А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не обманут. Простите, я хотел сказать: вы знаете. Так это же лучше, чем говорить им: «Я допускаю, что вы меня не обманете, я верю вам». Особенно если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое. Беритя! Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский акцент.
И в коммунизм нельзя верить, а можно только знать? не отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой.
Федор Иванович посмотрел на него с укоризной.
Не можно, а нужно знать, ответил Цвях. Этим он и отличается от религии.
В общем, да, конечно А вы-то много знаете?
Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных данных.
Вот видите А говорите, верить нельзя. Как же без веры?
Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и буду искать, пока не найду.
И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем? спросил изумленный Вонлярлярский.
А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне верить, что «а» есть «а», если я знаю это. Зачем мне верить, что «а» есть «б», когда я знаю, что это не так. Правда, современная мудрость говорит Ну, пусть докажет. Верить это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно другу. Можно испытанному авторитету. Испытанному. И все до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом припадке: «Возьми за мизенный палец, подержи, и все пройдет», я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не поверю, кто мне скажет: «Возьми за мизенный палец». Даже если это будет говорить самый что ни на есть Я вычеркиваю начисто всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так как я знаю, что его у меня маловато, тем более.
То есть как? изумился Вонлярлярский.
А так. Не суюсь!
Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно узнать?
Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения И налагают печать на всю жизнь.
На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности, так я понимаю?
А кто в юности не бедокурил? добродушно заметил Цвях. Все бедокурят.
Федяка, ты что-нибудь нам Случай какой-нибудь из опыта
Расскажу. И Федор Иванович посмотрел на Лену. Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
Может, мужчины хотят водочки? предложила Туманова. Могу дать.
Не-е, Цвях отвел водку рукой. С водкой так не поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще заваритя!
Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане ложечкой.
Только это будет не та, не первая история, где добро и зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку Про черную собаку тут он страшно на всех посмотрел и добавил: С перебитой ногой Черная такая была, аккуратная собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая Не была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый и не желтый какой-нибудь, а черный.
Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
Вот так Было это в Сибири, в тридцатом, кажется, году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в деревню, к знакомому крестьянину
Не мешай! гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
Ну, понятное дело, единоличник. Изба, амбар, рига. Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все говорил о нечистой силе. «Не спите в амбаре, говорит, она в основном шебаршит там, где икон нет, в амбаре да в овине». Ходил я с ними и в поле помогать. Весело работали. Весело и дрались с соседней деревней по праздникам. Да Дрались-то дрались, а вот ведьму гнать объединились. Обе деревни. Сама ведьма жила в нашей деревне, на краю. Учительницей когда-то была. Все ее боялись. Хозяин говорил: ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил, что это казалось знанием! Ведьма она и есть. Как ночь перекинется собакой черной и бегает по огородам, вынюхивает, значит. А корова потом молока не дает. И не ест ничего. «Не залюбила ведьма нас, это хозяин говорит, не подвез я ей дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет?» Все ему, хозяину, было ясно Вот и отправились две деревни и мы всей семьей. Родители, дочка пятый класс, сын из техникума, шестнадцатилетний, и я, ваш покорный слуга. Чистим оба зубы «хлородонтом», а в нечистую силу верим! Под утро вернулись с победой. Черную собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя бросил удачно палку, перебил ей переднюю ногу. На трех ускакала. А на следующий день ведьма вышла из своей избы, мы глядь а у нее рука замотана тряпкой. И на перевязи А потом через несколько дней ведьма исчезла куда-то. Изба так и осталась пустая. Никто не селился. Думаю, учительница вышла специально попугать дураков, посмеяться. Руку я сам видел. Ну а Толю я встречаю лет через восемь он уже в этом районе пост занимал. В партии уже был. Я ему говорю: «А помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?» Как он смутился, как заелозил! «Во-он что вспомнил! Глупость то была, детство, нечего и вспоминать». А сам оглядывается разговор при публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча с черной собакой. Не только у отсталых крестьян. Гонят и верят, что гонят ведьму
Собака и образованных навещает, сказала Туманова. Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка
Именно, подтвердил Цвях. Тут даже дело не в образовании, а в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а глаза вытаращит раньше, чем подумает. Я помню, в тридцатых годах прямо полосами находила на людей дурь. Безумие такое. Вдруг начинают выискивать фашистский знак, будто бы ловко замаскированный в простенькой и ясной картинке спичечного коробка. Ищут и у всех вытаращенные глаза. И оргвыводы, понятно, для несчастного художника. Или на обложке школьной тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу, чтоб сорвать. И пошло шепот на закрытых собраниях, отбирают у ребятишек тетрадки. В огонь! Знаний мало, вот и кажется всякое. Верят! В разную чертовщину
Вроде вейсманизма-морганизма, подсказал Стригалев.
У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
Напомни им сейчас, кто остался жив, про тетрадки, про спичечный коробок. «Что-о? закричат. Еще что вздумал в старье копаться!»
Я все же до конца не удовлетворен, возразил обиженный голос Вонлярлярского. Что же тогда нам делать с этими прекрасными стихами: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»?
Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, «если». Если мир дороги найти не сумеет, возразила Туманова. А мир отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю
Не верю, а надеюсь, поправил ее Цвях. А золотой сон что? Одни будут спать, а другие шарить у них по карманам. Где вера, там больше всего спешат от верящего что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или подсунуть бумажку какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
Когда гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора Ивановича, потянула его к себе. Зашептала:
Дай сюда ухо. Как тебе моя компания? Как тебе эта девочка? Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу я тебе.
Кто?
А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе работают над картошкой. У него есть кличка, студенты прозвали. Троллейбус, хи-хи-и! Ты их уж не трогай, когда начнешь свою ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое за Менделя. И твой брат к тому же, фронтовик. Ладно?
Поэтому, прощаясь с Леной, Федор Иванович был сух и даже невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая, что очень увлечен. Это у него получилось само собой он не смог бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же, держа его руку и слегка пожимая, не отрывала глаз от его лица. Но пришлось все же оторвать, и, надев кофту, она поспешила к двери, за которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый Троллейбус.
Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его улицы вечером, каждый раз примечает некую особенность. Если днем город с его преобладающими двухэтажными домами дореволюционной постройки кажется однообразным и сонным, то с наступлением темноты он как бы оживает. Пестрота человеческих судеб, скрывающаяся днем в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах, за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто ночью-то здесь и начинается настоящая жизнь. Вот яркий, как звезда, свет как окно больничной операционной. Вот фисташковый будуар русалки. Вот желтое окно как стакан слабого чая. Вот стакан вина. А вот искусственный дневной свет, мертвенный, как в морге. Здесь прячется от суда читающих газеты современников упорный идеалист-кибернетик. Или вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам человечества. Из тех, кто смотрел на этот город только днем, никто, конечно, не мог подумать, что здесь может родиться и даже прогреметь знаменитое групповое дело с участием профессоров и студентов.
Федор Иванович и его «главный» Цвях медленно брели по тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них произвело впечатление живое разнообразие смеющихся и подмигивающих окон. Они прошли добрую половину пути, когда Василий Степанович вдруг сказал:
Чем больше читаю, Федя, тем больше вокруг дремучего леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А там, внизу, на чистой полянке, было все так ясно! Вот мы говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
Кто?
Кого ругаем. Лженаука
Они прошли в молчании несколько шагов. Вдруг Василий Степанович остановился.
Хошь, признаюсь, Федя? У нас за деревней, где я родился, в поле был холм. Вроде кургана. А на нем каменный крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась накинули на этот крест веревку и сдернули его, сволокли куда-то. Теперь он лежит даже не знай где. И я участвовал всю жизнь, считай, этим подвигом гордился. А вот теперь маленько из истории узнал. Батый по этим местам проходил, татары. А в курганах-то этих русские кости. Наших защитников. Крест-то был, Федя, к делу поставлен. Видишь, чем я гордился всю жизнь!
Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
Куда деваться! Переучиваться? Делать все наоборот и понимать наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
Вносишь все-таки не хаос, а ясность
Так раньше тоже считали уж куда ясней. И новую ясность ведь пересматривать придется, черт ее
А не вносить ясность еще больше будет хаоса. Тогда надо, в вашем-то случае, историю перемарывать. Вычеркивать заслуги людей, страдания, кровь В нормальной человеческой душе всегда должны оставаться хоть несколько процентов ее объема для сомнений. Это чтобы не было потом хаоса
Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел:
Да-а-а Вот ты ревизовать приехал. Ре-ви-зо-вать! Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
Василий Степанович затих, дожидаясь ответа. Но не дождался.
Ты хорошо сегодня утром выступал, проговорил он, почесываясь. Это правда, наша наука другая. Ей свойствен наступательный характер. Цвях, видно, убедил себя в чем-то и успокоился. Ни к чему ей эти несколько процентов в душе. Пятая колонна сомнений. Мы опираемся на надежный фундамент. Потому и в разговоре с ними, это верно, ты умеешь взять нужный тон. Убеждаешь
А вот про кукушку вы это уже слыхали, Василий Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто скачкообразно возникает как новый вид в яйце другой птицы Определенного вида В результате условий питания На какой же это фундамент может опираться?
Слышал, слышал. Да, это высказывание и меня, пожалуй, озадачило. Ну да Но ведь и Иосиф Виссарионович нашего академика не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в знании диалектики.
Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом. Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит среди людей чистая, слегка приветливо кланяясь каждому, с кем встретится глазами Вдруг ему показалось, что в комнате кто-то шепотом позвал: «Вася, Вася, Вася» Вздрогнув, он широко открыл глаза и, поняв, в чем дело, рассмеялся. Это Василий Степанович в раздумье чесал волосатую грудь. Потом совместил этот звук с обширным вздохом.
Галстук не снял. Думаю: что мешает? Надо же, рубаху снял, а галстук остался. Тоже когда-то был черной собакой. Отрекались ведь от него
Он опять почесал грудь.
Думаешь, я не повышаю уровень? Знаешь, чем больше повышаешь, тем больше сомнений родится. Вот наследственное вещество. Мы его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем же еще наследственность, как не в веществе? Цвях возвысил голос, даже со слезой: В святом, что ли, духе? Третьего-то места ведь нет!
III
Вот все говорят: интеллигенция! громко провозгласила тетя Поля, войдя со щеткой и ведром в комнату, где легким утренним сном спали члены комиссии.
Опять разоряешься, Прасковья? спросонок пробурчал Василий Степанович.
Да еще поэт! Тетя Поля прыснула и покачала головой. Сундучок Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет, если не боле. Весь растрескался, крышка болтается. Кинула за сарай. Так этот, бородатый, в женских туфлях, тут крутится. Как Золушка. Сначала кругами ходил. Я думаю: что такое, не студентку ли где присмотрел? Потом хвать сундучок да ловко как! и засеменил, засеменил Беда с вами, с интеллигентами!
Выдумывай! На что ему сундучок?
Он знает на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
Сегодня мы уходим в учхоз. До вечера
Они пришли в учебное хозяйство к девяти. Пройдя ворота, Федор Иванович увидел поле, разбитое на множество делянок. Среди делянок двигались фигуры студенты и пожилые преподаватели с раскрытыми журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении группы студентов ехал гусеничный трактор, волоча какую-то сложную систему из колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные оранжереи. Туда и направилась комиссия.
Наверно, все собрались сейчас там и смотрят на нас из-за стекол, сказал Цвях. Ждут.
Могло бы быть и наоборот, заметил Федор Иванович. Могли бы они нас проверять.
Это ты верно. Если бы ихняя взяла
Сегодня был первый основной день ревизии проверка работ в натуре, первый решающий день. Федор Иванович где-то в глубинах своего «я» чувствовал боль там уже зародилась туманная и болезненная симпатия к Стригалеву может быть, из-за того, что Троллейбус не только сталью зубов и не только повадками был похож на одного геолога, которого уже не было в живых и по отношению к которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и сидел
Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться ведь Федор Иванович «рыл яму» не под кого-нибудь, а именно под того, кто был женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид, который возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое пекло войны, чтобы там его убили. «Удивительно, невесело подумал Федор Иванович, что ни случится в жизни, какая ни сложится ситуация ищи в Библии ее вариант. И найдешь!»
Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой застойной атмосфере оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек восемь, и среди них Стригалев в сером халате, как бы наброшенном накрест. Последовали рукопожатия, несколько шуток были выпущены на волю. Как весенние мухи, они не взлетели, а проползли слегка и замерли, дожидаясь тепла. Вежливый смех только усилил напряженность. Федор Иванович сразу определил нескольких «своих», то есть четких приверженцев так называемого мичуринского направления. Они предлагали начать с них и весело листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.