Другой характерный эпизод. Мемуарист передает слова одного из своих солагерников по штрафному лагерю в Ганау: «Лучше 10 лет в советском концлагере, чем полгода в Ганау». После этого сообщает, что вынесший такое заключение собеседник имел опыт пребывания в советском исправительно-трудовом лагере. Однако далее выясняется, что он получил свой десятилетний срок за убийство родственника, а за ударную работу освободился лет через пять (с. 206). Оставляя открытым вопрос об обоснованности такого предпочтения при сравнении двух режимов, отметим то обстоятельство, что автор не находит возможным вспомнить о политических, а не уголовных сидельцах.
Встречаются строчки, в которых Сатиров с искренней симпатией вспоминает о Ленине, в то время как для «руководителя победоносной Красной армии» Сталина повода высказать аналогичные чувства не находится78. В тех случаях, когда его имя все же упоминается, оно не сопровождается восторгами и славословиями. В одном из них автор употребляет по отношению к вождю ироническую «титулатуру» «наш родной отец» (с. 315), однако предметом этой иронии служит незадачливый политработник с его убогим лексиконом.
Если придерживаться версии о создании рукописи в 19461950 гг. (следы более поздних редакций не обнаруживаются)79, то следует признать, что автор очень сильно удалился от тех канонов изображения минувших трагических событий, которые установились в официальной советской литературе в послевоенный период. Можно предположить, что процессы переосмысления недавнего исторического прошлого, начавшиеся после ХХ съезда КПСС, заставляли его испытывать неудовлетворение написанным. Отсюда, возможно, и постоянные переделки, о чем посчитала нужным упомянуть племянница.
Г. Н. Сатиров, убежденный гуманист и интернационалист, очевидно, в период плена симпатизировал и панславистской идее, которую он и его единомышленники обсуждали в своем кругу. Но более значимыми для понимания личности мемуариста являются не его идеологические и мировоззренческие установки, а избранная им моральная линия лагерного поведения, обнаруживаемая в конкретных делах и поступках.
В плену автор не по обязанности и не из расчета на весьма призрачное поощрение в трудно прогнозируемом будущем, а исключительно в силу искренних антифашистских убеждений воздействовал на умы и души соотечественников, поддерживал в слабых и колеблющихся веру в торжество дела борьбы с нацизмом. Не призывами и увещеваниями, а собственным примером утверждал он идеалы справедливости и товарищеской солидарности против «волчьей морали», культ которой торжествовал в лагерной обстановке. Наблюдая жизнь в немецкой неволе, автор не скрывает неутешительных выводов (опять-таки не соответствующих пропагандистским установкам, проводником которых служила и советская проза). Г. Н. Сатиров при всей верности долгу, предпринимаемых побегах, уклонении от работы, а при случае и саботаже не пытается представить себя участником организованного Сопротивления, как это делали некоторые авторы, имея целью усилить реабилитирующие доводы для оправдания своего пребывания в плену. В его изложении кружок единомышленников хоть и ведет исподволь обработку пленных в патриотическом духе, но не изображается как какая-то организационная структура чуть ли не с уставом и правилами.
Весьма показательна для Сатирова реакция на увиденную в пути в период возвращения на родину толпу немцев, изгнанных поляками из Силезии. Вспоминая слова оскорбленной осенью 1941 г. насмешками двух молодых немецких солдат русской женщины, которая предсказала, что ее судьбу голодной и скитающейся с малыми детьми скоро разделят и немецкие женщины, мемуарист замечает: «И все-таки мне почему-то невесело от того, что исполнилось пророчество женщины из Ангары» (с. 323).
Подобная позиция позволяет нам гордиться подлинным величием духа, которое проявилось в мыслях и поступках таких наших соотечественников, как Г. Н. Сатиров, в обстановке, когда многие в своих действиях руководствовались своеобразно понятым «правом войны».
Мемуары Г. Н. Сатирова дают весьма богатый материал для тех, кто изучает проблемы, связанные с жизнью и бытом советских военнопленных в Германии. Особенно ценны зарисовки, характеризующие духовные помыслы, идеологические и нравственные ориентиры, определявшие их лагерное поведение. Представляет интерес и послевоенное осмысление феномена режима нацистской Германии, предпринятое русским интеллигентом не по заказу, а самостоятельно, по внутреннему побуждению, без использования идеологических штампов, на основании своего личного опыта.
М. Г. НиколаевРЕЙХ
ВОСПОМИНАНИЯ О НЕМЕЦКОМ ПЛЕНЕ (19421945)
ГОД 1942
[Первые семь страниц текста отсутствуют, восьмая, очевидно, продолжает описание пребывания автора в рабочей команде на фабрике МАД (г. Дармштадт), выпускавшей оборудование для пивоваренной промышленности.]
жженым желудем). С 12‐00 до 12‐30‐миттаг80 (0,75 литра баланды, состоящей из воды, соли и прогнившей сушеной капусты). После 18‐00 ужин (та же баланда). В 20‐00 тагшишт81 загоняется в сарай-барак и запирается на замок до утра.
Крадучись и озираясь, подходит ко мне немец-токарь.
Во зинд зи хер?82
Фон Кавказус83.
Зо? Сталин аух фон Кауказус, гельт?84
Я, я85.
Сталин гут, нет вар? Роте арме аух гут. Кайн агент, Фриц Штайнбрешер ист кайн ферретер86 87.
А кто вас знает!
Весь цех заставлен станками и верстаками, монтирующейся и готовой продукцией. Всюду шнеки, триеры88, подъемники, конвейеры, котлы, какие-то трубо- и воронкообразные аппараты. Все это скоро отправят на Brauerei und Malzfabriken89, а пока используется нами для маскировки: сидишь в котле, пока мастер пинком не выгонит тебя из ферштека90. Моя работа называется Transport: погрузка и выгрузка, переноска и перевозка. Все прочие мои товарищи работают у токарных станков и верстаков.
Работа каторжная, а паек голодный. Все пленяги потеряли человеческий облик, выглядят призраками. Не слышно смеха, оживленной речи, шуток. Даже брани никогда не услышишь. Лишь одна мысль непрестанно сверлит мозг, лишь одно чувство гложет сердце: жрать, жрать!
Не умывшись, хлебаем вечернюю баланду. Потом, не раздеваясь, влезаем на койки. В 20‐00 нас запирают.
Спим ли? Нет, светлых, обновляющих снов не ведаем. Скорее это забытье, полубредовое состояние, а не сон.
Разговоров мало, да и те лишь о еде. «Ридна маты»91 часто на устах. Но образ матери всегда ассоциируется с чем-нибудь вкусным, аппетитным, съедобным, что изготовлено ее руками. Например: «Ах, какие вареники варила моя мамочка!» Скажет и загрустит сердешный.
Да, гастро-элегические настроения характерная черта нашего душевного состояния.
Слесарь Адам вертится около меня.
Ну ви, гут?.. Я, я шлимм. Шлеште цайт. Аллес гет капут Ну ви ин Русслянд?!92
Прима93.
Зо-о? Вифиль гельд руссише арбайта фердинт?94
Генуг. Бис цвайтаузенд рубель95 96.
Цвайттаузенд! Ист маглишь?97
Яволь!.. Унд дойче арбайтер?98
Гелернта арбайта фуфцишь марке про вохеУнд вас кёнен зи дафир кауфен?99
О, айне менге шене динген100.
Вифиль костет гуте зонтаганцуг?101
Бис хундерт рубель102 103.
Нет тойер. Бай унс аух бис хундерт марке104.
Я, абер русише арбайтер мер фердинт105.
Фрайлишь. Альзо зи майнен, дас руссише арбайта бесса лебт альс дойче?106
Бин иберцойгт107.
Из бюро вышел обермайстер. Адам поспешно отошел от меня.
Длинный высокий корпус глаголем. С другой стороны трехметровый каменный забор. Штахельдрат108 по верхушке забора и по кровле корпуса. Узенькая дорожка, окаймленная с обеих сторон колючей проволокой. Она ведет из барака-сарая в кухню-столовую. Асфальтированный двор со штабелями железа, с газкоксом и брикетом. И нигде ни кустика, ни травинки. Так выглядит наш двор wahrhaftige Gefängnis109.
Вот схематический план110:
А цех
Б шмиде111
В вахштубе112
Г кладовая
Е эссштубе113
Ж кантине114.
З аборт115.
И целле116.
К наша камера.
Л склады.
М каменная стена (высота 3 м, по верху колючая проволока с козырьком).
За забором неведомая, невидимая жизнь. Слух улавливает гудки, топот, шелест, лепет. От взора скрыты даже печные трубы.
В углу чудным видением березка. И как затерявшегося в песках бедуина влечет к далекой пальме, так и мы тянемся к чахлой березке. Но, увы, перед нами преграда: кудрявая окружена штахельдратом.
Не потому ли, что русская?
Выталкивали из цеха вагон с готовой продукцией. Распахнулись ворота Кристалине-верке117, будто открылся сезам в сказочный мир.
У нас во дворе МАД118 ни былинки, ни крапивы. Здесь деревья в цвету, сочный газон, пышные розы и пионы. Зачарованный глаз «мысью»119 перескакивает с ветки на ветку. Но немцы мигом пресекают наши попытки сорвать хоть один листочек.
Лё-о-ос, сакраменто нох эмоль! Ауф! Феста!120
Возвращаясь обратно, тайком собирали цветы и травы. Конечно, не из любви к чистому искусству, а на потребу чреву. Вечером из собранных листиков и цветиков варили баланду. Многие страдали животами. Одному Варенику всё нипочем. Он ест да похваливает:
Добрая баланда!
Вечером к бараку подошел бетрибсобманн121 122 Монн.
Ну ви, камараден?123
Никс гут124.
Варум денн?125
Никс эссен, иммер клёпфен126.
Я, я. Гляубишь. Аба канн никс махен. Кришь ист никс гут. Нет вар, камераден Аба варум кришь, варум кришь? Руссише арбайта унд дойче арбайта вир мюссен зо. Гельт127.
Правой рукой он сжимает левую символ дружбы и единства.
Ну ви, Дармштадт гефельт инен?128
Никс гут, наш вечный рефрен.
О-o, зи хабен кайн решт! Фрюер вар шёне штадт129.
Шен-шен, гут-гут! Лопоче, як той попка. Мини нема чого исты, а вин каже шен. Тоды шен, коды вин капут!
Тихий звездный вечер. Откуда-то издалека долетают до меня мягкие, робкие звуки. Прислушиваюсь Ах, да это ветер доносит шепот напаши Рейна, дыхание спящей Лорелеи130.
И вспомнился другой вечер. Здесь же, в этих местах. Вот так же сияли звезды, когда певец великой женственности бродил на берегах Рейна. Он тоже был скован, но скован лишь чувствами. Здесь он встретил чудесную русскую девушку, но не узнал в ней свою единственную любовь. Она ушла навсегда, а он, стеная и грустя, бросал в ночь тревожные призывы:
Ася! Ася!
Никто не отозвался131.
И мне в порыве чувств хочется крикнуть:
Ася! Ася!
Но вместо отзыва:
Аб! Лёс! Алле райн ине бараке. Шнелль, ду дрекише сау!132
Во время миттага в дверях эссраума133 появились две молоденькие немки. Их привел сам вахман134. Видимо, для того, чтобы показать унтерменшей135 русских.
Стоя или сидя на полу и, реже, на скамейке (их 2, а нас 50), мы вылизывали свою баланду, пользуясь иногда ложкой, а чаще языком, губами и пальцами.
Мы неприязненно смотрели на немок, они на нас с некоторой долей сентиментальности.
Потом немки переглянулись, и одна сказала другой:
Аух ди меншен. Ганц нетте гезихьте136.
Другая:
Генау зо ви бай унс137.
Рано утром загремел засов, распахнулись железные врата и раздался крик:
Тавай!
Это наш коммандофюрер138, прозванный Самураем. Он три года жил в России (конечно, шпионил) и знает несколько русских слов: тавай (т. е. «давай», иногда «вставай»), тикай, клеб, руки верш, бистро, малё ропота, кушать нет (сие последнее обрекает на голод).
Вахманы построили нас «драй-унд-драй» (ум драй, по три) и повели. Стук кандалов, истощенные и бледные лица, взгляд голодных, загнанных зверей все это привлекло внимание прохожих. Немецкие чистоплюи презрительно смотрят на дрекише руссен139. Едва заскрипели ворота энтляузунганштальта140, как вся наша орда ринулась во двор. В углу гора лушпаек и прочего мусора. Откуда только взялись силы все наперегонки бросились к ней. Первым добежал самый старый 50-летний Вареник. Он с размаху плюхнулся на кучу очисток и распростер свои руки-крылья.
Мое, усе мое!
Его тянут за ноги, за руки, мнут его бока, а он свое:
Нэ дам никому ни трохи. Усе мое!
Едва его оттащили в сторону.
Крик, шум, брань сменяются хрустом, чавканьем и прочими губно-язычными звуками. Карманы наполняются картофельными лушпайками, гнилыми капустными листиками.
Стою в сторонке. Из кочегарки выходит немец в бляуанцуге (спецовке).
Вер зинд зи фон беруф?141
Арбайтер142.
Гляубе нет. Зи зинд интеллигенте менш. Заген зи маль: зинд зи коммунист?143
Найн144.
Он не верит. Спрашиваю: почему?
Он:
Разве беспартийный интеллигент может получить работу в России?
Конечно, может. Большинство русских учителей, врачей, инженеров не состоит в партии.
У нас не так. Если учитель, инженер или даже машинист паровоза не состоит в NSDAP145 его увольняют.
Продолжает расспрашивать. Я отмалчиваюсь.
Зайен зи унбезоргт. Ишь бин кайн ферретер. Ишь бин коммунист146.
Рассказывает о себе: звать Макс, 35 лет, состоял в KPD147 и был партработником. Четыре года сидел в кацете148, а сейчас под гласным надзором гештапо149. Из разговора с Максом я убедился, что он хорошо знает классиков марксизма-ленинизма.
Скрывшись на минуту в кочегарке, он вынес бутерброд.
Кушайте скорей, чтоб не заметили вахманы или банщик Ганс. (За передачу русскому пленяге кусочка хлеба немца сажают в тюрьму.)
Знаете ли вы что-нибудь, спросил Макс, о битве под Харьковом? (немцы говорят: «Шарков»).
Ровным счетом ничего. Газет нам не дают, найдут у кого-либо из нас немецкую газету бьют.
Передает новости. Хвалит Тимошенко, считая его великим полководцем. Спрашивает:
Нишьт вар?150
Филляйхт, абер151 в Красной армии есть и более талантливые полководцы, а в ходе войны развернутся новые дарования.
Я, я. Одно ясно, Германия потерпит поражение. Дойчлянд гет капут152.
Подходит Ганс. Макс шепчет:
Зайен зи форзиштишь. Эр ист фашист153.
Ганс возмущен:
Саурай154. Эти русские свиньи едят всякую пакость.
Зи хабен хунгер, отвечает Макс, Унзере дойче камераден ин руссише гефангеншафт филляйшт махен дасзельбе155.
Ганс подозрительно взглянул на Макса, потом на меня и, видно, что-то намотал себе на ус.
Адам многозначительно подмаргивает, хитровато улыбается. Иногда, проходя мимо, шепчет как бы невзначай:
Эс лебе коммунизмус!156
Своими намеками и экивоками он хочет, видимо, показать:
«Я, я, ишь вайс бешайд. Ду бист агент фон Сталин»157.
Сегодня мимоходом он шепнул:
Ишь аух коммунист158.
Я, я, ганц гевис, зи зинд нацист159.
Цум тойфель ден нацизмус, фардамте цойш. Ман мус Хитлер ауфхенген, ден феррюкте керль!160
Ви дюрфен зи ире фюрер бешимпфен!161
Ист нет майн фюрер. Ишь бекенне мишь ден коммунизмус162.
За стеной, в немецкой кантине163 бравурная радиомузыка.
Вас ист нойес, Фалдин?164
Вайс нет. Ум цвёльф зондерберихьт ОКВ. Филляйшьт Москау геноммен165 166.
Сергей показывает ему кукиш.
На, выкуси, альта гауна167.
Гудок на обед. В кантине фанфарный марш, потом напыщенный голос диктора;
Ахтунг, ахтунг. Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Севастополь ист гефаллен!168
Трагический финал второй Севастопольской эпопеи.
Но как говаривал Н. Г. Чернышевский:
«Пусть будет, что будет, а будет и на нашей улице праздник!»
Под окном нашел смятый обрывок «Hessische Landeszeitung»169 170.
Читаю: «Sewastopol ist gefallen171. Deutsche Fahre weht über Stadt und Haven».
И дальше:
«Крупнейшая и неприступнейшая в мире морская крепость взята нашими солдатами. Остатки большевиков загнаны на Херсонский мыс172 и уничтожены».
Мне как-то особенно горько слышать весть о падении Севастополя. Ведь я под его стенами был ранен и попал в плен.
Махт никс174, говорит токарь Фриц Штайнбрешер, русские все равно будут здесь.
Нисколько не сомневаюсь. А он? Не кривит ли душою? Через полчаса Фриц подходит снова.
Вы знакомы, камрад Шош175, с советской сельскохозяйственной политикой?