Бывало, что и попадал. Старший лукаво глядит на Сашку и словно распрямляется. Не даром летали.
А первый самолет ты когда увидел, Рудольф Михалыч? Глаза у Сашки горят. Ты же, наверное, зарю авиации застал?
А здесь и увидел. Старший кивает головой в сторону взлетной полосы. Тридцать один год назад, Сашка, осенью десятого года. Это же бывший Коломяжский аэродром. Я тогда только немного старше тебя был
Коломяжский? Как проспект?
Да. Дальше по проспекту был ипподром. А здесь летное поле. Старший улыбается и поводит рукой в сторону. Считай, что это первая взлетная полоса России! Вот так-то, брат. Да ты разве не видел там памятного знака?
Это с крестом, что ли? Сашка жмет плечами. Что я, крестов не видел? Ну, памятник, ну, каменный. Наверное, графу какому-то. Не понимаю, чего его не снесли до сих пор! А ну как заденут при рулении
Это, Сашка, памятник первому погибшему летчику. Старший качает головой. Тогда, осенью десятого года, здесь целую неделю шли полеты. На этом самом месте. Первый Всероссийский праздник воздухоплавания. Народу сюда стекалось множество. И вот в одном из полетов что-то у него случилось, у этого пилота Разное говорят, но в общем машина клюнула носом, и он с высоты метров пятьсот упал вниз. Летел и махал руками Долго летел.
Старший замолкает и смотрит на пламя печки, словно видит на его фоне последний полет штабс-капитана Льва Мациевича, как увидел тогда, в молодости, задохнувшись и в ужасе зажав рукою рот.
Как же он из самолета выпал? Сашка смотрит на старшего с недоумением. Отстегнулся, что ли?
Тогда еще не пристегивались. Старший качает головой. И парашют тогда еще не изобрели. Так летали.
А ты что там делал? Сашка смотрит на Старшего, как на былинного героя из сказки, и после «Ильи Муромца» уже готов поверить и в «Жар-птицу», и в «Меч-кладенец». На аэродроме?
Я тогда шоффером был. Старший усмехается. У богатого купца. А он интересовался техникой. И сам он, и жена его. Вот я их сюда всю неделю и возил, то вдвоем, то порознь
Шоффером? Тридцать лет назад? в голосе Сашки звучат удивление и уважение. Тогда же и машин почти не было в России, это я изучал. Отсталость, мракобесие, безграмотность Никакой новой техники. Как же это тебе удалось?
Да повезло, голос Старшего звучит слегка смущенно, и он делает неопределенное движение рукой в воздухе, а потом снова тянется к кружке. Мы с ним были земляки, с купцом этим. Он тоже из Пскова был. Там и познакомились
1910. Псков
она сидела на скамеечке, кутаясь в накинутую поверх сарафана шаль и скрестив ступни босых ног. Румянец на щеках, опущенные долу глаза, пальцы бездумно крутят пестрые шерстяные кисточки на груди. Золотистые локоны струятся с плеч, как у русалки. Рудольф залюбовался Ирмой, которая теперь была в его власти, улыбнулся, сделал к ней шаг. Потом, спохватившись, перегнулся через борт, отмывая с рук масло и копоть, плеснул себе на лицо, ладонью провел по нему снизу вверх, встряхнулся, как пес, вздохнул, обтер руки об штаны чтоб были посуше и шагнул к ней. Лодка слегка качнулась, а девушка словно и не заметила ничего, только покраснела. И даже когда он сел рядом, улыбаясь, она лишь еще немного опустила голову, но с места не сдвинулась.
Вокруг пели птицы, стало заметно светлее, над рекой поднимался туман. Рудольф обнял ее, она не отстранилась, только румянец на щеках стал гуще и дыхание участилось. Когда губы молодого человека коснулись ее лица, она не двинулась, словно бы и не заметила ничего, и тогда он поцеловал ее по-взрослому, в губы. По телу девушки пробежала дрожь она не отвернулась, напротив, как цветок раскрылась навстречу Рудольфу. Слово есть слово, а, впрочем, парень ей, похоже, нравился всерьез. Так или иначе, но они обнялись и целовались долго и страстно, а потом рука Рудольфа легла ей на грудь, и он почувствовал зовущую выпуклую мягкость под тканью сарафана и тепло, и напрягшийся сосок, и ее тяжелое дыхание, но губы ее только сильнее впились в его губы, и он с нарастающим вожделением понял, что сегодня ему действительно можно все.
Рука парня легла девушке на бедро, огладила круглое колено и потянулась выше, к заветному и пока непознанному, а подруга уже сама продолжала целовать его исступленно и яростно, и ткань сарафана поднималась все выше, а штаны Рудольфа уже грозили лопнуть. Он лихорадочно думал, как лучше поступить: уложить ее на палубу прямо здесь или отнести на руках на пирс. Но там узкий трап, она может испугаться и убежать. А здесь прохладно и жестко, зато рядом. Решение так и не пришло к молодому человеку, уже чувствовавшему пальцами жесткие кудрявые волоски, когда с берега раздался знакомый и совершенно неуместный в этот момент голос:
Ах, негодяй! Ты здесь еще и с девками путаешься!!!
Рудольф, у которого от ужаса перехватило дыхание и внутри похолодело, оглянулся и увидел Фрорина, злого и бледного, стоявшего, с усилием опершись на трость, на вершине лестницы, ведущей к причалу. Он явно был навеселе и слегка покачивался. Фрорина придерживал за локоть пухлый молодой господин в очках, тоже нетрезвый, но крепко стоявший на ногах и очень веселый. Господин этот улыбался и потягивал до половины скуренную сигару.
Фрорин двинулся было вперед, но запнулся обо что-то ногой и чуть не упал с лестницы. Впрочем, пухлый молодой человек поймал его, поддерживая рукой и громко хохоча:
Погоди, Эмилий, не сбежит твой машинист. И лодка цела твоя. А девка-то хоть куда, смотри, какая красавица!
Ирма, вспыхнув до корней волос и оттолкнув незадачливого кавалера, выскочила из лодки на причал и, сверкая босыми пятками, дала деру вдоль обрывистого берега реки к серому, похожему на древний бастион каменному выступу и дальше вниз по течению, в сторону Мирожки. Рудольф не обратил на нее внимания: он во все глаза, как кролик на удава, смотрел на медленно спускавшегося по ступеням и покачивавшегося, словно корабль на волнах, Фрорина. У того от злости, а может быть, и от выпитого за ночь алкоголя, один глаз ощутимо съехал к переносице, но в остальном хозяин держался неплохо, по крайней мере при помощи не известного Рудольфу господина.
Как ты мог взять лодку без спроса?! Ты мог посадить ее на мель! Немецкий акцент Фрорина сейчас был очень заметен.
Рудольф молчал, обмирая, и внимательно смотрел на носки лаковых туфель хозяина, только в паре мест забрызганные грязью. В сумеречном свете раннего утра они выглядели странно, словно облитые водой.
Но не посадил же. Толстый молодой человек смотрел на Рудольфа весело, с лихим прищуром. В который раз ходил там? Ну-ка отвечай!
В первый. Рудольф с опаской мазнул взглядом по лицу Фрорина и посмотрел прямо в глаза толстощекому. От волнения ему все время хотелось говорить по-латышски, и потому русские слова давались с трудом. Он подумал и добавил, пожав плечами, чувствуя, как изнутри поднимается волна раздражения: Фарватер всем известен, да что я, маленький, что ли? Моторы эти лучше меня никто не знает, невелика хитрость по воде рулить!
Тут он, спохватившись, снова с испугом взглянул на Фрорина и понурился. Выходило скверно. Если Фрорин сейчас его уволит, найти хорошую работу будет непросто. Псков невелик, все друг друга знают. Рудольф нахмурился и сидел, опустив плечи, наклонив голову и глядя себе под ноги, от которых к низу живота поднимался холод. Почему-то вдруг остро запахло бензином и маслом а раньше не пахло совсем.
В десять утра придешь в контору за расчетом, голос Фрорина был сух. Проверь, чтобы лодка была привязана. И за бензин вычту, и за прокат. Пойдемте, Петр Петрович
При обращении к толстощекому голос у Фрорина изменился до неузнаваемости. Прямо-таки маслом потек. Видать, крупная шишка, грустно усмехнулся Рудольф и продолжил сидеть, разглядывая прекрасно оструганные и недавно окрашенные доски палубы. Все тело заполняла горечь и пустота: что теперь скажет папа? Ехать пастухом в Аллажи?..
Значит, увольняете его, Эмилий? Толстощекий обращался к Фрорину по имени. А потом не пожалеете? Слышал я про этого чудо-мастера.
Увольняю! Фрорин резко повернулся и снова сильно пошатнулся, но Петр Петрович опять успел поймать его за локоть и не дал упасть в воду. Рудольф вскинул голову и с надеждой взглянул на толстощекого. Фрорин же крепко уперся тростью в доски причала, расставил для устойчивости ноги и, покачиваясь, сказал тоном ниже: Таких не держим.
Купеческое слово верное, Петр Петрович кивнул, ухмыльнулся и посмотрел на Рудольфа. А ну-ка, герой, иди сюда.
Рудольф, с опаской поглядывая на Фрорина, проверил еще раз швартовы и вылез из лодки. Мотор-то он с самого начала отсоединил и от бака, и от аккумулятора, как только они с Ирмой пришвартовались. Толстощекий смотрел на него весело и оценивающе, попыхивая сигарой. Фрорин, делая вид, что дела Рудольфа его больше не касаются, опершись на трость, глядел на противоположный берег Великой, над которым разгорался рассвет. Рудольф несмело подошел к позвавшему.
Кто я, знаешь ли? Молодой затянулся сигарой, выпустил в небо клуб ароматного дыма и теперь смотрел на Рудольфа с прищуром.
Нет, несмело ответил Рудольф, Ваше Превосходительство.
По лицу толстощекого пробежала быстрая тень, он поморщился, словно от зубной боли, а потом опять заулыбался.
Петром Петровичем зови. Я Калашников. Младший. Слыхал?..
Рудольф кивнул: кто же не слыхал про младшего Калашникова, самого крупного винозаводчика Пскова и хозяина Корытово!
Хочешь пойти ко мне шоффером? Калашников продолжал улыбаться, но голос его чуть заметно дрогнул, и он снова затянулся сигарой. На автомобиль На мой автомобиль.
Я не умею Рудольф аж задохнулся, вспомнив, как всего несколько дней назад во все глаза смотрел на машины Первого Всероссийского автопробега, пролетавшие мимо него по трассе, на запыленных, но тем не менее важных шофферов и их механиков, вспомнив и свои пылкие мечты когда-нибудь сесть за руль автомобиля. Он прокашлялся. Не умею водить
Научишься, Калашников снова затянулся сигарой, оценивающе глядя на Рудольфа. Как лодкой управлять, так ты герой? Ну вот и здесь справишься. Согласен?
Да. Рудольфу казалось, будто бы какая-то теплая струя надувает его изнутри, а потом возносит вверх, к розовеющим облакам. Как воздушный шар. Он кивнул: Согласен
Значит, после того как заберешь расчет, тут Калашников кивнул на Фрорина, придешь ко мне. Тебя там встретят, у конторы. Ну, пошли, Эмилий. По последней, и в кровать?
Пойдемте, Петр Петрович. Фрорин подобострастно пропустил Калашникова к лестнице, но тот снова с хитрой улыбкой взял немца за локоть.
Э, нет, Эмилий Иванович, сказал он, хитро подмигнув Рудольфу. Пошли вместе, эвон как тебя качает.
Они поднялись на несколько ступенек, а потом Калашников отпустил Фрорина, остановился, обернулся, смерил взглядом Рудольфа, оставшегося внизу, и без улыбки сказал:
Одно условие, молодой человек. На супругу мою взгляда не подымать. А то вон ты какой шустрый.
Рудольф, глядя на Калашникова во все глаза, сглотнул и молча кивнул. В этот момент все юбки мира не могли встать между ним и автомобилем Господа давно уже ушли, а Рудольф все сидел на причале, свесив ноги в воду и глядя на встающее из-за противоположного берега солнце. Вода тихонько журчала, в кустах вдоль реки щебетали птицы, а он глядел не отрываясь, как течение слегка шевелит прибрежные водоросли.
Весь сегодняшний день проходил перед внутренним взором живыми картинами: подготовка к празднику Лиго, папино пиво, мамин сыр, девушки в венках и расшитых платьях, Ирма, которую привела любимая и неугомонная сестренка Нелли. Ваня, очень серьезный и значительный, никого не подпускавший к костру и отдававший Рудольфу указания, как в детстве. Песни и танцы теплой летней ночью. А потом они пошли в лес, искать цветущий папоротник, а потом, когда он хотел поцеловать Ирму, та шепнула ему, что согласна, но только после катания на лодке. До озера, и никак иначе.
Страх, и вожделение, и волшебство этой ночи все смешалось, когда они, тихонько ускользнув от остальных, перебежали через железную дорогу, тайком спустились к реке и дошли до причала, и он, зная, где лежат ключи и как завести мотор, небрежно проделал все, будто поступал так всегда, и повел лодку вниз по течению. Через разведенный понтонный мост, мимо Крома, и дальше между Талабскими островами, до озера, как и договаривались, а Ирма сидела на носу и смотрела вдаль, и молчала, а мотор тянул ровно и без сбоев, и мимо проплывали знакомые берега. Потом они пошли обратно к причалу, потому что сердце у Рудольфа было не на месте: как успеть до света, чтобы никто не увидел его шалости, чтобы никто не донес. А потом он подсел к Ирме, и дальше был окрик Фрорина, словно удар хлыстом по голой спине
Мыслей не было только усталость и опустошенность. Смешалось все: и вожделение, и гордость от того, как легко он управлялся с лодкой, и ужас увольнения, и укоризненные глаза отца, которые Рудольф увидел перед собой словно наяву, а потом немыслимая надежда. Все ушло, осталась пустота внутри и лениво волнующиеся водоросли у ног. Лишь тихонько, в уголке сознания, солнечным зайчиком билась невозможная мысль: неужели?..
1942. Ленинград
Ты так шоффером до войны и проработал? До империалистической? в голосе Сашки сквозит восхищение.
Нет. Старший усмехается в усы и задумчиво смотрит на парнишку. Как двадцать один год исполнился, так и стал я рекрутом. И в армию был призван. А до того больше года по Петрограду колесил.
Трудно водить было? Уважение, которое Сашка и так испытывает к старшему, выросло во сто крат, и голос его звучит теперь почтительно, почти робко.
Сначала пришлось приноровиться. Старший пожимает плечами. Потом привык. В машине что главное?
Мотор! Сашка произносит это гордо, со знанием дела: ну еще бы, сколько лекций на эту тему уже выслушал!
Шоффер. Старший усмехается. А у хорошего шоффера и мотор в порядке. Ежели с мотором все хорошо, то остальное пережить можно Особенно когда резина правильная.
Тут он явно задумывается, смотрит в огонь и молчит. Пауза затягивается, и Сашка не выдерживает:
А куда ездили?
Да все больше по городу. Старший жмет плечами. Иногда летом в Псков катались. Но это редко. Обычно здесь.
А зимой небось тяжко было?
Холодно зимой, в открытой-то кабине. Старший улыбается, потом мечтательно поднимает глаза к потолку. Но здесь, в Петрограде, у меня от купца шуба была, и шапка теплая. И рукавицы. Не мерз. Не то что в Иркутске! Вот уж где пришлось помучиться
А когда ты был в Иркутске? Для Сашки Иркутск это что-то невозможно далекое, место, куда ссылали героев-декабристов, и жены ехали к ним полгода через всю Сибирь. В армии, что ли?
Да, зимой тринадцатого года. Старший пробует число на вкус и, кажется, сам удивляется, насколько странно оно звучит. Возил самого командующего округом. Правда, недолго, только пять месяцев.
А потом?
А потом обратно в Читу вернулся. В отряд. Старший вздыхает, явно что-то вспомнив, потом улыбается, в углах его глаз собираются морщинки. Отпустил меня Эверт, когда весна пришла. Там у них, понимаешь, совсем плохо с механиками было в гараже, вот меня из Читы в январе и вызвали. Когда самые морозы ударили.
А в Чите что было?
Авиаотряд. Старший продолжает улыбаться, и глаза его словно загораются, несмотря на полумрак, царящий в ангаре. Я туда попал с момента его создания, как только присягу принял. Знаешь, Сашка, тогда это казалось чудом. Приезжает на железнодорожную платформу фургон, ну как прицеп автомобильный. А внутри в нем разобранный самолет. Вот мы их собирали, настраивали моторы, и они летали. Самые первые аэропланы, «Фарманы» и «Блерио».