонь, блокнот наблюдения за весом туда она записывала, что съедала и когда, что собиралась съесть потом, выпила ли положенные восемь стаканов воды в день. В блокноте значилось ее имя, ее идентификационный номер и ее вес, который я, будучи слишком хорошо воспитанным, не могу здесь привести. Достаточно сказать, что цифра меня поразила.
Я знал, что К. девушка крупная. Определенно крупнее женщин с экрана телевизора, скачущих в купальниках или дрифтующих из ситкомов в медицинские сериалы и обратно. Безусловно, крупнее любой, с кем я встречался прежде.
«Что, обеих?» подумала я с издевкой
Я никогда не считал себя любителем пышек. Но, встретив К., не устоял перед ее остроумием, смехом и сверкающими глазами. А с телом, решил, уж как-нибудь смирюсь.
Она не уступала мне шириной плеч и практически размером рук, а от груди до живота, от талии до колен меня тепло встречали мягкие округлости. Обнимая ее, я чувствовал себя в укромной гавани. Меня как будто окружал уют родного дома.
А вот выходить с ней в свет оказалось далеко не так комфортно. Может, это я настолько впитал ожидания общества, диктующие, чего мужчине хотеть и как женщине выглядеть. Но, что более вероятно, эти ожидания слишком хорошо впитала именно она. К. была преданным солдатом войны за красивое тело. Высокая, с фигурой типичного лайнбекера и весом, с которым она как родная вписалась бы в любую профессиональную футбольную команду, К. не могла стать незаметной.
Однако я знаю, если бы ее сутуловатость и бесформенные черные свитера могли стереть ее с лица земли, К. воспользовалась бы этой возможностью в мгновение ока. Она не получала удовольствия от всего того, что нравилось мне, от своего роста, своих габаритов, своего сочного, ядреного тела.
Сколько бы я ни говорил ей, что она прекрасна, К. мне не верила. Сколько бы я ни убеждал ее, что все это не имеет никакого значения, я понимал, что для нее значение таки было. Мой одинокий голос ничто в сравнении с голосом всего мира. Ее стыд казался мне чем-то осязаемым, он словно шагал рядом с нами по улице, таился между нами в кинотеатре, выжидая в засаде, пока кто-нибудь не произнесет самое ненавистное для нее слово: жирная.
И я знал, что это не паранойя. Отовсюду слышно, что лишний вес последний предрассудок, который общество по-прежнему приемлет, что толстые люди единственная верная цель для острот в нашем политкорректном мире. Заведи отношения с женщиной кинг-сайз и увидишь, насколько я прав. Заметишь, как люди смотрят на нее и на тебя, потому что ты с ней. Попытаешься купить ей белье на День святого Валентина и поймешь, что размеры заканчиваются раньше, чем начинается она. Всякий раз в кафе или ресторане будешь наблюдать ее муки в попытках найти нечто среднее между тем, что она хочет съесть, и тем, что может себе позволить, и что ей стоит или нет есть на публике.
И что ей стоит или нет говорить.
Помню, когда разразился скандал с Моникой Левински, журналистка К. написала страстную статью в защиту стажерки Белого дома, которую предала не только вашингтонская подруга Линда Трипп, но и что еще хуже друзья из Беверли-Хиллз, вовсю продававшие школьные воспоминания о Монике прессе. Статья вышла в свет, и К. получила множество гневных писем, включая одно от некоего индивида, начинавшееся словами: «Да по твоей писанине сразу ясно, что ты толстая и тебя никто не любит». И вот это послание это слово зацепило К. больше всего. Словно если верна первая часть, «ты толстая», то должна быть верна и вторая, «тебя никто не любит». Словно быть а-ля Левински хуже, чем быть предателем или тупицей. Словно иметь лишний вес преступление.
В нашем мире любить пышную даму это подвиг. А может, даже тщетность. Потому что, любя К., я понимал, что люблю женщину, которая не верит, что достойна чьей-либо любви в принципе.
И теперь, когда между нами все кончено, я не знаю, куда излить гнев и печаль. На мир, что заставил ее так относиться к собственному телу нет, к самой себе, и возможности быть желанной. На К., которой не хватало воли не слушать то, что говорит ей мир. Или на себя за то, что не сумел полюбить ее достаточно, чтобы заставить поверить в себя.
Я прорыдала все «Свадьбы знаменитостей», сидя на полу у дивана. Слезы катились по подбородку и вымачивали мне футболку, пока тонюсенькие, почти прозрачные супермодели одна за другой говорили «я согласна». Я плакала о Брюсе, который понимал меня куда лучше, чем я думала, и любил куда сильнее, чем я заслуживала. Он мог быть всем, чего я только хотела, на что надеялась. Брюс мог стать моим мужем. А я его отшила.
И потеряла его навсегда. И Брюса, и его родителей то, что мне в нем, помимо остального, нравилось больше всего. Эдакие идеальные Джун и Уорд [2], если бы те были евреями и жили в Нью-Джерси в девяностые. Отец Брюса, с вечными бакенбардами и такими же добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Он души не чаял в своей семье. Не знаю, как еще описать это или то, насколько это меня поражало. По сравнению с моим папашей Бернард Губерман казался пришельцем с Марса. «Он и правда любит своего ребенка! изумлялась я. Он и правда хочет проводить с ним время! Он помнит подробности жизни Брюса!» То, что и я нравилась Бернарду Губерману, вероятно, связано не с моей личностью, а с тем, что я: а) еврейка, то есть потенциальная сноха; б) хорошо трудоустроена, а значит, по идее, не мечу в брак по расчету и в) источник счастья для его сына. Но меня не волновали причины его хорошего отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте при каждой удобной возможности.
Мать Брюса, Одри, была малость жутковатой, с ухоженными ногтями, каждый раз выкрашенными в такой цвет, о котором напишут в следующем номере «Вог», и идеальной укладкой. В ее доме, с семью ванными комнатами, полном стекла и белоснежных ковров, покрывающих пол от стены до стены, царила безукоризненная чистота. Вся-из-себя Одри, так я называла ее в разговорах с друзьями. Но стоит только копнуть глубже маникюров, и Одри тоже оказалась неплохой. Она выучилась на преподавателя, но к моменту нашего знакомства дни заработка на кусок хлеба для нее уже были в далеком прошлом, теперь она стала женой, матерью и активисткой постоянным членом родительского комитета, вожатой младшей дружины скаутов, президентом женской сионистской организации «Хадасса», человеком, на которого всегда можно положиться, если нужно организовать ежегодную благотворительную раздачу продуктов в синагоге или зимний бал для сестер.