Слышал я и американские слова на голландской бирже, только все не то, что наши. У нас, к примеру, русский человек выругался, так даже и китаец поймет, что он выругался. А у американца этого не разберешь, потому у него хладнокровная антипатия в разговоре. Что он ругается, что выпить зовет все на один манер.
Вот армянский разговор насчет ругани-то чудесен! Покупывал я у них в Москве товары, так знаю. Иной армянин и ласковые-то слова говорит, а ты слушаешь и думаешь, что он ругается. Все на один ругательный манер.
Тирольки продолжают петь. Вышел вперед перед шеренгой толстый тиролец и начал запевать басом.
Этот с узорчатым-то брюхом, надо полагать, самый набольший у них в таборе? идут догадки.
Само собой. Оттого он громче всех и рубит голосом. Вон у него и присяга на шляпе длиннее, и вид зверский.
Какая присяга?
А глухариное перо. Ведь это тирольская присяга. Что для татарина ермолка, то для тирольца глухариный хвост. Без этого он даже запнется голосом и никакой «уриан» у него не выйдет. Даже ежели галочий вместо глухариного в шляпу засунет и то препона.
Однако, довольно бы уж этих «урианов» то слушать, а то даже зевота начинает разбирать, делает кто-то замечание.
Дай им надсадиться-то вволю. Вон уж одна тиролька поперхнулась.
Ну, и пущай ее поперхивается еще десять раз, а для меня довольно. Я пойду к буфету и опрокину самоплясу баночку средственную.
Тогда уж вместе пойдем, только погоди малость. Ну, пускай эти самые тирольки с «уриана» хоть на какое-нибудь другое слово перескочат вот тогда мы и пойдем. Авось иной какой-нибудь крик выдумают.
Ну их в болото! Неприятно, братец ты мой, слушать, когда словесности не понимаешь. Шут их ведает, что они такое поют? Может быть, нас же за наши деньги ругают, а мы слушаем и думаем, что это комплимент. Вон одна тиролька даже пальцем начинает грозить. Нет, я пойду, а вы как хотите!
Эх, сколько в тебе этой самой нравственности! восклицает длиннополый сюртук. Что вот захотел, то сейчас и вынь да положь. Ну, ребята, делать нечего, не отставай от него, пойдем и мы. Уж ежели пришли вместе, то надо вместе и действовать.
Компания удаляется от эстрады. Кто-то оборачивается назад и говорит:
Господа! А ведь тиролька-то все еще грозит нам перстом. «Пить, мол, ребята, пейте, а напиваться не сметь!»
Маскарад с цыганами
В клубе художников маскарад с цыганами и живыми картинами, как значится в афише. Публики много, но она как-то вяло двигается по залам и гостиным. В узких дверях, при переходе из одной комнаты в другую, теснота и давка, и кто-нибудь непременно вскрикивает:
Ах, боже мой! Шлейф оторвали!
В толпе и два китайца из посольства, неизбежные посетители всех увеселительных мест.
По пятам китайцев следуют две маски: одна толстая, другая тощая. Маски любуются национальными костюмами и косами китайцев.
Я думаю, что ведь и китайцы насчет кос-то тоже с грешком, говорит тощая маска толстой. Поди, и у них, как и у нашей сестры, подвязные
Само собой! отвечает толстая. Один из них раз даже сидел-сидел с маской в маскараде, понравилась она ему, так он и снял свою косу да и подарил ей, а сам с крысиным хвостиком на затылке остался. Ведь они даром что китайцы, а очень добрые насчет женского пола. Сейчас угощать начнут.
Подойти разве да заговорить?
Подойти не расчет, но как ты с ними заговоришь? Ведь они никакого языка, кроме китайского, не понимают.
Подойти и сказать: «Здравствуй, мосье китаец». Для маскарада других слов и не надо, а это-то он поймет. Слышишь, Маша, я подойду вот к этому длинному. Может быть, он и мне свою косу подарит. Тронуть разве его за косу?
Оставь. Пожалуй, еще обернется да ругаться начнет.
Ну что ж из этого? Ведь ругаться будет не по-русски, а по-китайски, так нам не стыдно. И наконец, важная вещь тронуть в толпе! Всегда отречься можно и сказать, что он сам своей косой задел мою руку.
Маска трогает китайца за косу. Тот обертывается и грозит пальцем.
Видишь, даже и не ругается. Послушай, мосье китаец, угости нас чем-нибудь.
Китаец не откликается.
Ну, что, гриб съела? поддразнивает маску ее подруга.
Вовсе даже и не гриб, а в маскараде, само собой, приставать надо. С двух слов никакая интрига не может завестись. Послушай, мосье китаец, это не я тебя дернула за косу, а ты ее в дверях прищемил. Бонжур! Гут морген! треплет его маска по плечу.
Бонжур! Бонжур! отвечает китаец и присаживается к столу, около которого сидят цыганки.
Те протягивают ему руки. Он пожимает их.
Вот это племя косу у него вымаклачит, это верно. Даже и тогда вымаклачит, ежели бы коса была настоящая, прибавляете толстая маска.
Проходят двое: один в пенсне, другой с моноклем. Оба зевают.
Хочешь, я тебе скажу каламбур? говорит монокль. Маскарад маске рад. Ну что, хорошо?
Глупо очень.
А где же ты умного-то наберешься? Сам маскарад глупая вещь, ну, из него глупый и каламбур выходит.
Китаец между тем, сидя около цыганок, потребовал бутылку шампанского и угощает их. Невдалеке от стола, за которым сидят китаец и цыганки, поместился купец с орденом в петлице фрака и с расчесанной бородой, упер руки в коленки и пристально их рассматривает. Мимо проходит другой бородач и трогает купца складной шляпой.
Чего глаза-то выпучил, Иван Федосевич? спрашивает он.
Сижу и думаю отвечает купец.
О чем?
А вот ежели китайца на цыганке поженить, какие дети будут?
А я думал, горюешь, что китаец у тебя компанию цыганок отбил.
Это у меня-то? Нет, брат, шалишь! Не родился еще тот, кто бы от меня корыстолюбцев отбить мог. Хочешь, я этого китайца сейчас похерю? У него вон одна бутылка шипучки выставлена, а я сейчас подсяду к цыганскому столу и пару потребую да на закуску вазу с дюшесами. Вот на моей стороне правда и останется! Сейчас цыганки в мою сторону и обратят свои улыбки.
А вдруг китаец тоже пару бутылок потребует и на закуску вазу? Ведь китайцы богатые.
Тогда я ему полдюжиной редера нос утру.
И он может переду тебе не дать! Распояшет кацавейку, вынет оттуда пару лиловых бумажек и тоже полдюжины выставит.
Тогда я каждой цыганке по синему билету в стакан опущу.
Китайца не удивишь. Он в ответ тебе и шампанским настоем на розовом кредитном билете угостит. Откуда к нам самодурство-то перешло? Из Китая.
А вот хочешь, мы сейчас начнем с ним денежное сражение на пробу?
Купец вскочил с места и полез в карман за бумажником.
Не надо, не надо! Верю. Насчет безобразия тебя никакой китаец не переспорит, остановил его бородач. Пойдем лучше в залу. Там живые картины показывают.
Ну, то-то. Я, братец ты мой, с их цыганским начальником-то приятель, я у него лошадей покупаю. Стоит мне ему только пару слов насчет двух рысачков сказать, так по его приказанию и китаец-то из-за цыганского стола кверху тормашками полетит.
В галерее играют военные музыканты. Останавливаются две маски и слушают музыку.
А ведь это пожарного полка музыканты, говорит одна из масок.
Уж и пожарного! сомневается другая маска. Да разве у пожарных есть музыканты? Зачем им? Ведь им такого артикула не полагается, чтоб под музыку маршировать.
Ничего не значит. А все-таки у них музыка есть. Как большой пожар, она всегда играет для отчаянности пожарных.
Ну что ты врешь! Да это не пожарные.
Да неужто ты мундира-то не можешь отличить? Видишь, синие оторочки. У них и трубы так устроены, что ежели играть, то на них играть можно, а как что нехватка, то навинтил их на кишку и заливай пожар.
Да ты пустое мелешь.
Душечка, я была знакома с одним пожарным музыкантом, и он сам мне рассказывал.
В зале показывают живую картину «Мороз Красный Нос», освещенную красным бенгальским огнем. В картине стоит женщина в армяке, прижавшись к стволу дерева.
Уж хоть бы накрасила она красной краской себе нос-то, а то и незаметно, что красный. Да, наконец, нужно бы для такой картины выбрать актрису с большим носом. А то на афишке красный нос, а на деле какая-то набеленная луковица, слышится у глазеющей публики.
Думаю, что картина тут просто аллегория: «Дескать, идите-ка, господа, в буфет и наклюйтесь до красного носа». Ходить, Сеня, насчет буфета и красного носа?
Вали!
При получении жалованья
В театральной конторе выдают жалованье актерам и служащим при театре. Народу в залах столпилось множество. Встречаются знакомые, раскланиваются друг с другом, толкуют, сплетничают, переливают из пустого в порожнее. Некоторые сидят и курят папиросы. Есть и пальтишки, подбитые ветром, есть ротонды, опушенные соболями, енотовые шубы, бобровые воротники и собачий мех. Чиновники делают дамам предпочтение и стараются отпустить их поскорей.
Вот показалась кокетливая шляпка, из-под которой виднеется хорошенькое свеженькое личико. Шуршит шелковое платье из-под тяжелого бархата пальто. Личико кой-кому кивнуло, кой с кем из женского пола чмокнулось в губы и направилось к чиновнику, раздающему жалованье. Вслед женскому личику послались завистливые взгляды. Какой-то актер, с красным носом, с большой папироской в мундштуке, в сильно поношенной шубе, кивнул головой и сказал:
Из каких доходов таки шелка да бархат! Вишь, ряской-то как посвистывает! Словно иеромонах из Невского монастыря. А жалованья всего триста целковых в год.
Может быть, неразменный рубль нашла, откликается другой актер с одутловатым лицом и порезанным подбородком от усердного бритья.
Бабушка у них колдунья и им ворожит, с таинственной улыбкой наклонился к актерам старичок-капельдинер и звонко понюхал табаку.
Проходит скромно одетая дама.
Марья Савельевна! окликает ее актер с красным носом. Какими судьбами? Я думал уже, что вы умерли.
Что вы! Типун бы вам на язык. Все еще служу.
Служите? Ах, это очень интересно! Но, должно быть, вы в шапке-невидимке служите, потому что вот я с вами в одной труппе состою, а года два вас не видал.
Очень может быть и больше, потому что я с семьдесят шестого года не была занята. Что ж делать, коли обо мне забыли. Да оно и лучше, спокойнее.
А жалованье-то вы не забываете?
Зачем же забывать, коли дают. Да и как же не давать? Разве я виновата? Нет, я служу.
В чем же заключается ваша служба? Манже, буар, дормир, сортир?
Подите вы! Вечно с глупостями.
Дама отходит от актера и стремится к чиновнику.
Вон Бубыркин глубокомысленно сморкается! продолжает актер с красным носом. Знаете, о чем он мечтает? спрашивает он товарищей. Тут хозяйственные интересы: «Получу 40 рублей и 66 копеек, сейчас, мол, на Сенную и куплю себе половину мороженого борова». Вася! Почем ноне керосин?
Пенсильванский за шесть копеек фунт отыскал! отвечал Бубыркин.
Видите, как твердо хозяйство-то знает! Он тут как-то в роль вошел, так даже на сцене крикнул: «Кочан капусты двугривенный!», а нужно было крикнуть: «Король со свитой!»
Хористы в рваных шубенках сгруппировались вместе и сбираются спрыскивать получку жалованья.
Давайте сейчас по двугривенному, пойдем в Коммерческий трактир, поймаем леща в бассейне и велим его зажарить в сметане вот нам и закуска к водке, говорит один из них. Разсупе-деликатес! Ни король Лир, ни Гамлет, принц Датский, такой закуски не видали.
Вы ступайте, а я не пойду. У меня насморк, отвечает другой.
Важное кушанье насморк! Ведь ты не носом леща-то будешь есть. Что, брат, верно, жена на улице дожидается?
Жена! Поди посмотри, ждет ли меня жена! А как я могу леща есть, коли у меня переносье болит?
По конторе ходит бедно одетая женщина и спрашивает:
Федор Михайлович Бровенчиков ушел?
Не только ушел-с, сударыня, а даже убежал, отвечает ей кто-то. Схватил жалованье, расписался впопыхах вместо «артиста» «трубочистом» и убежал.
Ну, скажите на милость! Вот мерзавец-то! А я на Театральной улице его жду. Делать нечего, надо по трактирам искать! Кажется, все ваши в Коммерческий ходят?
Да уж он туда, куда все ходят, не пойдет, ежели тайком от вас убежал. Хитер тоже. Знает, что вы прежде всего туда за ним броситесь.
Какая, право, неприятность! А я даже с детьми жду Все люди как люди, а он
А вы в следующий раз его на цепи Надежнее будет.
Ну вас! Вам смешки, а мне горе! Послушайте, да, может быть, вы нарочно его от меня скрываете?
Ищите, коли не верите.
Женщина направляется к выходу. По поводу отыскивания женой мужа у актеров является воспоминание о каком-то комике Калмыкове.
Того тоже, Царство ему Небесное, не тем будь помянут покойник, жена за получкой жалованья водила, слышится рассказ. Отнимет деньги, закупит провизии всякой и ему на баловство четвертную водки купит, чтоб на месяц хватило. Ну, и даст ему в первый-то день нализаться до основания, а потом по рюмочке и выдает. И какой казус вышел. Купила раз керосину и водки и об спиртности в четвертных бутылях. За обедом это он выпил по-настоящему и уснул, а она ушла ко всенощной. Чудесно. Просыпается без нее глядь: бутыль на окне стоит. «Ну, думает, забыла запереть». Берет стакан, подбирается к бутыли, налил, хлоп залпом керосин! Свету не взвидел. Сгоряча-то не расчухал и полстакана отворотил. Ну, заорал. Сбежались соседи. Молоком поить И что ж вы думаете? День прохворал, а потом ни в одном глазе!
Прежние-то актеры здоровее были, откликается басом коренастый актер с седой щетиной на голове вместо волос. А теперь что? Жидконогие, слякоть, дрянь, одним перстом его свалишь. Не только с керосину, а с рюмки голого спирту ногами задрыгает. А покойники Купоросов и Хватилов, бывало, голый-то спирт стаканами пили, а разыграются, так давай тумбы тротуарные выворачивать. Да ведь с корнем выворотят. Вот это сила!
Значит, два десятка наших Федоров Алексеевичей на одну руку бы взяли? послышался вопрос.
Федор Алексеевич что! Федор Алексеевич обезноженный человек. А Купоросов на таких, как ты, на пятерых бы вышел!
Ну, уж это оставьте! Я раз на охоте с медведем боролся да и того с ног свалил!
Во сне, может быть?
Нет, наяву. Выстрелил, промахнулся, а он на меня! Ну, и обнялись. Кричу своей собаке: «Фингалка! Пиль его!» Собака схватила за шиворот медведя, а я спереди. Ну, вдвоем и повалили его.
Свежо предание, а верится с трудом!
На, посмотри, вот и шрам у меня на шее остался от его когтей. Разумеется, он меня поломал, но все-таки победа за мной.
Как же ты мне раньше про этот шрам рассказывал, что на тебя балка с колосников упала, когда ты в Тифлисе Велизария играл!
Никогда я этого не говорил. Балка в восемь пудов весом упала на меня в Кременчуге и позвоночный столб мне вывихнула, а с медведем я боролся в Тифлисе. Об этом я тебе тоже рассказывал, но ты перепутал.
Куда отсюда?
В «Европу» кровь биллиардом полировать.
Ну, и я с тобой. Авось ты мне расскажешь, как ты в Гельсингфорсе крокодила в море на удочку поймал. Прощайте, господа!
Актеры уходят.
На Алексея митрополита
С ангелом, моя тумбочка! возгласила, проснувшись поутру 12 февраля, жена мелкого чиновника Алексея Перфильевича Чернильникова, проживающего на Петербургской стороне, выглянула из-за ситцевого алькова и закивала головой.
Мерси, моя вазочка! Только бога ради никому не рассказывай, что я сегодня именинник. А ежели кто спросит, то отвечай, что я не на Алексея митрополита, а на Алексея человека Божьего. Я и сам так буду говорить, отвечал Чернильников, стоящий против окна и бреющийся перед маленьким зеркалом, привешенным на оконной раме.
Но не могу же я, например, от тетеньки Варвары Захаровны скрывать твои именины, ежели она тебе даже сюрприз готовит и уж даже бисерный чехол на мундштук связала.
И ей не признавайся! Бог с ним, с бисерным чехлом! Ей-ей, денег на угощенье нет, а на все такая дороговизна. Вон, говядина двугривенный фунт, четверик картофелю рубль с четвертью. Тетенька сама по себе ничего, она прекрасный человек, но ведь за этот бисерный чехол она ужо вечером притащит с собой восемь человек чадов и домочадцев, которые по своей прожорливости акулу за пояс заткнут. Например, хоть бы ее старший гимназист Он только рот за чаем разинет, и уж трехкопеечной булки нет. Муж ее, Петр Иваныч, хоть паралич-то ему повредил левую руку, а не желудок, прошлый раз в твои именины только подошел к закуске, и уж фунта семги нет. Я тащу из-за карт выпить нашего столоначальника, хвастаюсь ему маслянистой семгой, подвожу к столу, а вместо семги одна кожа осталась.