Допив, поэт поставил бутылку на скамью, вытер двумя пальцами бороду и усы, взял Федора Ивановича под руку и, дыша в лицо пивом, сказал:
Вот послушай. Новое.
Дымчатым бабьим голосом, подвывая, он начал читать:
Ну как? Чувствуешь, что это за вещь?
Чувствую. Серьезная вещь
Да? Кондаков недоверчиво посмотрел на Федора Ивановича.
Да, Кеша. Вещь хорошая и серьезная. Ты реагирующий мужик.
Ты находишь? сказал поэт польщенно. Ну, пойдем пройдемся. Скажи еще что-нибудь.
Зачем у нашей старухи сундучок спер? Хоть бы пятерку ей.
Кондаков остановился, как будто в него выстрелили дробью. Потом опомнился, его рожа, окаймленная рыжеватыми с проседью лепестками, расплылась.
Фу, напугал Разве это ее? Она видела?
А как же. Ходит и костит твое честное имя
Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя еще добавь. Скажи, чтоб перестала.
Барахло ходишь по улицам собираешь
Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней весь внутри оклеен газетами. Тридцатый год. И там объявления, Федя Какие объявления! Слышишь? «Порываю связь с отцом как кулацким элементом». «Рву все отношения с родителями, сеющими религиозный дурман в сознании трудящихся». «Меняю фамилию и имя». И берут имена: Октябрь, Май, Ким, Револа Так и повеяло, знаешь. Ночь не спал.
Покажешь?
Его уже нет. Одному человеку отдал.
Жаль
Просил человек. У него там кто-то оказался. Из своих. Ты бы разве не отдал?
По-моему, ты правильно отразил суть Может, и правда, кто-нибудь делал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от родителей есть что-то. Какой-то обряд. Люди более развитые, образованные спросили бы: а к чему эти жертвы вообще?
Погоди, Федя. Погоди, запишу У поэта в руках уже были ручка и пачка сигарет. Давай, давай
К чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители они ведь сами по себе. Раньше, например, полагалось носить крест. Тут есть, Кеша, что-то от человеческого жертвоприношения Не каждый из этих был в исступлении Не все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а иные чтоб и взлететь
Ты думаешь? Ну-ну. Продолжай
Федор Иванович с грустью посмотрел на его исписанную сигаретную пачку.
Такая публикация не есть доказательство революционного образа мыслей. Наоборот! Этим утверждается: думай что хочешь, но только про себя. Сделай эту подлость и обрежешь концы. Газета пойдет в архив под надежный замок, ключ в надежных руках и весь твой век тебе будет уже не до старомодных кулацких настроений. Вот если сейчас кто-нибудь из них жив и ему показать сундучок с газетой, умело показать Так иной, пожалуй, и в петлю полезет
Продолжай! Почему ты не пишешь стихов!
Да, Кеша Кто требует предать родного отца не рассчитывай на чью-нибудь верность.
Говори, говори
Нет. Больше говорить об этом не хочется.
Ну еще немного. Пойдем ко мне, накормлю тебя хорошим завтраком. Мясо! Мясо, Федя! Мясо и лук! Вот тут, совсем рядом. Вон он, дом. Видишь, спасательный круг? Говори еще
Исчерпался. Федор Иванович с интересом посмотрел на него. Ну ладно, завтракать так завтракать. Пошли.
Иннокентий Кондаков отпер плоским ключом шикарную дверь на четвертом этаже, обитую стеганой черной искусственной кожей, сияющую бронзовыми кнопками. Они вошли в темную каморку. Здесь, как в харчевне, сильно пахло недавно жарившимся мясом. Кондаков включил свет и сейчас же начал раздеваться. Балахончик, сорочку и чесучовые брюки он повесил в стенной шкаф, туда же поставил алюминиевые туфли на женских каблуках. Из шкафа грубо выволок махровый малиновый халат и, накинув, завязав под животом пояс с кистями, предстал золотисто-волосатый, с вылезшим из халата напряженным пузом. В золотой чаще нагло зиял воронкообразный пуп.
Красавец! воскликнул Федор Иванович. Гольбейн!
Что это такое, Федя?
Художник был. Короля английского нарисовал, похожего на тебя.
Спасибо, дорогой.
Этот король переменил шесть жен.
Да ну! Это точно я. Спасибо, удружил. Пойдем на кухню.
Как только они вошли туда, множество тараканов кругами забегали по полу и по стенам и через мгновение все куда-то скрылись. Поэт достал из духовки лоснящуюся сковороду с четырьмя кусками мяса, сидящими в высокой подстилке из жареного лука. Понюхал и подмигнул. Каждый кусок был величиной с большой мужской кулак.
Это ты все для себя? изумился Федор Иванович.
Мне надо есть мясо. Вечером ко мне придет дама.
Серьезно относишься к делу
Поэт кончил любоваться своей сковородкой.
Подогреем? спросил, сверкнув сумасшедшими светлыми глазами. И ответил: Подогреем-с!
Пыхнул огонь в духовке, Кондаков задвинул туда сковороду. Федор Иванович в это время рассматривал приклеенное над столом цветное фото обнаженной женщины, вырезанное из иностранного журнала.
Поэт дернул гостя за рукав. Они прошли маленькую переднюю и комнату с плотно завешенным окном, в которой на столе среди высохших винных луж стояла лампа без абажура, на полу темнели десятка полтора бутылок, а на стенах висели афиши с крупными буквами: «Иннокентий Кондаков». В другой комнате была видна низкая старинная кровать квадратный дубовый ящик с темными спинками, на которых поблескивали вырезанные тела длинноволосых волооких дев, летающих среди роз и жар-птиц. Две несвежие подушки, огромное стеганое одеяло, простыни все стояло комом. Поэт снял закрывающий окно лист фанеры, потянув за шнур, впустил дневной свет, и стали видны грязный паркет, пыль и окурки по углам, грязные разводы и надписи на стенах. «Дурачок!» было написано на самом видном месте губной помадой. И в этой комнате висели афиши с той же крупно напечатанной фамилией и несколько фотографий везде поэт Кондаков, освещенный с трех сторон, в раздумье или в дружеском оскале.
Здесь я вдохновляюсь, сказал он, указывая на свое ложе.
Вижу, вижу. Тебя навещают заметил Федор Иванович. Небось увидят обстановочку и сейчас же наутек.
Ты не знаешь женщин, Федя. Они, как увидят это, прямо звереют. Женщину надо знать. Окинет взглядом все это тараканов, бутылки, грязь, сначала начинает дико хохотать. Потом бросится на меня с кулачками колотить. И наконец, обессилев, падает вот сюда. Он оскалился. Одна ко мне ходит ты бы посмотрел. Такая, брат, тихоня, такой младенчик, такая тонкость, куда там! А когда наступает миг сатана!
Хвастун! сказал Федор Иванович, все еще оглядывая комнату. Его жизнь шла другими дорогами, таких людей и такой обстановки он не видел.
Пошли! Принюхавшись, поэт вдруг бросился в кухню.
Федор Иванович уселся за стол, Иннокентий поставил на какую-то книгу горячую сковороду, дал гостю грязную вилку и измазанный в жире нож с расколотой деревянной ручкой.
Вот тебе хлеб, он положил на стол два остроконечных батона, вот запивка, все вино выпили вчера выставил две бутылки молока. Не отставай! И, разрезав на сковороде один кусок, сунул в пасть первую порцию.
Погоди, надо же вилки помыть! И стол
Можешь и пол помыть. Разрешаю. Мотнув головой наотмашь, поэт зубами оторвал часть батона, отправил в рот вторую порцию мяса и подал вслед хороший ком лука.
Вымыв вилку и нож, Федор Иванович принялся разрабатывать свой сектор сковороды.
Чего молчишь? Зря тебя кормлю? пробормотал поэт, жуя.
Но гостю было не до речей. Рядом со сковородой из щели между столом и стеной вылезли, ощупывая воздух, чьи-то чудовищные усы. Федор Иванович замахнулся, хотел пугнуть разведчика, но Иннокентий остановил его:
Не трогай, это Ксаверий.
Обмакнув кусочек батона в жир, он положил его около шевелившихся усов. Сейчас же Ксаверий вылез и уткнулся в хлеб. Это был черный таракан длиной в спичечный коробок.
Видишь, жрет. Мы с ним давно знакомы. У нас совпадают взгляды на многие вещи.
Из щели выбежал таракан поменьше и сунулся к хлебу. Ксаверий махнул пятой или шестой ногой, таракан опрокинулся вверх брюхом и замер, прикинувшись мертвым. Потом мгновенно перевернулся и исчез в щели.
Борются за власть, весело осклабился Иннокентий, обмакивая в жир второй кусочек батона. На, ешь, дурачок! Он подложил кусочек к самой щели. Люблю за храбрость!
Отпив из бутылки несколько глотков, он принялся разрезать второй кусок. Первого уже не было.
Нравится тебе эта девочка? спросил Кондаков, жуя и глядя на фото над столом.
Н-не могу сказать. Она снимается голая и не краснеет, не прячет лица. Нормальная женщина в такой ситуации сгорит от стыда. Как мне кажется, Кеша, без любви нельзя бросить на наготу даже косой взгляд. Любящему можно. Любовь очищает взгляд
Ка-ак ты сказал? Постой, запишу Да-а А почему эта не сгорает? Смотрит прямо в глаза
Это бесстыдница. Она ведь за деньги И у нее, конечно, есть маскировочное рассуждение. Но это не меняет дела.
А стыд нагого мужчины?
Только перед женщиной. В этом стыде есть береженье ее стыдливости.
А в раю? Оба ведь были голые
Что рай, что любовь, Кеша
Как, как ты говоришь?.. Повтори Давай еще кусок разделим пополам. И батона ты почти не ел!
Мне хватит, я уже готов.
Ну, как знаешь. Получается три один в мою пользу. А как ты смотришь на такое мое наблюдение? Ты правильно говоришь, ко мне ходят Я заметил, что это дело любит накат. Бросать на полдороге нельзя. Надо запираться с нею на неделю. И чтоб мешок с продуктами висел на балконе и был полон. Эта, о которой говорил, к сожалению, так не может. Поэтому и наблюдение мое, о котором скажу сейчас, на ней проверить не смог. Сегодня придет. Я хочу сказать тебе вот о чем. Это же черт знает что чем определяется этот недельный срок! Не пойму! Входим сюда нежными влюбленными, а выходим, глядя в разные стороны. Ненавидим, чуть не деремся. Получается, что все в голоде или в сытости тела. Я сыт и сейчас же лезут мысли: зачем я с нею связался, с этой дурой? Какого черта привел ее, да еще на неделю! Теряю время! И что в ней нашел хорошего? Нос как будто перочинным ножом остроган с трех сторон. Тьфу! Словом, разлука без печали. А проходит еще неделя и я начинаю ее искать. А она ищет меня. И она теперь для меня необыкновенное существо. Откуда красноречие, откуда стихи! Искры из меня так и сыплются. Красавица! Богиня! Ангел! Этот вот объект, Федя, очень удобен для наблюдений над самим собой. Я давно замечаю у человека все так: что к его пользе все правильно. А что ко вреду или к докуке, что мешает неправильно. И сразу появляются убедительные аргументы. Для самого себя. Ты не замечал?
Я что-то похожее наблюдал. Только не на этих объектах. Федор Иванович замялся, подыскивая слова. Понимаешь, ты сейчас мне привел еще одно доказательство. Что чувство правоты не всегда совпадает с истинным положением вещей. Что оно часто совпадает с чувством ожидания пользы Для самого себя. Кто владеет собой, Кеша, в таком деле, тот мудрец.
Спасибо, Федя. Пей молоко.
Я вовсе не о тебе. Насчет того, владеешь ли ты, у меня данных нет.
Все было съедено и выпито. Кондаков заметно отяжелел, умолк и нахмурился. В молчании они вышли из кухни в переднюю. Федор Иванович повернул было в комнату, но поэт молча стал у него на пути, почесывая голую волосатую грудь. Помолчав и еще больше потемнев лицом, он сказал наконец:
Ну ладно, иди, Федя. Иди, мне надо отдохнуть.
И даже подтолкнул его к двери.
V
В два часа Федор Иванович достал из шкафа своего «сэра Пэрси» любимый спортивный пиджачок с накладными карманами. Пиджачок был цвета обжигающего овощного рагу с хорошо поджаренным лучком, прожилками помидоров и частыми крапинками молотого перца. Надев мелкокрапчатую сорочку с коричнево-красным галстуком и «сэра Пэрси», Федор Иванович сразу стал похож на самоуверенного боксера в полусреднем весе. Остроносое лицо его с вертикальной чертой в нижней части и глубокой, кривой, как запятая, ямкой на подбородке приобрело жесткое выражение он шел на поле боя, хотя уверенности сейчас было в нем значительно меньше, чем три дня назад.
Приготовился и Цвях он уже успел выгладить свой темный командировочный костюм и теперь, облачившись, затянув галстук и причесавшись на пробор, стал похож на седого крестьянина, собиравшегося в церковь.
Они вышли торжественной парой из дома и по единственной улице институтского городка двинулись к некоей отдаленной точке. Справа и слева от них из разных концов городка шли люди все к этой точке. Там, в розовом трехэтажном корпусе, был актовый зал.
Касьян сегодня звонил, проговорил Цвях. Что-то напели ему. Что не говорит, но слышно было недоволен. Прошляпили, говорит. А что прошляпили, так я и не разобрал.
Федор Иванович не сказал ничего, только выразительно чуть повернул голову.
Смотри-ка, сколько народу валит. Со всех трех факультетов, проговорил Цвях после долгого молчания.
И еще сказал, когда прошли половину пути:
У зоологов дней двадцать назад нашли дрозофилиста. Поскорей выгнали, и теперь у них тишина
Когда по длинному коридору подошли к входу в зал, Цвях остановился:
Ну, давай. Я иду в президиум.
Федор Иванович вошел в гудящий зал. Почти все места были заняты, но он все же нашел кресло в двадцатых рядах и, усевшись, стал наблюдать. Прежде всего он увидел над пустой сценой красное полотнище с знакомой ему надписью белыми буквами: «Наша агробиологическая наука, развитая в трудах Тимирязева, Мичурина, Вильямса и Лысенко, является самой передовой сельскохозяйственной наукой в мире!» Он не раз слышал эти слова на августовской сессии. Потом он увидел впереди рядов через десять белую шею Елены Владимировны, чуть прикрытую сверху лапотком, сплетенным из ее темных, почти черных кос. Рядом с нею вихрастый Стригалев в своем красном свитере что-то говорил, опустив голову. Справа, слева и сзади Федора Ивановича сидели незнакомые люди, все возбужденные, все были знакомы друг с другом, и все, блестя глазами, что-то говорили.
Массовые психозы хорошо удаются, когда они кому-нибудь выгодны, сказал сзади старик спокойным металлическим басом. И я просматриваю за такими психозами не «шахсей-вахсей», а личную выгоду участников Хотя да, есть, есть толпа, и есть в ней старушки подносящие вязанку хвороста в костер, где сжигают еретика.
Нет, все-таки есть движение, чуть слышно возразил еще более дряхлый клиросный тенор. После того как прочитаешь про римские казни, на которые посмотреть стекались тысячи И даже матроны с грудными детьми. Да Окна покупали, чтобы посмотреть Украшали первый день карнавала казнью, и толпа одобряла это своим присутствием После всего этого мы сделали прогресс. Полезно прочитать
Особенно перед таким собранием Вы уверены, что здесь никто не купил бы окно?
И тут Федор Иванович увидел прямо впереди себя Вонлярлярского. Он был очень взволнован, все время запускал палец за воротничок, и лысоватая, мокро причесанная голова его вертелась, как жилистый кулак в манжете. Федор Иванович хотел поздороваться с его бело-розовым затылком, по которому от уха шел пробор, но в это время на сцене началось шествие членов президиума. Один за другим они показывались из-за серого полотнища и, медленно поворачиваясь тяжелыми корпусами вправо и влево, растянутой цепью протекли за стол. Декан, ректор, еще два декана, еще несколько сановитых полных мужчин, женщина И Цвях был среди них так же медленно поворачиваясь, просеменил, уселся и как бы опустил лоб на глаза. Потом по сцене легко прошагал академик Посошков, мгновенно оказался на председательском месте прямой, изящный, в черном костюме с малиново-перламутровой бабочкой, сильно его молодившей. Запел графин под его массивным обручальным кольцом, академик выразительно молчал, требуя внимания.
Товарищи! провозгласил он. Мы все, деятели многочисленных ветвей советской биологической науки, празднуем в эти дни выдающуюся победу мичуринского направления, возглавляемого Трофимом Денисовичем Лысенко, победу над реакционно-идеалистическим направлением, основателями которого являются реакционеры Мендель, Морган, Вейсман. Многим из нас эта победа далась нелегко. Годами господствующие заблуждения врастают в душу, освобождение от них не обходится без тяжелых ран