Набрякшее небо протяжно прогромыхало, сверкнуло на горизонте и разом сыпануло дождевым горохом. Крупные редкие капли гулко падали на землю и растекались в дорожной пыли крохотными лужицами, словно ртуть. Но уже через минуту полило густо и мелко, будто кто-то невидимый тряс над землёю огромным ситом. Наталья мгновенно промокла, юбка облепила голые ноги, отяжелевшая вязаная кофта вытянулась и обвисла почти до колен, вода катилась струями по спине, волосам, заливала глаза, мешая смотреть, хлёсткие ветки били по лицу и рукам, а она пробиралась, огибая поваленные деревья, глубокие воронки от разорвавшихся бомб, груды обломанных сучьев, стараясь не терять из виду наезженную телегами дорогу.
Прокричала кукушка, Наталья обрадованно остановилась, словно встретила добрую знакомую. «Один, два, тридесятьпятьдесят четыре», считала, как в детстве, замирая от восторга и страха.
Русалочка, не заблудилась случаем? мужской голос раздался совсем рядом, словно неизвестный говорил на ухо.
Вздрогнула от неожиданности, обернулась. Человек в плащ-палатке, в руках винтовка, лицо спрятано в густой бороде:
Кто такая? Откуда?
Узнав, что перед ним дочка Арсентия Григорьева из Давыдёнок, потеплел, расспросил про дорогу, нет ли немецких патрулей, и исчез, растворился в дожде.
Отец первым заметил Наталью через приоткрытую дверь сарая, в котором прятался от чужих глаз.
Доченька! окликнул осторожно. Подь сюды!
От волнения у неё по коже мурашами пробежала дрожь, даже ноги подкосились. Прижалась к стене, не веря, что папка вот он, рядом! Ещё раз огляделась никого! Только дождь. Кто живой, все от него попрятались. Даже пёс не брехнул и носа из будки не показал. Наталья скользнула в сарай. Арсентий Григорьевич сжал её в объятьях, мокрую, дрожащую, рыдающую:
Дочушка, всё хорошо, хорошо! слёзы потекли по его небритым щекам. Как ты на мамку похожа
Пока Иванюженко Фроня сушила у печи Натальины одёжки, та, облачившись в хозяйский халат, старые валенки и закутавшись в шерстяной платок, отогревалась кипятком на травах и не могла наговориться с отцом. Он же слушал да, как бы невзначай, уточнял: какая охрана в Сурмино, сколько немцев, сколько полицаев, кто из знакомых решился служить против своих Порывшись в прошлогоднем сене, достал листовку:
Не плачь, Натальюшка, сколько верёвочке не виться, а передушим мы проклятых ворагов, как есть перебьём! Паслухай, что сами фашисты в своей газете пишут: «За последние недели партизанами было убито много бургомистров и других представителей оккупационных властей».
Понимаю, папа, всхлипнула Наталья, так ведь и немцы звереют! Сколько уже позабивали, вспомнить страшно! Одноклассники мои в земле лежат. Межу спалили. Все хаты!
Григорьев стукнул кулаком в стену:
Льют они кровушку нашу, твоя правда. Хвастают, что в начале мая в Минске тридцать человек повесили, сто двадцать расстреляли, потому что все подпольщики, которые помогали партизанам. Только партизаны всё равно фашистов били и бить будут!
Наталья схватила отца за плечи и, умоляюще глядя в глаза, словно всё зависело от него, едва не закричала:
Она когда-нибудь закончится? Война закончится?
Григорьев помрачнел, но взгляда не отвёл. Помолчал, словно взваливал на себя непосильную ношу, и твёрдо, старательно выговаривая каждое слово отчеканил:
Даже не сумневайся! Не смей! Мы обязательно победим!
Прильнув к отцу, Наталья снова зарыдала. Всё смешалось в этих слезах: напряжение нескончаемого ожидания, изнуряющая тревога, мучительный страх, горечь унижения, боль потерь, ужас неизвестности и спасительная радость надежды.
Ты всё правильно сделала, успокаивал Арсентий Григорьевич. Что немцы, что полицаи эти особо! падкие до наживы. Сало, самогонка, курица, яйца, колечко золотое И Фирсов правильно. Должен помочь.
Сепачёв обещал поговорить с ним, всё ещё всхлипывала Наталья.
Возвращаясь, во дворе дома увидела Прасковью Макаровну с Ларисой. Девочка заливисто смеялась, убегая от тётки, а та делала вид, что никак ей не поспеть, и, дурачась, приговаривала: «Догоню, догоню!». Солнце играло в берёзовых ветвях, отбрасывая причудливые тени, запах омытой дождём сирени плыл по деревне, утверждая наступившее лето, и лишь голубые лужи, отразившие глубокое необозримое небо, напоминали о недавнем ливне.
Мама! Лора с разбегу уткнулась в материнскую юбку.
Наталья подхватила её на руки, зацеловывая, прижала к себе, обернулась к золовке, пытая одними глазами: «Трофим?».
Прасковья Макаровна улыбалась открыто, радостно:
В Езерище перевели! Дрова для комендатуры заготавливает. Теперь бы из этой тюрьмы его выкупить
Помог литовец-переводчик. Подпаивая самогонкой, ублажая то курочкой, то сальцем, уговорил бургомистра отпустить невиновного Севостьянова. Тот приказал Трофиму по первому зову являться на принудительные работы, а для убедительности так двинул кулачищем в ухо, что показалась кровь. Это развеселило полицая, и он с размаху ударил с другой стороны второе ухо тоже закровянило.
Ещё попадёшься, отрежу! пригрозил, удовлетворённо вытирая взмокший лоб.
Наталья обнимала мужа, вдыхая запах его измученного тела; ощущая сухие, твердые, как камни, мышцы под бледной, с кровоподтёками кожей; вслушивалась в звуки голоса, простуженно-охрипшего, но такого родного. Снова стало спокойно и надёжно, несмотря на то, что каждый день грозил неизвестностью, в которой было место и постоянному, изнуряющему страху оккупация щедра на смертные издевательства и истязания, пули и верёвки
Окутанный лаской и домашним теплом, Тимофей ещё долго не мог справиться с внутренним напряжением, которое накрыло его с момента ареста и не отпускало. Воспоминания зверских допросов мучили, вызывая фантомные боли стеная, он скрежетал зубами. Беспокойные мысли одолевали тревожным отчаянием, негодование и ненависть выплёскивались наружу:
Помнишь Лобковского? Вместе против финов А теперь он меня под прицел! Халуй гитлеровский! Мразь фашистская! Гнида полицейская!
Наталья горячо покрывала поцелуями его губы, не давая разгораться ярости. Он то отвечал на ласки, то вдруг вырывался и, еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос, шептал:
Убью, убью эту сволочь!
Конечно, убьёшь, успокаивала она, придёт время. А сейчас не смей, это же ты нас убьёшь: меня, мать, девочек, сразу расстреляют на Сенной.
В лес уйду!
Уйдёшь, конечно, уйдешь, уговаривала, убаюкивала Наталья. И нас с собой заберёшь, без тебя всем смерть.
Глава 8. Волки
Огонь в печи не хотел разгораться, дымило. Наталья приоткрыла дверь. Вместе с осенней прохладой, которая свежей струёй устремилась в комнату, до слуха донеслись крики, причитания, плачь. «Андреевна голосит?», догадалась и замерла, прислушиваясь. Но разобрать слова было невозможно. Набросила на плечи пальтишко, выскочила из дома.
Да, горевала Скуматова, соседка. Муж её, Сергей, работал на железной дороге, но ещё до войны помер. Сын Вася тоже в обходчики подался. Две взрослые дочери. Младшая Мария Севостьяновым кума: Галинку крестила в лобковской церкви. Старшая Анна замужем, отделилась давно. «С кем беда?», Наталья влетела в соседский двор, распахнула дверь.
Сыно-о-оче-е-ек! Васе-е-енька-а-а! Андреевна ползала по полу, не в силах подняться.
Маша, простоволосая, бледная, в отчаянии опустив руки, стояла рядом на коленях, замученно повторяя:
Мама, не рви сердце, себя побереги, нас пожалей, как мы без тебя? Подняла на Наталью заплаканные глаза: Пришли ночью, забрали Васечку
Андреевна взвыла, заскребла пальцами по полу, так что из-под ногтей показалась кровь, но этой боли она не чувствовала:
Убили! Убили моего мальчика-а-а!
Слышала, партизаны мосты на бычихинской дороге взорвали? Эшелон под откос? Вот и озверели. У нас похватали железнодорожников. Расстреляли сразу, на рассвете, глухо объясняла Мария, не в силах больше плакать, окаменела.
Выстрелы на Сенной не смолкали долго. Машинами привозили на казнь крестьян из окрестных деревень: Пруд, Ярыгино, Ключ Запылали хаты, фермы, клубы горели сёла в Холомерской стороне: Гумничино, Антоненки, Подранда, Козлы, Яново, Устье, Горки, Моисеево, Софиевка*
Холодным пасмурным утром в хату постучали Трофимовы племянники: двенадцатилетняя Нина Сепачёва и десятилетний Вова. Дети частенько наведывались в гости то с передачками для девочек, то по поручению Прасковьи Макаровны в огороде Наталье помочь, то просто от нечего делать. Угостит тётка жидкой похлёбкой, лепёшкой или бульбиной так в гостях всегда вкуснее, чем дома.
Мамка послала сказать, затараторил Вова, от волнения вытаращив глаза.
Я объясню! перебила Нина по праву старшинства. К нам отцовы знакомые вчера наведались, из Козлов. Деревню-то страх какой! немцы пожгли. А люди, кто живые остались, в лес, в болота
На холоде! Голодные! не стерпел Вовка.
Нина недовольно покосилась на брата:
Потому и пришли, что одежда нужна да поесть. Мамка сказала, вы, тётя Наташа, их тоже ведаете! Может, дадите чего?
Сюда, через всю деревню, они идти побоялись, снова вставил Вовка.
Наталья задумалась. Когда в сорок первом шли бои за Езерище, она с детишками и свекровью пряталась в Козлах, в хате у знакомых Ефросиньи Фёдоровны, куда та и привела. Народу набилось битком. И хозяева никому не отказали. Приютили. Накормили. Спали на полу, впритирку, как были в одежде.
Ай, беда-то какая! всплеснула руками. Как же без хаты, без без крыши?
Землянки роют, деловито пояснил племянник.
Собрав в хатуль вещи: из своей и Трофимовой одежды кофты, старый пиджак, латаное одеяльце, отсыпала соли, немного зерна, положила немецкого хлеба, лепёшек. Хотела передать детям, но раздумала:
С вами пойду!
Куды зноў? проснувшись, заворчала свекровь. Што табе, як іголак наторкалі?
Я быстро! Провожу ваших внуков: одни ребятки как бы чего А вы, мама, за малышнёй приглядите. И подтолкнула племянников к Ефросинье Фёдоровне: А ну, бабушку обнять да поцеловать!
Наталье нестерпимо захотелось увидеть старика Степанова, когда-то приютившего их в трудный час. Ей казалось, что он чем-то неуловимо похож на деда Гришу, словно тот возвратился из небытия, и теперь можно уткнуться в его пушистую бороду, а он будет гладить по голове большой шершавой ладонью, напевая густым басом: «Золотко ты наше, внучечка Натальюшка, да сохранит тебя Господь и помилует, да защитит Пресвятая Богородица!».
Степанов и впрямь тепло обнял Наталью. Его блёклые глаза то ли выжжены гарью и дымом деревни, то ли болезненно воспалены холодом и сыростью болот слезились, руки дрожали. В который раз он делился пережитым:
Баба мая з агарода ўбачыла, як удалечыні пабліскваюць нямецкія каскі, і да мяне: "Немцы!" Я агрызнуўся: "Адкуль немцы? Супакойся!" А яна крычыць: "Немцы! Заб'юць нас!" З хаты выглянуў: сапраўды, на тым канцы вёскі яны. Мы агародамі да лесу папаўзлі. Я там зямлянку даўно выкапаў, ад бамбёжак хавацца. Спатрэбілася Калі загарэліся першыя хаты, баба загаласіла. А што зробіш? Дымам неба завалакло, страшна глядзець! Потым у балота пайшлі. Карнікі ж, як ваўкі, он задумался, потом решительно мотнул головой, глаза блеснули ненавистью. Не, якія ж яны ваўкі? Яны страшней
д'ябла! Звер-то падабрэй будзе
Возвращаясь домой, Наталья снова и снова взволнованно перебирала каждую минутку встречи со Степановым, не предполагая даже, что видела его в последний раз. Через пять месяцев, четырнадцатого апреля сорок третьего, фашисты вернулись в сожжённые деревни и перебили всех, оставшихся в живых.
Уже на повороте к хате заметила невысокую, хрупкую фигурку Маши Скуматовой с коромыслом и полными вёдрами:
Как Андреевна?
Кума горестно вздохнула:
Голосит день и ночь. Боюсь, чтоб умом не тронулась, и понесла дальше по тропинке свою ношу, стараясь не расплескать налитую до краёв тёмную, ледяную воду.
Наталья долго смотрела вслед, съёжившись от холода и от горькой соседской туги, что навалилась на её плечи, словно старое Машино коромысло с тяжёлыми вёдрами.
Глава 9. Беженцы
Сепачёв, простуженно кашляя, ввалился в хату к Севостьяновым и с порога, не отдышавшись, хрипло оповестил:
Немцы сгоняют людей в эшелоны, отправляют на Городок, оттуда всех в Германию. Наши-то наступают, уже под Смоленском! Скоро, скоро фрицам кирдык! Забегали крысы Напоследок тащат всё, что ещё не разграбили Уходить надо! В лес! Собирайтесь! Тёплую одежду, продукты, спички
С малыми в лес? Наталья в отчаянии опустилась на стул.
Василий Семёнович уже помогал Ефросинье Фёдоровне, которая охая, сползала с печи:
Чаго ты прыдумаў? Куды мяне цягнеш? Я ж на хворых нагах далёка не змагу пайсці.*
Телегу достал. Конь повезёт. Самое важное берите, обязательно тулуп, валенки. Ночи уже холодные, не лето конец сентября на дворе, он закашлялся. Сколько прятаться по лесам, никто не знает.
Старуха растерянно огляделась в хате, перекрестилась на красный угол, куда уже давно, несмотря на косые взгляды невестки, прикрепила старенькую иконку Спаса, виновато улыбнулась:
Мне нічога не трэба, а смяротны хатулёк вось ён, гатовы, достала с полки за печью аккуратно сложенное и завязанное в платочек чистое бельё. І хустачка ёсць, і свечка з царквы.
Хатулёк тоже берите! разрешил Сепачёв и удивлённо уставился на сноху:
Почему сидим? В неметчину захотела?
Но Наталья не двигалась, будто впала в ступор.
Наташа! крикнул почти на ухо.
Вздрогнула, обернулась:
Василий Семёнович, там, как к озеру идти, бревно. Пока не утащили, взять бы на дрова? Зима долгая, чем топить будем? Я одна не приволоку.
Какое бревно? схватил за плечи, с силой тряхнул. Встать! команда прозвучала жёстко. Полчаса на сборы!
Обоз из езерищанских беженцев: Овсовы, Кондратенки, Плескуновы,
Севостьяновы, Сепачёвы, направляясь, якобы, в Городок, как властями приказано, миновал немецкие посты и свернул в лес, в сторону Давыдёнок. Наталья, приближаясь к родным местам, где каждый бугорок и кустик знакомы, почувствовала спокойную уверенность, на душе посветлело. Лес лесом, но в деревне ещё и родная тётка, мамина сестра Дарья Тихоновна. «Не пропадём!», тешилась надеждой, укутывая в одеяло Галинку. Лариса прилепилась сбоку и, согретая маминым теплом, задремала. Беженцы переговаривались шёпотом, телега слегка покачивалась, Наталью тоже непреодолимо потянуло в сон
«И-и-го-го!», фыркнула, заржала кобылица. Молодая, упитанная, шерсть лоснится. Нет ни хозяина, ни пастуха. Вольно пасётся в редком перелеске. «Стой!», хватает за уздцы Василий Семёнович, но управиться не может. Наталья быстро соскальзывает с телеги, смело взлетает на мощную лошадиную спину и скачет, скачет к дымящемуся голубыми туманами озеру. И кобылица слушается, признаёт в ней хозяйку, чувствуя решительный характер, затаённую уверенную силу
Stehen! Wer sind Sie? Wo? на дороге внезапно появился немец, заросший щетиной с поблёскивающей сединой, и даже форма не придавала ему военного облика. Преградив путь, щёлкнул затвором «Фольксштурмгевера»**.
Чёрт из табакерки! Видать, фашистский ополченец, вполголоса обронил Сепачёв и, останавливая коня, уже громко, но невозмутимо пояснил:
Обоз. В Городок приказано.
Наталья очнулась от дрёмы, не раздумывая, прямо с Галинкой на руках соскочила с телеги:
Пан офицер, дети у нас! Киндер! Цвай! Кляйн цвай киндер! умоляюще заглядывала в усталые глаза пожилого фрица.