А еще сильнее удручало то, что слова незнакомца смогли пробить брешь в ее убеждениях, и теперь Мадаленну мучило чувство, что она совсем не так была уверена в себе и своих идеалах.
Странное состояние; она напоминала себе дырявую бочку, из которой вовсю хлестала вода. И ведь это был просто человек, который не согласился с ее мнением, попытался оспорить; человек, которого она видела первый раз в жизни, и чьи слова в сущности не имели для него никакого значения.
Что же могло произойти с ней, если бы она встретила подобное в своем университете, где слова профессоров всегда совпадали с ее суждениями?
Что он сказал такого, Мадаленна? улыбнулась Аньеза и пригладила взъерошенные волосы на макушке. Что так смогло взволновать la mia stella?[1]
Мадаленна сурово свела брови и отошла к большому сводчатому окну; оттуда всегда был виден лес, и сейчас, когда лето медленно подходило к своему концу, он все еще был зеленым. Листья деревьев краснели и опадали самыми последними; до самого конца они стойко дрожали на холодном ветру, но держались за сухую кору, надеясь встретить зиму на ветках. Конец был всегда один и тот же листья падали на землю и оставались лежать там до весны, пока им на смену не приходили другие.
В такие моменты Мадаленне очень хотелось верить в перерождение природы, иначе все становилось слишком жестоким быть красивым всего несколько месяцев, чтобы потом умереть и освободить место другим.
Как тебе сказать, медленно начала Мадаленна. Видишь ли, у нас с ним зашел спор об искусстве.
Так быстро? С чего бы вдруг?
Я и сама не поняла. Он профессор искусствоведения. пыль на окне лежала таким толстым слоем, что ее руки сразу стали серыми. Он спросил меня из вежливости, где я учусь, и я ответила. А потом, слово за слово, и вот я уже доказываю, что способности это ничто, а талант самое важное для искусства. Но разве это не так, мама? воскликнула Мадаленна, и Аньеза впервые за долгое время увидела, как в глазах ее дочери что-то загорелось.
Милая, давай-ка все по порядку. Сядь, успокойся и расскажи все, что тебя волнует.
Да меня это совершенно не волнует! сердито заявила Мадаленна. Просто мне неприятно, что я так быстро разуверилась в своих убеждениях.
Мадаленна, давай еще раз, но только не так сбивчиво. улыбнулась Аньеза. А то я правда ничего не понимаю.
Мадаленна быстро выдохнула и уселась обратно в кресло. Непривычное ощущение чьей-то правоты неприятно давило на нее, и странное раздражение накатывало на нее волнами; ей бы очень хотелось умыться ледяной водой, но она только быстро ударила себя по щекам и разгладила складки на сарафане.
У нас зашел спор об искусстве, мама. Мистер Гилберт сказал, что для искусства важны способности, я же заявила, что важен талант, и что без таланта, скульптур становится обычным столяром.
Неплохо сказано. усмехнулась Аньеза. Папа бы оценил.
Мистер Гилберт на это сказал, что это слишком жестоко, а я сказала, что ради искусства можно пожертвовать многим. Однако я ничего не умею, и поэтому у меня такой возможности нет. А он заявил, что тогда мои слова нечестны.
Интересное мнение.
Но больше всего меня пугает то, что он может быть правым. Хотя нет, Мадаленна запнулась на полуслове и принялась теребить бахрому дивана, но Аньеза терпеливо ждала, когда она продолжит. Больше всего меня пугает, что меня так задели слова незнакомого человека. Значит, я поддаюсь влиянию?
По комнате прокатился смех, и Мадаленна удивленно посмотрела на маму; та не могла смеяться над ней, она слишком ее любила, чтобы не принимать проблемы дочери не всерьез, да и потом Мадаленна так редко говорила ей о том, что ее волнует Но мама смеялась; открыто, заливисто, и Мадаленна не знала, что ей делать обидеться или порадоваться.
Не подумай, милая, я смеюсь не над тобой.
Тогда над чем?
Я так радуюсь. Аньеза быстро вытерла выступившие слезы и спрятала белый платок в карман; Мадаленна всегда восхищалась мамиными носовыми платочками кружевными, надушенными и такими изящными. Радуюсь, что ты можешь спорить о прекрасном. Радуюсь, что еще остались такие люди, с которыми можно поспорить.
Аньеза оставалась все той же восторженной и милой девушкой, которую Эдвард Стоунбрук привез из солнечной Тосканы в холодный, продуваемый всеми ветрами, Портсмут. Общение с холодной и спесивой свекровью заставило закрыться ее от всех людей, но для своей Мадаленны она всегда оставалась той Аньезой, которую так не хотели отпускать с солнечного острова.
Здесь, в этом доме, господствовали страх и деньги, и каждый день Аньеза молила Бога, чтобы тот оставил ее Мадаленну такой, какой ее создал чистой, увлекающейся и светлой, хотя, видят Небеса, с каждым годом жить с этими идеалами становилось все труднее, ибо миссис Стоунбрук явно хотела видеть в Мадаленне прямое продолжение себя.
Я понимаю, мама. Но
Ничего не бойся, прервала ее Аньеза. Ты вовсе не попадаешь под влияние этого человека; ты просто думаешь над его словами, размышляешь. А это всегда хорошо, когда есть над чем поразмышлять, да? А что касается жертвы ради искусства, Аньеза мягко приподняла Мадаленну за подбородок и посмотрела в ее глаза в них она видела своего отца. Поверь, дорогая, эту борьбу ты ведешь постоянно. Разве не ты отвоевала себе право поступить в университет? Разве у тебя нет таланта к писательству?
О, нет, поморщилась Мадаленна. Это не талант, это только способности. Я не Фолкнер и Диккенс.
Фолкнер и Диккенс тоже не сразу стали теми, кем их сейчас помнят. Ты сказала очень правильные вещи, дорогая, Аньеза вдруг стала серьезной. Но забыла об одном. Труд творит чудеса. И если самый никудышный столяр будет работать день напролет, то вполне возможно, что к концу жизни он все же станет скульптором.
И на это потратится вся его жизнь.
И это будет стоить того.
Мадаленна вдруг поцеловала маму, и рывком слезла с кресла. Скоро должно было пробить восемь часов, и если она не успеет переодеться к завтраку, скандала не миновать. Разговор с мамой не развеял окончательно тревогу и сомнения в ее душе, однако грозный облик мистера Гилберта стал постепенно меркнуть, и когда Мадаленна поднялась в свою комнату, она вполне была готова к еще одной дискуссии.
* * *
Завтраки в поместье всегда проходили однообразно; вареные бобы ставились в один угол стола, фарфоровая чаша с овсянкой в другой, а чайник с чаем возвышался на серебряной подставке реликвии, которую Бабушка берегла со дня своей свадьбы.
Как бы дом не протапливали, все равно главный зал оставался холодным даже душным летом, и все гости немного подрагивали от холода, сидя на высоких венских стульях, однако миссис Стоунбрук считала, что для них это только повод продемонстрировать свои меха и палантины, и тут Бабушка не была так уж неправа.
Обеды созывались достаточно часто, и Мадаленна была на них редким гостем она только помогала гостям и изредка играла на дорогом и расстроенном рояле; и с такой же готовностью она не присутствовала бы и на завтраках. Удерживало ее только то, что Бабушка не выносила маму, а мама не могла и слова сказать той в ответ.
Так и получалось, что Мадаленна устраивалась посередине длинного стола во всю комнату, и изо всех сил старалась занимать миссис Стоунбрук разговорами, чтобы она не обращала внимания на Аньезу.
Получалось хорошо; чаще всего за едой Хильда предпочитала обсуждать денежные вопросы и траты, и на эту тему она могла говорить часами, кляня недобросовестное государство и судорожно вспоминая, в каком банке у нее лежали деньги.
Обычно Мадаленна старалась не слушать все, что касалось ценных бумаг и облигаций, потому, как только Бабушка замечала, что ее внимательно слушают, она сразу же прищуривалась и обрушивалась с гневной тирадой, что они Аньеза и Мадаленна только спят и видят, чтобы ее ограбить.
Мама вжималась в стул и старалась отвлечься на что-то иное, но стенания Бабушки доходили наконец до слуха дворецкого Фарбера, и тогда Хильду Стоунбрук окружали со всех сторон банками, склянками и нюхательными солями.
Аньеза как-то попыталась ответить на бабушкины слова, но та, услышав ее голос, схватилась за голову, побелела, упала в обморок и не приходила в себя неделю. Все врачи, в особенности семейный доктор Стиффорт, был уверен, что все это не последствия удара, а только следствие дурного характера и истерии, и лекарство здесь одно: усмирение себя и ограничение в еде, но Хильда его не слушала только махала рукой и призывала к себе Эдварда, а Эдвард умолял каждом письме их крепиться и ждать его возвращения.
Одним словом, жизнь в поместье была богата на события, но не радостна.
Грета, это ужасное лекарство, я не намерена его принимать.
Но, миссис Стоунбрук, ваш врач сказал
Я сказала, что не буду принимать его! Унеси! Иначе я тебя уволю, и ты останешься на улице и без рекомендаций!
Будничный диалог повторялся из раза в раз, и через несколько часов Хильда принялась бы распекать свою горничную, что та не принесла лекарство вовремя, и что та слишком неповоротлива для такой работы, и что она, старая миссис Стоунбрук, занимается настоящей благотворительностью, позволяя таким глупым девушкам, как Грета быть на содержании в доме.
Фарбер, отнесите эти цветы, они пахнут, и у меня от них мигрень.
Это камелия, мадам. Если позволите, мадам, они не пахнут и вовсе.
Что же так ужасно пахнет лимоном? Мадаленна знала, что Бабушка вздернула нос и начала медленно помахивать веером; она всегда так делала, когда ей казалось, что она сейчас упадет в обморок. Я чувствую этот отвратительный запах лимона!
Бабушка, тихо начала Аньеза. Думаю, это мои духи.
По мрамору зашаркали туфли на кожаной подметке, и Мадаленна увидела в отражении чайника Бабушку. Она была, как и всегда по утрам, в старом бархатном халате, место которому было в музее Искусств, однако Хильда носила его каждый раз, когда плохо себя чувствовала каждый день и искренне полагала, что лучше этого халата быть ничего не может.
Хильда Стоунбрук никогда не улыбалась по утрам, она вообще никогда не улыбалась, и каждый день встречала с одинаково хмурым выражением лица, и Мадаленна боялась, что с годами она станет такой же.
Вот как? Впрочем, я не удивлена, у тебя всегда был дешевый вкус на духи. Хильда прошла в столовую и уселась в большое вольтеровское кресло. Кстати, Фарбер, отошлите китайские фонарики, они мне не нравятся. И смените тент над газоном, этот слишком хорош для Дженнигсов, им подойдет и в горошек. Можете идти.
Очень хорошо, мадам.
Но стоило Фарберу отойти на полшага, как снова раздался капризный голос, и бедному дворецкому пришлось балансировать с подносом в одной руке, и с вазой с цветами в другой, и если бы посмел уронить хоть что-нибудь, то его немедленно ждала бы известная участь увольнение. А Мадаленне совсем не хотелось бы расставаться с приятным собеседником.
Стойте, Фарбер! Мэдди, что ты скачешь, будто ты сидеть не можешь? Это неприлично! Сядь наконец и оставь в покое эти несчастные цветы. Хильда так часто возмущалась Мадаленной по поводу и без, что та к этому уже привыкла, и только поставила вазу с камелиями около себя и незаметно махнула дворецкому рукой. Так вот, Фарбер, напомните повару, что я хочу свинину на обед, а баранью ногу пусть отправят обратно.
Слушаюсь, мадам.
И вот что, Фарбер, скажите Грете, чтобы она проветрила мои комнаты, но так, чтобы не было сквозняка. Эта девчонка хочет меня уморить.
Слушаюсь, мадам.
И не стойте у меня над душой, Фарбер! Терпеть не могу, когда кто-то стоит позади меня и смотрит! Будто хотят удушить или отравить!
Мадаленна почувствовала, как мама мягко погладила ее по руке, осторожно улыбнулась и взялась за чайник. Хильда не разрешала никому наливать себе чай, кроме своей внучки, и причину такого расположения не знал никто.
Хильда не любила Мадаленну, порой последней казалось, что Бабушка ее даже ненавидела, и, поразмышляв, решила, что ежедневные ритуалы с чаем еще одна попытка унизить и напомнить о ее месте.
Не слишком крепкий, Мэдди. поморщилась Бабушка. В прошлый раз ты заварила такой крепкий чай, что я весь день пролежала с головной болью.
Хорошо, бабушка.
Думаешь, что это так просто, заерзала на стуле Хильда. Заставить меня сгинуть?
Я никогда об этом не думала, бабушка.
Вот оно что, не думала. И почему же это?
Хильда пристально посмотрела на Мадаленну, и той показалось, что вместо Бабушки, она увидела огромную змею страшную, ядовитую и опасную. Оставалось только удивляться, как у такой ужасной женщины родился такой замечательный сын.
Потому что убийство это грех.
Не надо, замахала рукой Бабушка. Не надо мне говорить о религии, девочка. Ты в ней все равно ничего не понимаешь.
Мадаленна стиснула в руках серебряный носик чайника и постаралась вспомнить что-то приятное. Весна в Портсмуте, когда все начинает расцветать; вишня раскидывает свои серьги по всему городу; чайный магазин мистера Кемпа в лучах рассветного солнца; новый роман Люси Брайсон, «Рыбаки в море» Уильяма Тернера определенно, в мире было еще много прекрасных вещей, чем брюзжание миссис Стоунбрук.
Наконец Мадаленна села за стол, и по отмашке Бабушки все принялись за еду. Мадаленна успела привыкнуть за несколько лет и к горячей овсянке, и к отварным бобам и маленьким тостам с сыром и даже приучила себя не думать о вкусе еды, а понимать, что это только топливо, благодаря которому человек существует, а топливо вовсе и не обязано быть вкусным, и она старалась успеть все съесть прежде чем Бабушка начнет задавать вопросы про деньги и хозяйство.
Мэдди, бога ради, послышался голос миссис Стоунбрук, и Мадаленна чуть не подавилась бобом. Перестань так молотить еду! Это неприлично! И потом, на твоем месте я и вовсе бы отказалась от завтрака; мне кажется, ты потолстела.
Бабушка, робко, но запротестовала Аньеза; все, что касалось ее дочери, было для нее священно. Это неправда, вам показалось; Мада Мэдди отлично выглядит.
Показалось! Бабушка передразнила итальянский акцент, и Мадаленна едва удержалась от того, чтобы не бросить что-то едкое. Это тебе с утра показалось, что это хорошее платье! А я вижу, что Мэдди потолстела! Впрочем, если ты хочешь, чтобы твоя дочь была некрасивой, это твой выбор. Ладно, Мэдди, что там со счетами?
Счета за газ оплачены, и за воду тоже.
И сколько они решили с нас содрать?
Двадцать фунтов и пятьдесят.
Столовая огласилась горестным вздохом, и Бабушка раскрыла свой веер. Разумеется, она начнет сейчас причитать о том, как много у нее забирают, и как мало отдают, а потом подозрительно посмотрит на Мадаленну и спросит, не умыкнула ли она пару фунтов себе? Все это Мадаленна знала и терпела как надоевший спектакль, который она видела сто раз и знала каждую реплику наперед. Хотелось бы ей быть не актером, а просто зрителем, и взять, хлопнуть дверью ложи и уйти навсегда из этого театра.
Невозможно! Невозможно! завелась Бабушка. Это же просто грабеж, они меня грабят; да! Впрочем, Мэдди, она развернулась в кресле и снова начала напоминать змею. Может быть, милая, ты что-то от меня утаила?
Ваша горничная уже осмотрела мою комнату, и если бы она что-то нашла, то, думаю, давно бы принесла вам.
Миссис Стоунбрук надулась и неприязненно посмотрела на Мадаленну; по-другому она на нее никогда не смотрела. А Мадаленна привыкала.
Сначала ей казалось, что она медленно сходит с ума; наверняка она допустила какую-то ошибку, и первые три года она все старалась завоевать расположение Хильды ведь другого отношения она к себе не видела, а потом вдруг в Портсмут переехала Мария мать Аньезы. Внучку у нее спрятали с того момента, как Мадаленна родилась, и вовсе не планировали показывать, и Мария сама сорвалась из Тосканы, только чтобы увидеть «свою звездочку».