Андрюшина мама, тетя Геля, уже ниже, чем ее двенадцатилетний сын. Она очень быстро и невнятно говорит, все время суетится, просит не говорить о плохом, и у нее всегда какие-нибудь дела. Андрюшин папа получил травму на производстве, и теперь он не ходит, так что все проблемы приходится решать тете Геле, поэтому у нее никогда нет времени.
Привет! сказал я Андрюше.
Привет, ответил мне Андрюша своим обычным печальным тоном. Он очень астеничный человек. Такое определение я прочитал в книжке, и, по всей видимости, Андрюше оно подходит.
Мы пожали друг другу руки, и мне сразу стало легче. Теперь мы были вдвоем, и мне не приходилось стесняться девочек и опасаться хулиганов.
Андрюша спросил:
Ты не боишься плавать?
Нет, сказал я.
Представляешь, сколько в воде трупов и нечистот?
Я дал себе труд представить, и мне стало неприятно.
Тетя Геля обняла мою маму, сказала:
Думала, с ума сойду, пока его соберу. Ну, прощаемся?
Мама кивнула, а тетя Геля вдруг раз и в слезы.
Я сказал Андрюше:
Крепись.
Все в порядке, сказал Андрюша. Маме это все очень тяжело. Она будет по мне скучать.
Люди ходили вокруг нас вперед и назад, волочили за собой чемоданы, смеялись, а тетя Геля стояла и плакала, прижав руки к лицу, ее плечи под широким черным плащом, который был ей велик, как-то совсем беззащитно и по-детски дрожали.
Я не знал, что делать. Я не люблю, когда люди плачут, мне хочется им помочь, но я иногда не понимаю, что нужно сказать в такой ситуации. Моя мама положила руку на плечо тете Геле. Тетя Геля, словно игрушка-волчок, отреагировав на прикосновение, вдруг остановилась, перестала дрожать, сказала:
Мы вообще-то дома не держим ничего черного. Плохая примета. Но у меня прохудился плащ, и мне не в чем было идти, а такой дождь.
Я забыл упомянуть о дожде, потому что он начался, когда я был от него надежно укрыт. Дождь, барабанивший по стеклянной крыше вокзала, казалось, усиливался и усиливался, становился все упрямее, все настырнее, как гость, которого не хотят впускать в дом, а он все не уходит.
Товарищ Шиманов сказал, предварив и закончив фразу двумя одинаково ужасными словами:
Геля, это ж просто плащ.
Я сказал:
Может быть, вам принести воды?
Вот, Геля, давай, погоняй мальчика-робота, развлекись немного!
Тетя Геля покачала головой, убрала с лица налипшие волосы. Слезы ее, как и дождь, все не переставали, только усиливались. Я в который раз подумал, что мне хочется такого папу, как товарищ Шиманов.
Сделают из твоего сына настоящего мужика, сказал товарищ Шиманов. И все будет хорошо, даже прям замечательно. Нам здесь, на планете, нужны герои!
Андрюша стоял рядом со мной неподвижно, я осторожно подтолкнул его в спину, но Андрюша не шелохнулся. Казалось, эта некрасивая сцена ничуть его не смутила, не расстроила. Андрюша очень спокойный мальчик, и в этом я ему немного завидую. Я бы хотел быть спокойнее.
Мне стало очень жаль тетю Гелю с ее слезами, и с чужим соседским плащом, который ей велик, и который не к добру оказался черным. Товарищ Кац предложил ей конфету, и это навело меня на мысль о том, что все взрослые когда-то были детьми.
А потом я увидел, как к нам бежит Максим Сергеевич. Он всегда опаздывал и под мышкой всегда держал толстую папку с документами. Иногда, когда он опаздывал слишком сильно и бежал слишком быстро, папка выпадала, и документы устилали полы, асфальты и поляны, ведь Максим Сергеевич опаздывал всюду.
На этот раз папку спасти удалось, и он резко затормозил, едва не врезавшись в нас. Оглядев представшую его глазам сцену, Максим Сергеевич, кажется, остался недовольным.
Ангелина Павловна, давайте без сцен, сказал он.
Шесть фактов о Максиме Сергеевиче будут таковы:
1. У него нет червя в голове, поэтому его нервная система вполне обычная и здоровая. Он не склонен к насилию и не будет делать плохих вещей просто так. Ему не нужно бояться, что он заболеет ксеноэнцефалитом.
2. Он прилетел из Космоса.
3. Ему нравится история, а мы и есть история. Здесь он хочет стать детским писателем.
4. Но стал нашим куратором. Он принимает указания от руководства. Для нас он главный человек.
5. На самом деле он не любит детей. Он как-то сказал, что хочет стать детским писателем, потому что ему нравятся детские книги, а не потому что ему нравятся дети.
6. У Максима Сергеевича пушистая светлая борода и смешные круглые очки, которые всегда блестят.
Максим Сергеевич рассеянный, но строгий человек. Когда мне кажется, что мы ему не нравимся, это меня расстраивает. В конце концов, он наш куратор. Я нравлюсь почти всем учителям, хочу нравиться и куратору.
Максим Сергеевич сказал:
Вижу, все в сборе. Ну, долгие проводы лишние слезы. Слышите, Ангелина Павловна?
Тетя Геля утерла красный нос, и я вспомнил, как мы с Андрюшей сидели у него дома под кухонным столом, и Андрюша светил фонариком на нарисованных им странных животных и рассказывал истории о том, как мы поехали в лес на экскурсию и встретили их. Тетя Геля тогда ходила туда-сюда, она варила куриный суп, и я видел, как болтаются помпоны на ее тапочках.
Воспоминание ничего не означало, по крайней мере при первом осмыслении.
Мама вдруг потянула меня к себе и обняла.
Хорошо тебе отдохнуть, сказала она и прижалась губами к моей щеке.
Мне захотелось сказать: почему тебе так грустно теперь, если ты сама этого хотела? Ты ведь хотела, чтобы я стал героем, и вот я почти герой.
Мои мысли показались мне недостаточно внятными для полноценного высказывания, и я сказал только:
Мама, спасибо тебе за пожелание. Я буду активно писать тебе письма.
Тут я понял, что дождь затих, небо прояснилось и казалось, что стеклянный купол над нами светится. Это было так красиво.
Я посмотрел на поезд, огромный, красивый, блестящий. Поезд издал гудок, от которого все внутри перевернулось. Я еду на море! Я терпеливо ждал, пока мама меня отпустит. А потом оказалось, что она сделала это быстрее, чем я хотел.
Будь сильным и храбрым, Арлен, сказала мама. И очень честным. Я в тебе уверена. Я буду очень тобой гордиться.
Я сказал:
Благодарю тебя за напутствие, мама.
Я очень боялся, что она расплачется. И почему-то очень боялся, что она не расплачется. Мама не расплакалась.
Максим Сергеевич впустил меня в вагон первого, и это отчего-то заставило меня гордиться собой.
В поезде я никогда еще не бывал, но видел картинки и фотографии. И все-таки поезд оказался удивителен: светлые окна, низко висящие белые занавески, лихо отъезжающие двери купейных отсеков, скользкий, странный материал, раскрашенный под дерево, свет над головой, рыжее и уютнее, чем в метро.
Как огоньки на елке об этом я подумал тогда сразу, хотя стоял первый день лета, и до зимы было еще так далеко.
В вагоне оказалось душно, люди разбирали свои вещи, люди открывали и закрывали двери, люди обмахивались газетами, хотя жарко и не было, но ведь не хватало воздуха.
Пахло хлоркой и чем-то еще, очень человеческим, как в метро, но не противным, а едва различимым.
Я распахнул дверь своего купе, чуть не прищемив пальцы.
Как же светло, подумал я, и красиво. Занавески были отдернуты, и волшебный белый свет лился прямо на меня. Только через пару секунд я различил линии электропроводов, далекие дома и костистый каркас вокзала.
Я уезжал из Москвы.
Впервые так далеко.
Сердце зашлось радостно и тревожно. Бился на ветру красный флаг, небо из белого постепенно становилось синим, и первый луч солнца упал на столешницу, оставив золотую кляксу.
В этот торжественный и прекрасный момент я получил довольно ощутимый пинок и чуть не повалился на столешницу.
Здесь я принимаю важное решение. Я все-таки буду писать плохие слова, которые употребляет Боря, без купюр, однако возьму их в кавычки, чтобы, если тетрадь обнаружится, вместе с ней обнаружилась бы и ужасная приверженность Бори к сквернословию.
Как ни неприятно мне писать такого рода слова, придется все-таки приводить сказанное им дословно. Надеюсь, что кавычки в какой-то степени меня извинят.
Какого «хуя» ты тут стоишь, политрук, двигай давай.
Я собирался сесть, но Боря схватил меня за шкирку и сказал:
Не-не-не, ты куда, сначала смотри, чего у меня есть.
Из рюкзака он достал странную, серебристую штуку.
Что это? спросил я. Похоже на кусок трубы с рычагом.
Вещь эта была блестящей и пахла кисло, как мокрая монетка. Боря покрутил ею перед моими глазами. Я увидел темное дуло, как у пистолета, хотя форма вещи о нем совершенно не напоминала.
Это пистолет для забоя скота, сказал Боря, вскинув голову. Его вздернутый нос шелушился так всегда бывало летом.
Тут следует отметить, что бабушка и дедушка Бори и Володи работают на скотобойне.
Твоя бабушка ворует социалистическое имущество? спросил я.
Боря сказал:
Нет, ей подарили.
Я сказал:
Значит, ты украл.
Нет, дурочка тупенькая, она подарила мне.
Он приставил пистолет к моей голове, сказал:
Стержень пробьет твою башку.
Очень экономно, сказал я. Следует использовать такие вещи для казни врагов народа, чтобы не тратить боевые патроны.
Боря засмеялся, потом сказал мне, что спустит курок.
Я несколько растерялся, но не испугался.
Не спустишь, сказал я. Ни в коем случае.
Почему это?
Потому что это запрещено правилами поведения в поезде, сказал я.
Ты и правила прочитал?
Да, я заранее их прочитал.
И Боря засмеялся, показав красивые, белые, острые зубы. С большой ловкостью он, не выпуская пистолета для забоя скота из рук, влез, почти взлетел, на левую верхнюю полку.
Но здесь мое место, сказал я.
Нет, сказал мне Боря. Вдруг тебе приснится какой-нибудь плохой сон о том, как сюда прилетают злые капиталисты-империалисты и устанавливают рекламный щит про газировку, ты заворочаешься и упадешь, разобьешь себе голову, ну и все в таком духе.
Я сказал:
Но я мечтал спать на верхней полке.
Да, разумеется, ты мечтал. Но, блин, мечты такая штука обидная они не сбываются. Воло-о-одь, а я на верхней!
Володя заглянул в купе, осмотрелся, заулыбался.
А я тоже, сказал он. Дрочер недееспособен, но не недоговороспособен.
Следом за Володей зашел Андрюша. Мы переглянулись. Этого стоило ожидать.
К нам заглянул Максим Сергеевич:
Устроились? спросил он, на очках его мерцали блики, он моргнул, поправил дужки. Солнце, солнце.
Устроились, Максим Сергеевич, сказал Володя.
Все ништяк, сказал Боря.
Я сказал:
Мы с Андрюшей должны были ехать на верхних полках.
А Максим Сергеевич сказал мне:
Жизнь вообще очень несправедливая штука. До крайности.
И Максим Сергеевич закрыл дверь. Андрюша сказал:
Он прав.
Я сказал:
Но задача человека в том, чтобы это изменить. Мы потомки людей, которые покоряли иные планеты.
И подцепили паразитов нервной системы, из-за которых нас все ненавидят, сказал Андрюша.
О, ваши замечательные разговоры, ура! И смеялся дьявол, создавая плацкартные вагоны, сказал Володя.
Но мы в купейном вагоне, сказал я.
И что? Это такое выражение.
Оно неприменимо к этой ситуации.
Арлен, ты скучный, но бить я тебя не буду, потому что тебя все равно будет бить Борька.
Боря сказал:
Я буду, ага.
И в этот момент поезд тронулся. Я понял, что совсем забыл помахать маме, а когда опомнился, ее уже не было видно. Боря развернулся, уставился в окно, приоткрыл его, принялся глотать воздух. Мы с Андрюшей чуть пошатнулись, а Володя не пошатнулся ничуть, он скинул свои белые кроссовки и забрался наверх.
Андрюша сел на свое новое место, а я так и стоял, и меня покачивало из-за хода поезда.
Сядь, крошка политрук, не маячь, сказал Боря.
Андрюша сказал:
И мы уедем на целых три месяца.
Да, сказал я. А вернемся совсем другими.
До свиданья, Москва, думал я, до свиданья.
Звучало, будто старая песня, и я почти слышал мелодию.
Мимо нашего купе со смехом прошли девочки, наверное, они отправились к проводнице. Стоило мне шевельнуться, как я натолкнулся на чемоданы. Боря и Володя уже лежали на верхних полках, и я предчувствовал, что основную работу по раскладыванию чемоданов придется выполнять нам с Андрюшей.
Впрочем, нет стыдной работы. Стыдно как раз таки отдыхать, пока работают другие.
Мы с Андрюшей поместили чемоданы в отсеки и сели к окну.
Представляешь, сказал Андрюша. А на большинстве планет люди даже не помнят, что такое поезд.
Да, сказал я. Органическая связь прошлого с современностью делает нас прогрессивным классом в борьбе за завершение исторического процесса.
Да? спросил Андрюша.
Да, сказал я, и мы стали смотреть в окно быстро закончился город, и вот уже плыли перед нами деревья, быстрее и быстрее, и поезд качался на рельсах, и линии электропроводов казались непрерывной артерией, соединяющей города и природу.
Как это было хорошо, и здорово, и страшно. И чудесно. Мы уезжали все дальше от Москвы, где начало светлеть, навстречу тьме, и время казалось ощутимым, словно движешься в ночь.
Я принялся стелить постель, все остальные медлили. Мои старания окупились, когда к нам снова заглянул Максим Сергеевич.
Орлы, почему постели не застелены?
Боря встал на мою простыню, носки у него, к счастью были совершенно белые и чистые. Не успел я порадоваться этому, как он наступил мне на колено, чтобы удачнее приподняться.
Терпи, сказал Боря. Людям надо помогать.
И я терпел. На поясе у Бори болтался пистолет для забоя скота.
Я думал: у Бори червь в голове, как и у меня. Но это и все, что у нас есть общего.
Потом он довольно болезненно сдвинул ногу, и я сжал зубы.
Я сказал:
Осторожнее.
Терпеливый ты такой, сказал мне Боря.
Пистолет для забоя скота блестел в свете солнца. Поезд качнуло, и Боря мазнул коленом мне по носу, это не было больно, но вышло по-дурацки.
Я сказал:
Пойду на тебя нажалуюсь.
Ну удачи тебе. Радость-то какая, стукач, и дрочер, и вся королевская рать!
А ты бы охотнее ехал с девчонками? спросил Володя.
Я уже в том возрасте, когда я бы охотнее ехал с девчонками, сказал Боря. Но не с такими страшными, как вы, малышки. Вот с Фирой или Валей другое дело.
Мама говорила мне всегда пропускать оскорбления мимо ушей, потому что отвечать на них будет лишь тот, кто опустился до уровня оскорбителя.
Этим я и руководствовался.
А еще я опять вспомнил, что не помахал маме, пока она стояла на перроне. Не помахал, а стоял и смотрел вдаль, не на нее, не на людей, и думал о своем.
Мне пришло в голову, что мама все еще на вокзале. Она гордится мной, я знаю, но отчего тогда сегодня так тревожилась?
Когда-то она сама хотела, чтобы я стал космическим солдатом, и я почти уже им стал.
Андрюша сказал:
Я взял карты.
Картежничество это порок, сказал я. Я буду смотреть в окно. А когда мне надоест, займусь чем-нибудь полезным. Почитаю книгу.
У меня есть кроссворд, сказал Андрюша.
Боря с Володей почему-то засмеялись, но они вообще часто смеются.
А вот и то, о чем я хотел написать, и к чему подводил все это время. Пусть описать свое утро у меня вышло неловко, пусть многие вещи оказались более запутанными, чем я их представлял, но я хочу сохранить вот что: как бегут краски за окном, до полной неразличимости сливаются друг с другом деревья, как синее небо похоже на обещанное нам море, как дождь начинается и быстро заканчивается, словно поезд вонзается в него и проходит навылет.
Это удивительно, и я такого еще никогда не видел.
На этом и следует закончить данную запись, хотя ее сердце заняло ровно две строчки.
Скоро Максим Сергеевич будет раздавать сухпаек, и я хочу ему помочь, потому что всегда нужно брать на себя ответственность, даже в мелочах.
Посмотрим, как пройдет день.
Запись 2: Исторический документ
Пока мы раздавали сухпаек (это было быстро), Максим Сергеевич сказал мне очень мудрую вещь, которую я теперь запишу здесь.