Что для тебя Дюк? спросила психолог Маша.
Как папа, вырвалось у меня, и я сама удивилась.
Но психолог Маша только понимающе кивнула:
Расскажи про своего папу.
Папа у меня хороший мужик. Это так мама говорит.
А ты что говоришь?
Я тоже так говорю. Мой папа учитель математики и завуч. Я учусь в той же школе, где он преподает. Это не подарок быть одновременно дочкой и ученицей. Но в этом есть и плюсы. Папа у меня строгий, но внутри добрый. Он больше любит моего брата, чем меня, потому что брат такой же умный, как он, а я
Ты не считаешь себя умной?
Да нет, не то чтобы не считаю
Я опять задумалась. Считаю ли я себя умной?
Сложные вопросы, да? улыбнулась психолог Маша.
Я пожала плечами.
Значит, мсье Дюк, сказала психолог Маша. Тебе больше нравятся памятники, чем живые люди?
Теперь мне стало грустно.
Я бы это иначе сформулировала.
Как бы ты это сформулировала? спросила психолог Маша, словно прочитав мою мысль.
Я бы сказала, что с памятниками легче общаться, чем с людьми.
Почему?
Люди они такие ничего не понимают.
А памятники понимают?
Да, конечно. Причем без слов.
Ты не любишь слова?
Тут я впервые сформулировала для себя разницу.
Я очень люблю слова, но только когда они не вслух, а про себя, написанные.
Я понимаю, сказала психолог Маша. Одни и те же слова могут быть разными. Каждый раз они открываются по-новому, каждый раз неожиданно. Как лица людей.
Откуда она знала про лица людей? Я ей ничего не рассказала про дедову агнозию.
Я имею в виду, объяснила психолог Маша, что мы не всегда умеем высказать то, что у нас на уме. Как не всегда умеем изобразить лицом то, что чувствуем на самом деле. Но у памятников всегда одно и то же лицо. В этом есть нечто успокаивающее, не так ли? Но разве это не грустно всегда видеть одно и то же не изменяющееся никогда лицо?
Я посмотрела на лицо психолога Маши, и оно больше не было грустным. Вовсе даже наоборот лицо как будто бы светилось радостью.
Ну, наверное, я нелюдима, заключила я.
У тебя есть друзья?
Есть. То есть нет. У меня много знакомых, но с моей лучшей подругой из детского сада я поссорилась лет пять назад, потому что она сказала, что я не леди. А с Митей я дружила, но он полюбил Алену, и мы больше не друзья.
Полюбил? Они встречаются?
Не знаю призналась я. Так мне показалось.
Показалось протянула психолог Маша и погладила свой беременный живот. А тебе не кажется, что тебе будет сложно жить в интернате, если тебе нелегко заводить друзей?
В интернате?! воскликнула я, немедленно представив себе сиротский дом из Джен Эйр, где детей подвергали порке и публичному осмеянию на стуле. В каком таком интернате?
Подростки, которые отправляются в Израиль по нашей программе, живут в интернатах. Но это плохое слово, я понимаю. Скажем, что это такие общежития, в молодежных деревнях.
В деревнях?!
Интернат в деревне это гораздо хуже, чем интернат в городе. Должно быть, там беспризорников еще и заставляют доить коров, чистить за свиньями и пасти гусей. После порки. У меня моментально пропало всяческое желание ехать в Израиль.
Знаешь что, Ребекка, сказала психолог Маша с заметным беспокойством. Я чувствую, что ты еще не окончательно созрела для самостоятельной жизни.
Вот так проваливают интервью с психологом. Этого я допустить не могла. Ладно завалить математику, но какого-то психолога?
Вы ошибаетесь, Мария! вскочила я со стула. Вы ничего обо мне не знаете! Я очень самостоятельный человек и знаю все подворотни Жовтневого района лучше любого бомжа! Я с девяти лет сама хожу в школу и на Бульвар! Три раза в год я езжу в спортивные лагеря на Лимане и ни разу не позвонила домой, хоть я эти сборы ненавижу! Я выдерживаю на своих плечах двоих девчонок, потому что я лучший столп в акробатической сборной, и в этом году прохожу в кандидаты! Я знаю английский, немного немецкого, немного французского, немного украинского и много чего про Средневековье! Вам не найти лучшего еврея, чем я! Может быть, я плохо учусь, но много читаю, и у меня очень богатое воображение! Я могу выдумать все что угодно!
Да, это я вижу, вздохнула Маша и улыбнулась. Очень ты даже комильфо, Ребекка-Зоя. Спасибо тебе за собеседование, мне было очень приятно с тобой познакомиться.
Психолог Маша тоже поднялась со стула, и тут ее лицо запечаталось. Глаза больше не были ни грустными, ни веселыми, ни встревоженными, а пустыми, ничего не выражавшими. И как будто она стала старше лет на двадцать. У меня похолодела спина. Я посмотрела на ее живот, но он по-прежнему был беременным. Это меня немного успокоило.
Желаю тебе удачи, произнесла постаревшая психолог Маша бесцветным голосом.
Вы меня примете на программу НОА? в отчаянии спросила я.
Желаю тебе удачи, повторила психолог Маша и выдавила из себя механическую улыбку. Ты замечательная девочка.
Глава 5
Папа
Только некоторое время спустя я узнаю, как боролась психолог Маша с единогласным решением всей остальной комиссии принять меня на программу НОА, но тщетно.
Видимо, комиссии понравились мои рассказы про унылых детей, мои общие знания о том, кто придумал, что земля вертится; математика, английский и треугольники с деревьями. Комиссия заключила, что я подаю большие надежды. Комиссия приняла решение.
На роковой звонок ответила бабушка.
Комильфо! закричала она из кухни. А ну, вылезай из чулана! Звонят из еврейского этого самого. Спрашивают какую-то Ребекку.
Слово звонят бабушка произносила с ударением на букву о.
Але. Я взяла трубку.
Ребекка Зоя Прокофьева? сказал приятный мужской голос.
Я уже давно поняла, что у всех евреев очень приятные голоса.
Ага, ответила я с колотящимся сердцем.
С вами имеет честь говорить Антон Заславский, декан программы НОА.
Угу, сказала я.
С радостью сообщаю вам, что ваша кандидатура рассмотрена положительно.
Что это значит? не поверила я своим ушам.
Это значит, что в сентябре вы вольны приступить к обучению в десятом классе израильской школы-интерната. Дальше последовала тарабарщина, которую декан Антон Заславский расшифровал как Деревня Сионистских Пионеров.
Серьезно? Я все еще не могла поверить. Но психолог сказала
Какая психолог?
Маша. Такая беременная.
А, да, да, не беспокойтесь, она уже в декрете родила сына.
Я очень рада
Мы все очень рады. И за вас мы тоже очень рады. Готовьте документы, визу, справки, прививки, проходите медосмотр и консульскую проверку, и мы пошлем вам билет.
А куда?
Что куда? В Израиль.
Я имею в виду, где находится эта деревня пионеров?
Она находится в городе Иерусалиме, столице Израиля, улыбнулся голос из трубки. Вам повезло: вы будете учиться в пупе мира.
Я буду учиться в пупе мира! закричала я папе, подпрыгивая от счастья, когда мы встретились под памятником Трагедии у Оперы.
Пока ждала папу, разглядывала своего любимого персонажа в этой скульптурной композиции, где все были опечалены еще больше, чем дети на картинках на экзамене. Поверженный человек, которого затоптали все остальные участники трагедии, с распростертой на пьедестале рукой лежал прямо надо мной. Я всегда очень ему сочувствовала, потому что какие-то варвары постоянно отламывали ему пальцы, и он был не только несчастным по жанровому призванию, но его еще и одесское быдло покалечило. Его столько же раз реставрировали, как и сам оперный театр, грозивший провалиться в катакомбы, но пользы от этого не было никакой: чинили, а потом опять ломали.
Куда пойдем: на Колоннаду или в Пале-Рояль? спросил папа, появившийся со стороны Ласточкина.
Мы направились в Пале-Рояль, который был ближе.
Меня приняли, ты представляешь! Меня приняли!
Кто бы сомневался, буркнул папа и сел на скамейку напротив маленькой бронзовой нимфы с чашей, которая в причудливом изгибе склонилась над миниатюрным гротиком и поливала водой его уступы.
Пале-Рояль я обожала. Именно там папа впервые снял боковые колеса с моего первого велосипеда Зайка-3. Папа бежал следом за мной, поддерживал, потом отпустил, руль елозил, но в итоге я выровнялась и поехала. Сама доехала до Трагедии, а потом даже и до Комедии, которая чуть поодаль. Давно я об этом не вспоминала. Все дед да дед. Папа будто стерся из моих детских воспоминаний. До чего странно.
В Пале-Рояле было тихо, потому что он был замкнут домами со всех сторон. Никто не кричал и не шумел, и даже развешанное за окнами белье не шелестело, потому что здесь всегда было безветренно.
Ты не сомневался, что меня примут? удивилась я.
Нет, сказал папа. Разве что тебя бы не приняли из-за меня.
Почему?! обиделась я на папу за папу.
Потому что я всячески пытался испортить тебе картину личности на моем интервью с психологом.
Ты мне не рассказывал, что и тебя собеседовали. Ты тоже был у психолога Маши?
Нет, я был у психолога Саши.
Это тетя?
Дядя. Такой с козлиной бородкой и мелкими очками.
И что ты ему про меня наговорил?
Какая разница, раз тебя все равно приняли. Видно, этот Саша никудышный психолог. Да и Маша тоже, судя по всему, не ахти. Дурацкая у них профессия: сидят, уши развесили и угукают. Никакого полета мысли. Папа посмотрел на нимфу. Тебе известно, Комильфо, что в Израиле нет памятников?
Как?! воскликнула я, не веря своим ушам.
Мне уже давно пора было усвоить, что евреи инопланетяне, живущие в каком-то фантастическом мире, в котором действуют только им одним известные правила, для нормальных людей непонятные.
А вот так. Твои евреи считают памятники святотатством. Не сотвори себе кумира. Закон у них такой. Ну, в общем, они правы. Только как ты там будешь жить без своего Дюка?
Тут я опять удивилась, потому что впервые подумала о том, сколько всего мне придется оставить позади. А еще потому, что и представить не могла, будто папа знает о моем увлечении Дюком. Я немного смутилась, но открытие было не лишено приятности.
Я возьму Дюка с собой, решительно сказала я.
Это как?
А вот так.
Жан-Арман дю Плесси де Ришелье не еврей, а француз, к тому же герцог. У него нет права на репатриацию в Израиль.
Сам ты Жан-Арман. Жан-Арман это который в мушкетерах. А наш Дюк Арман-Эммануил, блеснула я вундеркиндством. Я на нем поженюсь, и тогда он получит это право.
Господи, Комильфо, ты же взрослый человек! А в голове у тебя мысли пятилетней девочки. Поженюсь! Как ты там будешь жить одна, горе ты мое?
В этот момент папа был очень похож на бабушку. Я хихикнула.
Ничего смешного в этом нет. Я идиот, что отпускаю тебя одну неизвестно куда.
Ничего ты не идиот.
Очень даже да.
Папа с глубокой печалью посмотрел на меня.
Почему же ты меня отпускаешь?
Спросила и миг спустя, к собственному недоумению, поняла, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы, несмотря на мое назло и мечты о приключениях, папа бы меня никуда не отпустил.
А может быть, я поняла это намного позже. Трудно сказать.
Я тебя отпускаю, невесело улыбнулся папа, по той же причине, по которой твои бабушка и дедушка те, другие, которые мамины родители, позволили маме остаться в Одессе. А ей было семнадцать лет. Они могли настоять, если бы захотели, и увезти ее с собой, вопреки ее желанию. Понимаешь?
Нет, призналась я и немножечко задрожала, хоть в Пале-Рояле никогда не бывало ветра.
Папа меня приобнял и потрепал по голове, как будто мне в самом деле было пять лет.
Не понимаешь Видишь ли, взрослый человек Зоя Олеговна Прокофьева по папе, Трахтман по маме, если родители будут стоять на пути своих детей, дети так и будут всю жизнь жить с родителями. Как я со своими. Папа вздохнул.
И я поняла, что чем ближе был тот Израиль, тем дальше становилась от меня моя собственная семья, о которой я совершенно, абсолютно, вообще ничегошеньки не знала.
Па, ты что, жалеешь о том, что всю жизнь живешь с бабушкой и дедом? Они же нас воспитали!
Вот именно, вздохнул папа еще тяжелее.
Что именно?
То, что все сложно, Зоя, и запутанно. Жизнь это тебе не Дюма.
Что ты привязался ко мне со своим Дюма? Я вообще-то предпочитаю Диккенса и сестер Бронте. Кроме того, у Дюма тоже все сложно и запутанно.
Да ты шо! улыбнулся папа и закурил. Я тоже когда-то думал, что Атос неправ, и мечтал спасти миледи от казни.
Я сильно оживилась и забыла про пуп мира.
Серьезно?
Очень серьезно. Ты что, думала, я с пяти лет тетрадки проверяю и уравнения на доске решаю? Знаешь что, Комильфо: чем старше ты будешь становиться, тем меньше будешь понимать. Так что привыкай.
Я пропустила мимо ушей последние папины фразы, поскольку вопрос правоты Атоса не давал мне покоя вот уже пять лет.
Кто же прав в истории с миледи?
А ты как думаешь?
Понятия не имею. С одной стороны, некрасиво убивать женщину всей компанией, но с другой стороны, она была редкостной гадиной.
А с третьей стороны, гадиной ее сделали обстоятельства. Так что, Комильфо, ни при каких обстоятельствах не становись редкостной гадиной, и вопросов сразу станет меньше. Простая математика.
Папа, спросила я, что я буду делать в том Израиле, если памятники мне нравятся больше, чем люди?
Оживлять памятники, ответил папа. И узнавать людей. Вставай, Зоя Олеговна, пойдем прогуляемся до Грифона через академика Глушко.
Фу! Я его ненавижу!
Ничего страшного, его совсем скоро снесут, попомни мои слова.
И мы пошли с папой в Уголок старой Одессы. По Карла Маркса Екатерининской сновали люди, тянулась очередь в гастроном, в витрине булочной было пусто, но все равно из дверей пахло бубликами. Нафуфлыженные женщины выходили из парикмахерской. Мы поплевались на Потемкинцев, подмигнули Дюку, прошлись по Бульвару до Глушко и не удостоили его своим вниманием. Потом постояли немного на Колоннаде, понаблюдали за подъемными кранами и большими лайнерами на рейде. Спокойное синее море покачивалось под спокойным безоблачным небом. Чайки, покрикивая, кружились над катерами. Мы замерли вместе с кучей туристов аккурат посередине Тещиного моста, и в который раз ухнуло сердце, когда мост зашатался. А в укромном тенистом уголке с высокой беседкой, мостиком над ничем и мраморным памятником какой-то женщине обретался прекрасный черный Грифон. Я его погладила по зубам и по когтям, на счастье, и, сама того не зная, попрощалась.
Зоя, сказал папа, облокотившись об основание беседки, все будет комильфо. Вот увидишь.
И закурил сигарету.
Больше я никогда не гуляла с папой по Одессе.
Глава 6
Цель
Вы с какой целью? спросила на чистом русском языке пограничница.
Она с целью образовательной программы НОА, ответил в окошко Антон Заславский, который встречал нас в аэропорту. Как и те три молодых человека, которые за ней.
Оказалось, что в Израиле намного шумнее, чем в Одессе. Такого скопища народа, как в аэропорту Бен-Гурион, я никогда прежде не встречала. Тысяча баулов, чемоданов, сумок, полосатых торб и тележек запрудили все пространство, а на них лежали головы, ноги и руки. Все без исключения говорили на русском языке, более или менее чистом, и можно было подумать, что в Израиль внезапно хлынул весь бывший Советский Союз и все его окрестности. Еще можно было подумать, что я никуда из Одессы не уезжала.
Увидев такое количество людей в одном месте, я опять запаниковала, хоть в самолете успела немного успокоиться. Благодаря Ире.
С Ирой мы познакомились в очереди в самолетный туалет. Она со мной заговорила, спросив, куда я направляюсь, а узнав куда, прогнала с места рядом с собой тетеньку средних лет, соврав ей, что мы сестры и поэтому должны сидеть вместе. Тетенька беспрекословно пересела на мое место, так что я всю дорогу летела возле Иры.
Ира направлялась в Израиль с иной целью, чем я, то есть на спор. Ира всегда знала, что она еврейка, однако поспорила со своей школьной компанией на сто долларов, что десять лет спустя вернется в Одессу на шестисотом мерседесе.