И я вдруг напрягся, я услышал про эти пушистые комочки и понял, что где-то рядом та истина, которая должна быть обречена в слова, та истина, которая важна, которая и есть те самые пушистые шарики темноты, что вылетают из ящиков тумбочек, да или просто материализуясь в темноте, нам не даёт покоя, нам не даёт уснуть, нам не даёт проснуться.
И была свадьба, долгая, весёлая, хмельная. Продолжил старичок, блеснув слезой в глазу. А после и родился мальчик, названный Андреем, в честь того, кого мать будет любить вечно, не переставая. В честь смелого, отважного борца за мировую революцию, в честь отца Андрея.
Наступила пауза, долгая, неловкая, пустая. Вера сжала в кулачке одеяло и что-то шептала, вглядываясь в глаза Андрея Андреевича, а тот, казалось, пропал где-то в глубине подсознания.
И я уложил маму спать, внезапно и громко сказал Андрей Андреевич и мы с медсестричкой одновременно вздрогнули, а я чуть даже не сикнул, а утром взял вещи, деньги на билет и пару пирожков и, ушёл навсегда. Я ушёл, чтобы обрести себя, а не кого-то, кто был во мне чужим, которого любили во мне вместо меня. Я горевал всю дорогу до Москвы, глядя в окно и попивая чай. А напротив женщина возилась с пацаном, который так и норовил куда-то убежать. А я глядел на них и думал, кто же этот мальчуган любимый сын от любимого мужа или такой же как я побочный эффект недосягаемой, но вечной любви?
Сестра, а где мой телефон и наушники? перебил я рассказчика, ведь история про имя закончилась?
Да, как-то безразлично ответил Андрей Андреевич Власов.
Вот и хорошо, сорвалось с моих губ.
Ну зачем же вы так? Пристыдила меня Вера. Она встала, поправила халат и вышла из палаты. Мне не было стыдно, хоть я и не хотел говорить эти слова, просто не мог уже слушать его рассказ. Но мне было жалко Власова, а это чувство, наверное, хуже, чем просто перебить рассказ, это чувство не оставит ему шанс на исправление и преодоление себя и своих страхов, а также на разрушение своих негативных установок. Мне не жалко ни тебя, ни себя, ни её. Нас не за что жалеть, мы сами выбрали себе эту жизнь. Нет, не ту, которая сейчас, в этот самый момент и конкретно с нами, я имею в виду ту нашу глобальную жизнь, ради которой мы слезли с дерева и взяли в руки палку, чтобы сбить сначала с ветки тот недостижимый и запретный плод, а после, от отчаяния, убили первое животное, сожрав его сырым и упиваясь его кровью. А после стало вдруг понятно, что так же палкой или камнем, можно устранить и конкурента такого же прямоходящего примата. А дальше всё пошло по кругу чтоб становится лучше необходимо убивать. И так будет всегда, всё это и есть раскрученное колесо Сансары, только для чего оно такое надо?
В палате была тишина и ярко светило солнце. Мир будто бы веселился. Очень болела нога. Спустя пару минут тишины, вернулась Вера Павловна, протянула мне мои вещи и улыбнулась мягкой девичьей улыбкой. Такой искренней и тёплой улыбки я не встречал, наверное, с тех самых времён, когда мы с Елизаветой решили сыграть свадьбу. Тогда, быть может, в наших жизнях было самое счастливое время. Перед нами была целая жизнь, светлое будущее и Крымское небо. Мы даже не строили планы, для счастья нам хватало только быть рядом и улыбок друг друга. Счастье тогда было простым и безграничным, это позже счастье стало замыкаться, превращаясь в шар, у которого обязательно был центр. А счастье в рамках это же совсем не то счастье. Но оно всё равно счастье! Но вот однажды этот шар разбился, хрусталём звеня по чехарде вселенной.
Возьмите, сказала она и, почему-то осталась стоять рядом и лучезарно улыбаться. Я смотрел на неё с недоумением.
Что-то не так? Спросил я, чтобы что-то спросить.
Нет, просто я впервые вижу человека вашего возраста, который слушает музыку в наушниках.
Что тут удивительного, я всё-таки старый уже человек. А наушники отсекают лишние шумы, да и звуки практически минуют ушную раковину, так что становится не только громче, но и чище музыка.
Так вы же себе испортите слух совсем, всё так же улыбаясь, сказала Вера Павловна. От неё исходило какое-то умиротворение, она казалась нереальной, я вдруг поймал себя на этой мысли. И совершенно не хотелось злиться. Странно.
Не страшно, мне очень редко с кем-то приходится беседовать, а сам с собой я поговорю и в тишине. Я уже размотал провод от наушников и воткнул разъём в телефон.
А как же я? Ошарашила меня вопросом медсестра. И я замер, так и не включив телефон.
Что? Что Вы имеете в виду?
А если я захочу с Вами побеседовать? А Вы меня не услышите. Она так забавно всплеснула ладошками, словно девочка из детского сада. Вам ведь неприятно, когда Вас не слышат?
Главное, что я слышу себя сам, ответил я, а сам в душе согласен был с ней полностью.
Нет, это не главное, Вы сами это знаете, очень важно слышать других, особенно близких.
Если они есть, добавил я и надел наушники. Я включил первое, что предложил мне интернет и, чёрт, следующий нет, опять что-то дурацкое о, да, вот эта. Закрыл глаза, утонул в музыке.
Забой
За закрытыми глазами темнота и разливаются от края к центру сумрачные разноцветные круги, мерцая за собою оставляя таящий след и исчезают, будто утекают в чёрную воронку. А вокруг аккорды, голос, обволакивающий и почти родной. Я окутан музыкой и темнотой, а если приглядеться, можно различить фигуры, они не чёткие, какие-то нелепые, сумбурные, лихие, танцуют будто бы в припадке, они меняют формы, цвет и даже время. Не знаю, как возможно это объяснить, но чувствую, как время искривляется в спираль и будто бы пружина, разжимается, становится материей и, выпускает в темноту другие сгустки мрака, под жёсткие аккорды перегруженных гитар. И я протягиваю руку, в надежде ухватить тот мрак, в надежде тронуть время, а в этот миг сквозь космос темноты, я чувствую, что кто-то треплет за плечо. И вдруг, будто за шиворот выдёргивает кто-то из уюта в сознательное настоящее, где-то в реальности одного человека. Человек приходит в себя. Человек открывает глаза.
Открыв глаза, срываю наушники и мне становится невыносимо больно, ведь солнце светит всё ещё в окно, и брызжут слёзы, я закрываю их ладонями.
Как себя чувствуете? услышал я басистый голос.
Нормально, ответил я, Где я? и я отнял ладони от лица и, щурясь, поглядел на человека, что стоял рядом.
В больнице, где же вам ещё быть, с переломом-то, ответил врач.
В обычной? Спросил я и, это был серьёзный вопрос.
Нет, в волшебной, ответил доктор. Мы тут над вами слегка поколдуем, а потом отпустим, ну, когда колдунство уже точно будет действовать. Сказал этот крепкий дядька, с рыжими усами и бородой, контрастировавшими с выбивавшимися из-под чепчика, серо-коричневыми кудрями и, хихикнул, будто школьник. Я смотрел на него и думал о несоответствии в его расцветке, а также, о том, сколько могут стоить часы на его руке, отблёскивающие в солнечном свете. Он в это время что-то говорил, жестикулировал и улыбался, а я всё пропускал мимо ушей. По сути, я узнал всё, что мне надо, теперь мне остаётся только ждать.
Вот, так что через месяцок отсюда выйдете, как новенький, закончил врач и я расстроился.
А побыстрее не получится? Спросил я его, хотя наверняка уж знал ответ.
Боюсь, что нет, ответил доктор и, видимо, расстроившись, вышел из палаты.
Антон Павлович очень хороший врач, сказала Вера Павловна, сложив ладошки кулачками и немного покраснели щёчки у неё, словно ей четырнадцать, впрочем, наверное, примерно так и есть, она застряла в этом пубертате и мир её, как в розовых очках, кругом любовь и целый мир открыт для радости и помощи другим. Боже, сделай так, чтобы в ней ничего не менялось, оставь наивность Верочке и веру в доброе и светлое. Да, пожалуй, это единственное о чём стоит просить бога, всё остальное зависит только от самого человека. Да и это, если подумать, зависит от человека. Наш внутренний ребёнок должен конечно, повзрослеть, но также должен и остаться самим собой.
Не сомневаюсь, ответил я и собрался было снова вставить капельки наушников в уши.
Ну почему вы такой?! Всплеснула руками Вера и голос её дрогнул.
Какой? я замер, наверное, кроме этого сейчас всё стало неважным, какой я?
А такой, что вам лишь бы всё было поперёк, лишь бы не согласиться с собеседником, обратив на себя внимание, мол вот я какой, несогласный весь из себя! Смотрите, я бунтарь прямо! Вера Павловна заводилась на глазах и бурно жестикулировала, а щёки её слегка покраснели, а голос вдруг стал красив и певуч, в нём проявились оттенки Софии Ротару, в той песне, про луну. Вам ведь уже немало лет, где Ваша мудрость? Наверно, потеряли где-то по дороге? Закончила она и я вдруг осознал, что кроме того, что она бессовестно права, так мне ещё и нечем ей ответить, я не могу парировать удар, который нанесён смертельной раной в область головы, той части, где находится сознание.
Быть может, просто я её растратил на пустые разговоры?
Надеюсь, что вы просто устали, сказала она, упавшим голосом и повернулась чтобы выйти. Андрей Андреевич, водички не принести? обратилась она к моему соседу по палате, нарочито тепло.
Нет, спасибо, Вера Павловна, ответил он и продолжил что-то чиркать карандашом в блокноте. Вера Павловна вышла и в странной тишине, нарушаемой только шарканьем грифеля по бумаге, я слышал удаляющиеся её шаги, по коридору разносился цокот её каблуков.
Я хотел спрятаться в громкости музыки, где-то между наушниками, включал разные песни, но всё никак не мог найти ту, нужную и подходящую к этому моменту, ту, что сможет успокоить мне нервы и заставит мысли не скакать по волнам прошедшей только что беседы. Спустя с десяток минут и, наверное, полсотни песен, что так и не доиграли хотя б до четверти, я выключил смартфон и положил его на тумбочку, смотав наушники, не вынув их из своего девайса. Я просто лёг, уставился в потолок и начал думать о том, насколько всё ж она права, на все те самые проценты в количестве сто, или, быть может, есть какой-то шанс, что только лишь на пятьдесят. И бегая по кругу, как уроборос, кусая хвост от собственных же мыслей, я понимаю, что нет ничего такого, что можно было бы определить, как абсолютная правда, та самая, что становится истиной, та самая, что словно прут стальной, никогда не согнётся под напором обстоятельств и разных точек зрения. Правда она сиюминутна, она абсолют лишь в какой-то момент времени, с чьей-то точки зрения и под воздействием определённых условий. Мне стало легче, но вместе с тем, я вдруг почувствовал усталость и опустошённость, ведь если так, то в скором времени мне предстоит переосмыслить свою жизнь, мне предстоят и разочарования и, может быть, я оправдаю тех, кто был неправ. Закрыв глаза, я тяжело вздохнул, наверное, так тяжело, что мой сосед спросил:
Простите, всё у Вас в порядке?
Да, просто что-то накрыло. Знаете, как новой волной, когда только что вынырнул из-под первой и, ещё не успел вдохнуть воздуха полной грудью. Я повернулся к Андрей Андреевичу, он отложил блокнот и положил на него сверху карандаш. Лежал он на боку, рукою подперев под щёку голову и на меня глядел, как на экспонат в музее. Сейчас он выглядел совсем иначе и, хоть облик его совсем не изменился, остались даже на носу всё те же круглые очки, теперь он был похож на какого-то доцента в одном из закрытых НИИ.
Нет, не знаю, я не умею плавать. Ответил он. А с Верочкой вы зря так, она хорошая, настоящая сестра милосердия.
Вы же слышали, просто я такой человек, ничего личного. Вы рисуете?
Да, есть немного, ответил Андрей Андреевич и, как-то немного стушевался.
Можно посмотреть? я кивнул на блокнот. Андрей Андреевич немного подумал и неуверенно кивнул.
Смотрите, только чур ваше мнение, пускай останется при вас, договорились?
Хорошо. Мне даже стало как-то стыдно и неловко, как смог я за такое короткое время, предстать в глазах людей таким говном?
Я взял блокнот и будто потерялся в другой вселенной. Она была белая, цвета бумаги, и серой, цвета простого карандаша, а начиналась эта вселенная с портрета Веры Павловны, узнаваемой, но немного другой, конечно, она же в параллельной вселенной! Черты лица её были чуть более острыми, на портрете Вера Павловна была чуть более худой, чем в жизни, а волосы развевались по ветру, какому-то звёздному ветру, вокруг ведь был кромешный космос, скопление галактик и планет. И, кажется, я видел в отражении её глаз, как к ней летит космический корабль, похоже даже, что с алыми парусами. Я был впечатлён, пожалуй, больше нечего добавить. Такое впечатление со мною было только при первом посещении Эрмитажа, когда я окунулся в мир искусства, до того не думая даже, что картины могут вызывать такие вот эмоции, да с той пластинки стариков Led Zeppelin, которая оставила рубец на линии жизни, которую, быть честным если уже нельзя было дальше гнуть, после всего, в ней нужно было что-то поменять. А дальше снова космос, другие лица, красивые и будто бы живые, и новые вселенные, другие звёзды, новые миры и словно я какой-то странник, потерявшийся в космическом пространстве, парю меж комет и галактик, а где-то вдалеке, в континууме, что стремится к бесконечности, моя остановка, и дальше не летит корабль, и дальше нет пути, лишь в темноте засечка, да чьи-то огоньки удаляющихся космолётов.
Спасибо, сказал я, спустя целую вечность и отдал Андрею Андреевичу блокнот, закрыв вселенную, остановив в ней время, жизнь. А он забрал его и под подушку сунул, вот так вот запросто, как скучную игрушку, совсем как наш, наверно, Бог. Я посмотрел в окно и, понял, что на город опустился вечер. Космос очень искажает чувство времени.
В палату вошла Вера Павловна, она привезла мне ужин, она всё так же улыбалась, и я смотрел на неё, как на инопланетного пришельца. Чёрт возьми, товарищ Власов! Вы что же делаете, вы же гений!
Вы что так смотрите на меня? обратилась медсестра ко мне, слегка даже покраснев.
Смотрю на вас, как на человека из другой вселенной, честно я ответил.
Да бросьте, махнула она рукой, вот, лучше скушайте котлетку, а щёки всё же покраснели ярче.
Я брошу, конечно, но жизнь есть жизнь и в ней столько всего, что не охватить и взглядом, сказал я, первое, что приходило мне в голову, а в этот момент брал ложку (почему-то) и ставил на специальный кроватный столик тарелку с котлетой и варёной гречей. А если вдруг начнёшь приглядываться, то не хватит времени чтобы всё вокруг рассмотреть и понять. Вот и глядим мы мельком что вокруг, не дальше собственного носа, не видя красоты вокруг. И хорошо, что на свете есть художники, те люди, кто покажут нам что есть вокруг и красота, и страх, и ужас, и любовь. Правда ведь, Вера Павловна?
Но Вера Павловна уже к тому моменту вышла, наверное, пошла по своим медсестринским делам. А Власов, улыбаясь собирался вслед за ней, на ужин. Он вышел, он не проронил ни слова, лишь в тапки сунул старческие стопы да шаркая направился с палаты вон. И я остался здесь один, при свете ламп в четыре тысячи люмен, да с гречей на тарелке. Я всё доел, поставил столик рядом, а посуду на тумбу, я посмотрел на сломанную ногу, закутанную в гипс, обвёл зелёные стены взглядом, да лёг, чтобы уснуть, что мне теперь ещё осталось?
И вдруг, сквозь мрак я слышу голос, я чувствую, как кто-то треплет за плечо и, бросив акваланг, выныриваю из пучины сна во мрак больницы, где лишь в окне я вижу отблеск фонаря, до рядом на соседней койке вкрадчивый храп Андрея Власова.
Можно я посижу рядом с вами услышал я тихий шёпот, едва поняв, что рядом Вера Павловна, в белом халате, как призрак чего-то несбывшегося, как призрак чего-то прошедшего мимо, как призрак.
Вам чего не спится? спросил я её в ответ.
Мне не положено, ответила она. Но, на самом деле, продолжила она через пару секунд, мне просто приснился страшный сон, в котором нашу больницу захватил какой-то вирус, и мы не можем выйти из помещений, мы должны оставаться внутри и ждать, когда придёт помощь. Но помощи нет, а люди умирают, царапая стены от боли, кровью что-то пишут на полах, а кто-то прыгает с окна И я, в слезах, в опустошении локальной эпидемии, слышу голоса и вижу, как по коридорам крадутся вирусы. Чёрные, злые, с оружием в руках. Вера Павловна замолчала и, во тьме я видел, как по щеке её стекает стразинка слезы. Бред конечно, но до чего же страшный бред! Добавила она, закрыв ладошками лицо.