Они двинулись дальше, и какое-то время шли молча, однако высказывание ее спутника прочно засело в Мадаленне, и каждый раз она порывалась спросить, что именно он имел в виду, и каждый раз останавливалась; ей вовсе не хотелось вступать в очередной разговор, который мог закончиться непонятно чем. Однако мистер Гилберт заговорил сам; негромко, обращаясь к невидимому собеседнику.
И все-таки как после такой чистоты можно создавать такую пошлость? и заметив, что Мадаленна искоса посмотрела на него, добавил. Не беспокойтесь, мисс Стоунбрук, я разговаривал сам с собой, у меня есть такая дурная привычка. Я вам не помешал?
Нет.
И вы не посчитали меня сумасшедшим?
Вопрос о сумасшествии каждого очень относителен. после долгой паузы ответила Мадаленна, сурово сведя брови. Но это заведомо предполагает дискуссию, а я уже говорила, что я плохой собеседник.
Мистер Гилберт кивнул головой в знак согласия, и они снова замолчали. Когда они подошли к небольшому спуску, она вдруг взглянула на высокие горы, спрятанные наполовину в облаках, и желание задать вопрос стало невыносимым. Она вовсе не желала заново заводить разговор, который окончился бы непонятно чем, и сам мистер Гилберт вызывал в ней странное чувство не то раздражения, не то интереса, но первый раз в жизни Мадаленна шла бок о бок с человеком, который разбирался в искусстве лучше ее; первый раз этот человек так свободно делился своими мыслями, и новое чувство, будто она приоткрыла шкатулку Пандоры, повело ее дальше. Мадаленна решила рискнуть.
Прошу прощения, начала она, и, заметив, что мистер Гилберт спокойно посмотрел на нее, продолжила. Но вы сказали что-то про пошлость; что вы имели в виду?
Искусство. просто ответил мистер Гилберт.
В каком смысле?
В любом.
Мадаленна резко повернулась к Эйдину, и прошлое беспокойство снова захлестнуло ее. Она еще могла понять, если бы он сказал подобное про современное искусство от него и у самой Мадаленны волосы иногда вставали дыбом, но как он, по словам мистера Смитона, человек образованный, разбирающийся в искусствоведении чуть ни лучше всех, мог так просто отвергать наследие и Рафаэля и Айвазовского вот этого она не понимала и не принимала, и решение не вступать в дискуссию позабылось.
Извините, но я вас не совсем понимаю.
Что же вам непонятно? мистер Гилберт посмотрел на мирно плывущие облака и что-то прочертил рукой в воздухе.
Вы отвергаете все искусство?
Все.
Даже прошлых веков?
Да.
Но как? вопрос прозвучал слишком эмоционально, и мистер Гилберт весело посмотрел на Мадаленну, отчего та мрачно взглянула на невозмутимых овец.
Что как?
Как такое возможно?
А что вас так удивляет?
Мадаленне начало казаться, что над ней, как и при прошлом разговоре, смеются, и она насупилась. Чем дальше уходил их разговор, тем быстрее она теряла нить беседы, и у нее возникало неприятное ощущение потерянности, и мысли приходилось собирать по крупицам.
Меня удивляет, что вы, как человек так много знающий об искусстве, так легко отвергаете его значимость.
Собственно, по этой причине я и отвергаю его. Впрочем, я не буду ходить вокруг да около, он заметил сердитое выражение ее лица и мгновенно стал серьезным. Видите ли, мисс Стоунбрук, вы восхищаетесь искусством потому, что оно красиво, а я презираю его от того, что это фальшивка.
Очень смелое заявление. чуть не задыхаясь от возмущения, просипела Мадаленна. Очень смелое и невежественное.
Это вы о чем?
О том, что вы так легко определили, почему я восхищаюсь искусством.
А разве это не так? полуулыбнулся мистер Гилберт. Впрочем, если не так, то прошу прощения, я не хотел вас обидеть, просто привык к ответам своих студентов. «Я люблю Рафаэля, потому что он рисовал милых ангелов.» Как вам подобное заявление?
Чудовищно. но ее раздражение все еще бушевало в ней. Надеюсь, что моя причина будет более глубокой.
И почему же вы восхищаетесь искусством, мисс Стоунбрук?
Они подошли к небольшому мосту, и Мадаленна вдруг остановилась. И почему она восхищалась обычными соединениями разных цветов на холсте и странными конвульсиями механического карандаша? Не могло же быть все так банально; не из-за этого у нее всегда ныло где-то внутри, когда она видела чудо волны выпрыгивали из рамы, и гроза была готова обрушиться на головы смотрящих.
Оно хранит вечность. наконец выговорила она.
Поясните. неумолимо ответил мистер Гилберт; дискуссии было не избежать.
Видите ли, тихо начала Мадаленна. Мир постоянно меняется, а природные катаклизмы и вовсе рушат его, да и сама природа медленно умирает. Я восхищаюсь этой красотой, она кивнула в сторону гор. Но разве я могу сказать с уверенностью, что так же будет и при моих внуках? А картины, они вбирают в себя все это и хранят на века. Ведь когда-то и в шестнадцатом веке люди просто жили среди того, что мы сейчас называем «пастушью пасторалью», а потом это все исчезло; крестьяне умерли, закончились старые войны и начались новые изменилось все и до неузнаваемости. И мы бы никогда бы об этом не узнали, если бы не пейзажи. Искусство переносит во времени и пространстве, и за одно это его нельзя называть пошлостью.
Но согласитесь, картины часто врут, разве не так? Помните ситуацию с Анной Клевской и Генрихом 8? усмехнулся Эйдин. Как разгневался король, что его избранницу представили в куда более выгодном свете, чем на самом деле?
Возможно, кивнула Мадаленна. Но и если они и врут, то только ради блага. А портреты я вообще не люблю, мне больше нравятся пейзажи.
И вы верите в ложь во спасение?
Верю, просто ответила Мадаленна. Вообще лучше стоит верить в хорошее.
И вечное. добавил мистер Гилберт, и Мадаленна посмотрела на него.
Вы смеетесь надо мной?
Нет. Я редко бываю искренним, но сейчас я говорю чистую правду. Я не смеюсь над вами.
Благодарю. сурово проговорила Мадаленна, и, досадуя на саму себя, она решила не говорить до конца дороги ни слова.
Дорога медленно подходила к городу, когда мистер Гилберт вдруг остановился на развилке; другая дорога вела к реке, и оттуда каждый день в восемь утра и в два дня ходил паром до острова Уайатт, временами гудки парома доходили и до поля, и Мадаленна любила представлять, что это именно ее ждет старый и ржавый баркас, чтобы отвезти подальше от белого дома с мраморными колоннами, и каждый раз она вспоминала отца и мать, и комок в горле становился невыносимым. Нет, мистер Смитон был прав, подумала Мадаленна, Хильда Стоунбрук и правда решила ее привязать к себе и выбрала для этого самый отвратительный и действующий способ ее родителей. Паром прогудел три раза, и Мадаленна почувствовала, как около сердца что-то больно сжалось, и ей показалось, что голубое небо потемнело.
Странно гудят эти пароходы. заметил мистер Гилберт. Вроде бы и радостно, а вроде бы и безысходно. Вы не замечали, мисс Стоунбрук?
Замечала, конечно же она замечала. Бегала через день на пристань, следила за тем, как паром исчезает за поворотом, превращается в мелкую точку и представляла, что когда она сядет на него, то он вдруг свернет и поплывет вниз, в какое-нибудь солнечное Катманду или в Австралию, где, как говорила ее мама в детстве, все ходили вверх головой.
Нет, не замечала.
Но незнакомому человеку вовсе не нужно было об этом знать.
Мистер Гилберт пристально на нее взглянул, но ничего не сказал, и Мадаленна зашагала вперед. Она сама не понимала, как этот человек заставлял ее говорить, причем то, что ее волновало очень давно. Он не принимал ее слова всерьез, это было и так понятно, но от этого желание спросить его о чем-то еще не исчезало, и это начинало снова пугать Мадаленну. Незнакомый страх; прежде Мадаленна боялась только смерти и счетов за газ то, что могло сбить с ног или выселить из дома но теперь ее пугало что-то неизведанное и необъяснимое. Мистера Гилберта она знала второй день, но уже спорила с ним об искусстве, пока вела до города, и ничем она не могла объяснить подобное поведение.
Хотя объяснение было вполне логичным, тут же возразила она себе, и не надо из этого делать тайны. Мистер Гилберт был первым человеком из сферы искусства, с которым она могла относительно свободно поговорить, и будь на его месте профессор Макри или сэр Келли, она бы поступила точно так же. И все же Мадаленна нахмурилась и негромко выругалась; все это было не к добру.
Как быстро вы ходите, послышался голос мистера Гилберта у нее за спиной; она снова забыла о том, что он шел рядом с ней. Я даже слегка запыхался.
Мы пришли. она угрюмо указала на знак города и повернулась в сторону гостиницы. Здесь я вынуждена вас оставить, у меня еще много дел, но, думаю, вам кто-нибудь подскажет, как дойти до гостиницы. Всего хорошего. и она уже хотела уйти, когда ее окликнули; пришлось остановиться.
Одну секунду, я задержу вас ровно на еще одну секунду.
Мистер Гилберт снова улыбнулся, и снова черты его лица смягчились, а Мадаленна вдруг подумала, что он чем-то похож на одного ирландского рыцаря с гравюры, которую ей подарил отец; Мадаленна не особо любила такие лубочные картинки, но ту она почему-то хорошо запомнила. Рыцарь был в темном одеянии, а за спиной у него висел колчан со стрелами.
Благодарю вас за то, что проводили меня до города. Один я из леса ни за что бы не добрался.
Не за что. кивнула Мадаленна, смотря в сторону книжного магазина, она уже видела, как мистер Лорни ставил на полки новые копии Остин. Не я, так кто-нибудь другой помог.
Но так как помогли вы, сердечно вам благодарен.
Мистер Гилберт не стал жать ее руку, а только церемонно снял с головы шляпу, и Мадаленне почему-то вдруг захотелось улыбнуться; день и правда выдавался отличный.
Всего хорошего. она еще суровее сдвинула брови и мотнула головой. Мне и правда пора.
До свидания, мисс Стоунбрук. жизнерадостно сказал мистер Гилберт.
Прощайте, мистер Гилберт. сказала Мадаленна, и, не дожидаясь нового ответа, кивнула и пошла в сторону книжного магазина.
Тьма отступила, и голубое небо снова засияло своей лазурью, а в груди перестало болезненно тянуть, и она с наслаждением вдохнула августовский воздух, отдающий немного жженым железом. День и правда обещал быть хорошим, и Мадаленна точно знала нет тому на это веской причины; просто был август, просто светило солнце, просто наконец-то Мадаленна Стоунбрук осталась одна.
Глава 4
Джон не появлялся у Стоунбруков уже неделю, и каждый день Хильда Стоунбрук постукивала своей палкой по паркету и заявляла, что она давно не видела «этого славного юношу». Чем так приглянулся Джон старой миссис Стоунбрук, знали абсолютно все в городе, и весть о том, что свадьба будет пышной и прекрасной разлетелась, прежде чем сама Мадаленна узнала о том, что ее хотят выдать замуж. Это известие не удивило ее она всегда знала, что подобное произойдет, и только молча отсчитывала минуты до того, пока Джон Гэлбрейт не войдет в дом с огромным букетом и не попросит ее стать его женой. И, разумеется, Мадаленна скажет «да», ведь не может же она иначе ответить на все те годы заботы и доверия со стороны Хильды Стоунбрук.
При мысли об этом Мадаленну пробирал истерический смех, и она каждый раз затыкала себе рот, чтобы не расхохотаться на весь мраморный дворец кто-то жаловался на то, что их жизнь была слишком спонтанна, так вот Мадаленна Стоунбрук с уверенность могла бы сказать, что ее жизнь была распланирована на долгие тридцать лет вперед. Джон появлялся каждый день, и, к его чести надо было сказать, что не всегда по своей воле. Но стоило Бабушке завидеть его на подъездной аллее, или просто фигуру, похожую на Джона, как она тут же гнала Мадаленну за ним вслед, а если это оказывался не он, то звонила в дом Гэлбрейтов и милостиво просила Джона зайти к ним. Он всегда появлялся немного смущенно, но с каждым разом уверенности в нем прибавлялось, и вскоре он уже не пятился к выходу, стоило ему заслышать голос Хильды, а спокойно проходил в холл, вручал аляпистый букет Аньезе и целовал руку миссис Стоунбрук.
И тогда на стол подавались лучшие засахаренные фрукты, наливали тонкое вино в хрупкие хрустальные бокалы, и Джон неизменно отказывался, прося Мадаленну налить ему еще одну чашку чая, а Бабушка самодовольно поджимала губы, косилась в сторону Аньезы и говорила, что теперь она понимает, как повезло его родителям с Джоном. После чая она неизменно отправляла Мадаленну с ним на прогулку, и никогда не обращала внимания на слабые попытки Аньезы оставить свою дочь дома они шли гулять в любую погоду, если, конечно, Джон не просил остаться в хорошо натопленной гостиной (к его приходу гостиная всегда натапливалась так, словно за окном был декабрь) и почитать новости. Такое случалось редко, но если случалось, то Мадаленна с удовольствием оставалась в кресле или уходила на кухню, оставляя Джона на попечение Бабушки и молча смотрела на то, как черные угли пожирает пламя. Ей самой хотелось стать этим пламенем и спалить все до тла, чтобы черный дым развивался над всем Портсмутом, и черные мысли пугали ее все еще неокрепшую душу.
Разумеется, Мадаленна не желала зла даже Бабушке, но чувствовать себя товаром так было отвратительно, так ужасно, что никакая вода с лавандовым маслом не могла ее отмыть от липкой жижи, которая, казалась, наполняла ее и изнутри, и снаружи. Для нее было бы большим облегчением все рассказать Аньезе, выплакаться у нее на коленях, чтобы она мягко провела рукой по гладко приглаженным косам и сказала, что все обязательно будет хорошо. Но стоило Мадаленне заикнуться о намерениях Бабушки, как мама испуганно замотала головой и сказала, что Хильда никогда бы на это не решилась, и что Джон к ним ходит только потому, что напоминает Бабушке ее покойного мужа. Мадаленна промолчала, но внутри у нее все смеялось до боли; Бабушка ненавидела Дедушку, и напоминай Джон его хоть чем-то, он бы даже не смог зайти на порог. Аньеза обо всем догадывалась, она просто боялась понять все окончательно, так, чтобы единственным выходом было собрать вещи и уйти куда глаза глядят. А их глаза глядели только за пределы Портсмута, а дальше все обрывалось, словно они жили в старом мире, когда люди еще верили, что у Земли есть конец.
Наверное, при других обстоятельствах, познакомься они на какой-нибудь прогулке или в библиотеке, она бы все равно да обратила внимание на Джона, и если бы не заинтересовалась, то захотела бы пообщаться, но бедный Джон, сам того не понимая, совершал каждый день одну и ту же ошибку, и как машина увязала в одной и той же колее, только проваливаясь глубже, так и чувство недонеприязни росло в Мадаленне. Все, что одобряла Бабушка становилось противным для нее, и она ничего не могла с этим поделать таков был результат долгих отношений, взращенных сначала на холодности, а потом на такой неприязни, которая едва не доходила до ненависти. И Джон, бедный Джон, сам превратился во что-то ужасное, от чего ей хотелось бежать, стоило Хильде назвать его «славным мальчиком». И все же Мадаленна чувствовала некую вину перед ним; она понимала, что он не был виноват в том, что ее Бабушка сделала его главным претендентом на роль хозяина Стоунбрукмэнор, она понимала, что Джону просто не повезло появиться не в том месте и не в то время, а потому она старалась изо всех сил не сбегать от него раньше положенного времени и выдавливать из себя приветливую улыбку.
И несмотря на все это, Мадаленна скучала по Джону. Его не было уже целую неделю, и ей не с кем было поговорить об обычной мелочи о погоде или о том, как сильно разросся куст жасмина у магазина мистера Макри. Мадаленна сама не заметила, как вышло так, что весь круг ее общения сузился до Аньезы, мистера Смитона и Джона. У нее были приятельницы из университета, но в Портсмут из Лондона было неудобно добираться, к тому же Бабушка терпеть не могла даже разговоров об университете. и об успехах своей дочери Аньеза узнавала из тихих бесед глубокими ночами. В детстве Хильда запрещала ей выходить за пределы дома, и Мадаленна мало с кем могла подружиться из города, в школе же с ней почти никто не общался из-за того, что она была внучкой «старой ведьмы», так и получилось, что к двадцати годам единственными ее собеседниками остались мистер Смитон и Джон.