Мама, думаю я. Девочка похожа на нее. На меня в детстве. Должно быть, это дом, в котором она выросла.
Я осторожно отделяю снимок от страниц. Маме я про него говорить не буду. Библию пусть забирает, но фотографию я оставлю себе. Когда-то она была совсем как я, но я такой, как она, не стану.
Я переворачиваю фотографию, чтобы сложить и спрятать в карман. На обратной стороне тоже есть подпись. Почерк тот же, что на титульной странице Библии. Эти слова писал один и тот же человек. Моя бабушка.
«Фэрхейвен, 1989 г., ферма Нильсенов».
И ниже:
«Помнишь, как это было? Я буду ждать. Приезжай, когда сможешь».
А еще ниже сегодня определенно мой счастливый день! телефонный номер.
Я улыбаюсь, и с губ срывается смешок. Я искала так долго, а оно всегда было рядом. Кто-то наконец позвал меня домой.
В Калхуне только один таксофон, в центре города. Я бы предпочла воспользоваться своим старым кнопочным телефоном без определителя номера, но у нас тариф без абонентской платы, и в этом месяце я уже потратила все деньги, пока полдня играла в библиотеке в игру, забыв подключиться к вай-фаю. Придется воспользоваться автоматом в торговом центре, и именно сейчас, пока мама на работе, а улицы пусты. Если повезет, меня никто не увидит и мама узнает обо всем этом чуть позже.
Будка, как обычно, свободна. Я протискиваюсь внутрь, кладу Библию на пластиковую полку под телефоном, достаю из кармана фотографию и осторожно ее расправляю. Номер на месте. Я ничего не придумала.
Неужели это действительно будет так просто? Найти фотографию в книге, стащить в закусочной четвертак из банки для чаевых и вот она, моя семья на другом конце провода?
Может, номер уже не обслуживается. Может, мне ответит другой Нильсен, который впервые слышит мое имя. А может, это будут родители моей мамы, которые ждали меня, ждали и хотели со мной познакомиться.
Я закрываю глаза на секунду, расправляю плечи. Кончай мяться, говорю я себе. Делай то, за чем пришла. Жизнь с мамой всегда будет одинаковой, а это твой шанс изменить хоть что-нибудь.
Но, даже сняв трубку, я продолжаю слышать ее голос: «Мы с тобой одни на всем свете».
Одни, одни, одни.
Трубка оттягивает руку, и я изо всех сил стискиваю пластик в липкой от пота ладони. Четвертак из «Редмана» лежит в кармане. Мои родные ждут, когда я их найду. Действуй, Марго. Сейчас, пока мама не вернулась, пока дверь, которую ты сумела приоткрыть, не захлопнулась.
Я опускаю монетку в щель и набираю номер. Глубоко вдыхаю и жду, когда меня соединят.
Секунду ничего не происходит. Внутри волной поднимается тревога: номер слишком старый, не обслуживается, я никогда не найду свою семью, но тут что-то щелкает, и я слышу гудки. Один. Второй. Еще и еще, и наконец
Тишина. Мягкий шелест чьего-то вдоха. А потом совсем рядом, прямо в ухе, я слышу женский голос:
Дом Нильсенов, Вера.
Я открываю рот. Жду, когда слова польются изо рта, но ничего не выходит. Надо было порепетировать, продумать, что буду говорить, но разве к такому можно подготовиться? К голосу другого Нильсена, к ответу, который я ждала услышать с десяти лет?
Алло?
Но я не могу выдавить ни слова, и в повисшей тишине женщина на другом конце Вера, ее зовут Вера! произносит:
Джозефина? Это ты?
У меня замирает сердце. И здесь она меня опередила.
Нет, говорю я. Выпрямляю спину, стараюсь вернуть себе хоть крупицу самообладания. Это
Кто это? Вы что-то продаете? Мне такое не интересно. Нетерпение и резкость в низком, загрубевшем с годами голосе. Похож на мамин, только у мамы никогда не было такого стального стержня. Это она. Женщина, которая подписала Библию и оставила маме свой номер. Моя бабушка.
Нужно просто сказать ей, просто представиться. Но я хочу, чтобы она поняла сама, узнала мой голос. Хочу удостовериться, что значу для мамы достаточно, чтобы рассказать обо мне другим людям. Пусть даже тем, от кого она всю жизнь меня прятала.
Это я. Вот и все, что я могу ей дать. Пожалуйста, пусть она поймет. Пожалуйста.
Я слышу судорожный вдох. Не знаю чей, мой или ее.
Марго. Это Марго.
Какой-то крюк поддевает меня под ребра и тянет, тянет так сильно, что ощущение отдается во всем теле. Наверное, так бывает, когда получаешь желаемое.
Да, говорю я, и мне становится стыдно: мы едва обменялись парой слов, а я почти плачу. Я крепко зажмуриваюсь и стараюсь представить эту женщину, но перед мысленным взором появляется лицо матери. Это я.
Это ты, говорит она, и я готова поспорить на все деньги, что лежат у меня под матрасом, что она тоже на грани слез. Моя малышка. Внученька. Господи, как я рада услышать твой голос, милая.
У меня вырывается придушенный смешок, и я смахиваю слезы. В ее голосе звучит искренность.
А я твой.
Я очень на это надеялась, говорит она. Повисшую паузу я узнаю инстинктивно: она взвешивает риски, выбирает, что сказать дальше. Возможно, мама научилась этому у нее? Возможно, это тоже наследственное, как ранняя седина? Твоя мать совсем прибрала тебя к рукам, наконец говорит она. Но я все это время думала о тебе.
Я тоже, говорю я так поспешно, что даже неловко, но это уже не важно. Это моя бабушка. Моя семья. Другие родственники, не мама.
Где вы сейчас? Как поживаете?
Как много ей известно? О нашей жизни, о маме, обо мне?
У нас все замечательно, говорю я с толикой раздражения. У нас все замечательно, а если и нет, это наши проблемы.
Хорошо, мягко отвечает бабушка. Рада это слышать.
До сих пор у меня не было даже образа этой женщины, даже того пустого контура, который от нее остался. Я понятия не имею, как к ней обращаться.
Мне Я покашливаю. Мне называть вас Вера или
Она смеется, громко и резко. Я все испортила. Выставила себя на посмешище.
Предлагаешь мне выбрать?
Ах вот оно что.
Ага.
Ей просто смешно. Она смеется не надо мной и не над моими словами. Ей просто смешно.
Я начинаю думать, что это самый приятный разговор в моей жизни.
Только не баба Вера, фыркает она. На фоне как будто поскрипывают половицы. А «бабуля» звучит слишком слащаво.
Это происходит по-настоящему. Это правда, потому что она это сказала. Это доказательство, думаю я, и мне хочется записать эти слова в свой блокнот.
Может, просто «бабушка»? предлагает она.
Возможно, вежливее было бы первое время обращаться к ней по имени. Но, раз уж она предлагает сама, я отказываться не буду.
Мне нравится.
Мне тоже, говорит она. Моя бабушка. Думать о ней как о бабушке оказывается на удивление легко. Впрочем, я ведь мечтала об этом всю жизнь. Марго, я так рада, что ты позвонила.
Я чувствую, как по лицу разливается краска, а губы сами растягиваются в робкой улыбке.
Правда?
Ну конечно. Я очень давно хотела с тобой встретиться, но твоя мать Сама понимаешь.
Я могу приехать, вырывается у меня. Наверное, я навязываюсь, но второго шанса у меня не будет. Я приеду погостить на лето.
Я бы очень этого хотела, говорит бабушка, но я не могу отнимать тебя у Джозефины. Приезжайте вдвоем.
Я едва сдерживаю смех. Чтобы мы с мамой приехали в гости к бабушке, как нормальная семья?
Я не уверена начинаю я, но она уже все решила.
Мы слишком долго не виделись. Приезжай в Фален и привози маму, моя хорошая.
Фален. Видимо, там и находится ферма Фэрхейвен. Туда мне и надо.
Я постараюсь, говорю я. Это наполовину правда. Я собираюсь попросить бабушку, чтобы она дала обещание, чтобы поклялась, что будет меня ждать, но тут за спиной у меня скрежещут тормоза и хлопает дверь машины. Двигатель продолжает тарахтеть, и в будку просачивается запах бензина.
Какого черта ты делаешь?
Четыре
Я застываю. Мамин голос разрезает горячий воздух и впивается мне между лопаток. Она должна быть на работе, севернее школы, на другом конце города.
Марго? окликает бабушка в трубке, но я не отвечаю. По коже пробегают мурашки, и мне становится трудно дышать. Продолжая прижимать трубку к уху, я стискиваю провод в кулаке и оборачиваюсь.
Мама стоит на тротуаре перед припаркованной машиной. Руки в карманах рабочих брюк, голова чуть наклонена. Меня начинает трясти от ужаса. Она слишком расслаблена. Верный знак, что дела у меня хуже некуда.
Солги, говорю я себе. Солги и извинись первая, пока она не потребовала извинений. Если я сама выдерну чеку, взрыв будет не таким разрушительным.
А я как раз звоню тебе на работу, говорю я. Ее не было в офисе, она не узнает, что это неправда. Хотела спросить, не принести ли тебе обед, но
Дай сюда.
Она протягивает руку. Бабушка молчит, в трубке слышно только ее дыхание. Она тоже ждет.
Там уже автоответчик
Но мама просто говорит:
Трубку.
И от одного этого слова меня отбрасывает в сторону быстрее, чем я успеваю сообразить, что вообще пошевелилась. Мама подходит к телефону, и я протягиваю ей трубку.
Она не говорит ни слова. Просто смотрит на полку, на Библию, которую я выкупила у Фрэнка. На фотографию Фэрхейвена с подписью.
Она знает. Она не может не понимать, кому я позвонила, что я сделала. И все-таки она прикладывает трубку к уху и спрашивает: «Кто это?», словно надеется, что ошиблась.
Но она не ошиблась. Должно быть, бабушка что-то говорит, потому что у меня на глазах мама вдруг превращается в меня. Взгляд становится затравленным, поза неуверенной; она вжимает голову в плечи и обхватывает живот рукой. Это я. Это то, чему она меня научила: защищаться и прятаться.
Такой матерью ее сделала Вера. В глазах мамы мелькает сочувствие, узнавание. Она понимает. Понимает, каково мне приходится, и все равно делает это со мной.
Нет, наконец говорит она в трубку. Ее голос слегка дрожит. Я не могу.
Происходит нечто странное. Я не должна наблюдать эту сцену. Но я не могу отвести взгляд, потому что мне приходилось видеть маму в гневе и в страхе, с огнем между пальцев и с улыбкой на лице, но я никогда не видела ее такой. До этой минуты она для всех была незнакомкой. Даже для меня.
Пауза. Бабушка что-то говорит. Мама отворачивается к стене. Мне видно, как она сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу.
Нет, говорит она снова. Я еще тогда сказала, что не вернусь, и обсуждать тут нечего.
Бабушка что-то коротко спрашивает, и мама мотает головой.
Нет, говорит она. Ни за что. Ее голос крепнет. Она готова стоять на своем. И если у нее получится, я никогда не увижу бабушку, никогда не пройду по мосту, который мы только что построили. Голос Веры становится громче, но я не могу разобрать слов. Если как следует прислушаться, если сильно-сильно захотеть, то можно предположить, что она произносит мое имя. «Приезжай, Марго, говорит она. Возвращайся домой».
Мама отнимает трубку от уха. Секунду мы с ней стоим неподвижно, затаив дыхание, но вот она вешает трубку с такой силой, что та слетает с крюка и повисает на проводе, покачиваясь взад-вперед.
Эй, говорю я как можно мягче, но мама резко поворачивается, хлестнув меня по щеке кончиками волос, и я торопливо отступаю под палящее солнце.
Зачем ты это сделала? выкрикивает она, вся красная от злости только шрам выделяется белой полосой. За ее спиной поблескивает на солнце Библия. Ты была у Фрэнка? Рылась в моих вещах? Я же запретила ходить туда без меня, Марго. Я же говорила.
Что говорила? Эту ссору определенно нужно будет записать. Ты ничего не говорила.
Нет, говорила.
Так же, как говорила про нее? Я киваю на телефон. Как говорила про Фален?
Она вздрагивает. Разумеется, ей знакомо это название. Это место, от которого мы бежали всю мою жизнь.
Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ее губы изгибаются в почти что зверином оскале, и, будь я умнее, я бы испугалась. Даже не представляешь, Марго. Думаешь, поговорила с ней полминуты и теперь имеешь право поливать меня дерьмом?
За то, что ты мне лгала? Да, имею. Из груди рвется вопрос, который я хотела задать с того самого дня, когда написала в блокноте нашу фамилию. Почему ты не рассказывала, что у меня есть бабушка?
Я не собираюсь обсуждать это здесь. Она приглаживает рубашку, заправляет волосы за ухо. Я не буду ругаться с тобой посреди улицы.
Она пытается закрыться, но я ей этого не позволю. Вокруг ни души, горячий воздух дрожит над пустым тротуаром. Я слишком долго терпела. Вплоть до сегодняшнего дня, когда услышала, как бабушка называет меня по имени.
Ты не хотела, чтобы я знала, что у меня есть семья? У меня начинает дрожать голос. Ненавижу, когда такое происходит, когда я позволяю ей увидеть, что мне не все равно. Не хотела, чтобы я знала, что где-то есть люди, которые меня любят?
Эта женщина, шипит мама, тебя не любит.
У меня вырывается истеричный смешок.
Да что ты знаешь о любви? Нельзя, нельзя, нельзя так распыляться, у меня достаточно вполне конкретных поводов для злости. Я должна быть тихой, должна быть послушной, но я родилась на войне и не могу вечно избегать боя. Ты даже не вспоминаешь о моем существовании. Я сама о себе забочусь ради тебя. Да ты меня благодарить должна.
Я должна благодарить тебя? Она улыбается. Не сдержавшись, я улыбаюсь в ответ. Во время ссор я чувствую нашу связь сильнее всего. Она ослабляет бдительность и подпускает меня ближе, чтобы ужалить побольнее.
Да, говорю я. Я нутром чую, что это ловушка. Я не должна в нее попадаться. Но после того, как я поговорила с бабушкой и убедилась, что мама ни капли не раскаивается в том, что разлучила нас, что-то во мне ломается. Раз ей все равно, почему должно быть не все равно мне? Почему я должна сдерживаться ради нее? Да, скажи мне спасибо. За то, что я пытаюсь обеспечить нам обеим нормальную жизнь.
Сперва кажется, что я задела ее за живое. Но это невозможно. Разве мои слова хоть раз пробивались через стену ее безразличия? И действительно, в следующую секунду иллюзия исчезает, сменяется мрачной решимостью на ее лице. Мне почудилось. Должно быть, просто игра света.
Послушай меня очень внимательно, цедит она сквозь стиснутые зубы. Я твоя мать. Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что твоя жизнь принадлежит мне. Я подарила тебе жизнь. И я единственная, благодаря кому ты все еще жива. Я защищаю тебя. Так что это ты скажи спасибо мне.
Она дарит мне возможность закончить эту ссору, и раньше я всегда принимала протянутую мне руку. Всегда уступала, чтобы заключить перемирие, потому что оно того стоило. Потому что, кроме нее, у меня никого не было. Но теперь кое-что изменилось.
А как же все остальное? спрашиваю я. Ты подарила мне жизнь, но этого мало, чтобы называть себя матерью.
Она мотает головой.
Не смей.
Но меня уже не остановить. Я наконец-то могу озвучить все, что пульсировало в моих жилах столько лет.
Не делай вид, что не понимаешь. Ты постоянно делаешь мне больно, мам.
По-твоему, мне не больно? Ее глаза сверкают, трясущиеся руки смахивают с лица волосы. А? Как по-твоему? Как же я, Марго?
Как будто мы не отвечали на этот вопрос всю мою жизнь. И это становится последней каплей. В одну секунду я принимаю решение. Я стою перед ней, задыхаясь от боли и одиночества, а она спрашивает: «Как же я?»
Не знаю. Тебе видней, говорю я. Наверное, мне должно быть сложнее говорить с ней в таком тоне. Но мне вдруг становится очень легко как будто ветерком обдало. Вот правда, мам. Мне все равно.
Я жду какой-нибудь реакции. Боли или, может быть, ответного облегчения. Но она лишь смеется. На ее лице появляется то самое безразличное выражение, которым заканчивается каждая наша ссора. Не понимаю, как ей удается так быстро переключаться, как получается, что за считанные секунды важные вещи перестают иметь для нее значение.
Я уже сказала, Марго. Я не буду это обсуждать. У меня обеденный перерыв, маленькая ты засранка, и я не буду тратить его на такие вещи. Она кивает на телефонную будку, на Библию и фотографию. Верни ее Фрэнку. Не знаю, сколько ты за нее заплатила, но она того не стоит. О том, откуда у тебя деньги, мы еще поговорим.