Отшумело лето. Аля выбила путевку на море, свозила Сережу подлечиться. Но мальчику стало хуже: он заразился всеми «приморскими» инфекциями, от грибка до ротавируса, плюс обострилась аллергия. Аля ловила себя на мысли, что сын становится похож на покойную Лизоньку, даже глаза стали такие же раскосые, как у нее. Только в другую сторону. Диатез превратился в коросту, которая покрывала теперь не только щеки, но и руки, и тело мальчика. Вспухли суставы, кончики пальцев стали как барабанные палочки.
В начале осени Сережа пошел в садик, но опять бросался на детей с кулаками, а еще поймал во дворе котенка и прямо на площадке, на глазах детей, начал мучать его, засовывая в попу карандаши. После этого, по единогласному заявлению родителей группы, Сережу отчислили из садика.
Впрочем, это не было большой потерей: Сережа и так постоянно болел. А потом начал задыхаться. Приступы учащались и становились все сильнее. Скорая стала чуть ли не дежурной машиной у подъезда.
Наряды приезжали разные, давали мальчику кислород, советовали приобрести свой баллончик и побыстрее уезжали, к более серьезным случаям. А потом приехал пожилой хмурый доктор. Он долго оглядывал мальчика и сказал, что по всем симптомам у ребенка, вообще-то, СПИД. И предложил взять кровь на ВИЧ.
Аля, конечно, возмутилась она всегда «блюла чистоту», и вообще работала в поликлинике, откуда? А вот муж посмотрел исподлобья и сказал анализ делать.
Анализ пришел положительный.
Стали разбираться это действительно оказался СПИД, причем запущенный. Сереже дали несколько месяцев, от силы полгода.
Я женился по залету, как приличный человек! А ты-то бракованная! шипел муж, собирая вещи, то инвалида родила, то позорную болезнь в дом притащила! А потому что некому, кроме тебя! Некому!
Аля выла и металась, но муж был непреклонен. Ушел в никуда и тут же выкинул симку, чтоб не доставала.
Аля повыла вечер, но теперь Сережа был на ней, и это отвлекало от разбитого сердца. Аля металась в поисках лекарств, но на этой стадии помочь не мог уже никто. Тогда она выбросила все вещи из детской одежду, мебель, игрушки, чтобы не было ни пылинки. Каждый день мыла полы с хлоркой по два раза. Завела отдельную посуду, которую тоже обрабатывала хлоркой. Из всех игрушек оставила Сереже одного только резинового мышонка и сказала, чтобы бабушка читала мальчику книги. Через закрытую дверь. Сережа сидел взаперти в своей комнате и только два раза в неделю выходил с бабушкой гулять совсем рано утром, чтобы никто его не видел и ничем не заразил.
Вскоре после установления такого режима отец Али достал где-то пистолет и застрелился, оставив записку: «Те грабители изнасиловали Сереженьку. Я никому не говорил и ему не велел. Думал, забудется. Думал, один раз не пидарас. А насильник, видимо, был больной. Теперь вот как получилось. Моя вина. Жить с этим не могу».
Приехавшая на освидетельствование полиция, прочитав записку, только пожала плечами: прошло полтора года, единственный свидетель мертв, мальчик несовершеннолетний и показания давать не может. А вот за наличие в доме нелегального оружия впаяли штраф. Правда, еще опросили соседей, кто и когда слышал выстрел. Показания дала и соседка, под которую копала Аля грохот, мол, ребенка разбудил. «А как кричал мой сын, когда его насиловали, ты, конечно, не слышала! И ничего не сделала! Опять!» хотела заорать Аля, но горло сковало так, что она не могла говорить еще неделю.
Когда зима стала поворачивать на весну, Сережа вылез по простыне из окна и сбежал. Одет он был легко и потому быстро замерз. Он встретил соседку сверху, просил телефон позвонить, но та не узнала мальчика: приняла за бомжа с железнодорожной станции неподалеку и просто прогнала. Сережа простудился и слег.
Аля уже почти не работала, старалась проводить как можно больше времени с сыном. Но тут неравнодушные коллеги подсунули ей халтурку дежурство вместе с главврачом, который как раз говорил о том, что хочет взять кого-нибудь работать к себе в кабинет, на повышенную ставку.
Дежурством и Алей главврач остался доволен, особенно тем, что девушка, зная о строгом нраве начальника, отключила телефон. Только вот потом, когда Аля вышла наконец позвонить, увидела пропущенные вызовы от мамы.
И смс.
«Сереженька умер».
Аля стояла в коридоре первого этажа, напротив регистратуры, и кричала истошно, громко, на разрыв связок. Ее успокаивали, приносили воду. Кто-то пошел за успокоительным сделать укол. Наконец девушка замолчала, и ее удалось усадить на стул. Совершенно сухими глазами на перекошенном лице Аля смотрела, как люди идут в гардероб и регистратуру со своими детьми здоровыми, живыми детьми. Смотрела, и пальцы ее скрючивались, незримо обхватывая шею главврача, из-за которого она пропустила последний миг Сережи.
А потом Аля увидела соседку, из-за которой заболел Сережа. В то утро она привела своего крепыша проверить зубки ровные белые зубки, которым не вредили сладости на палочке, не выбивал насильник И тут Аля заметила на мальчике синий однотонный шарфик, точно такой же, как у Сережи.
Увидев этот шарфик, Аля поняла: соседку надо не просто сживать со свету. А начинать с ее ребенка. Вот это будет настоящая месть.
Форум бурлил. Алю называли героиней и мученицей и собрали внушительную сумму, чтобы морально поддержать «виртуальную подругу», которая уже стала лидером в этой небольшой группе. Однако переданные ей деньги Аля вложила не в домашний обиход, а в гонорар ведьмы: в середине лета, наконец, нашла такую, которая согласилась «спалить» целую семью. «Всю обратку на себя примешь», предупредила ведьма перед тем, как заключить договор. Аля согласилась самое дорогое она уже потеряла.
Еще ведьма сказала, что будет вести дело лично, и переехала жить к Але в бывшую детскую, да еще требовала ее хорошо кормить и содержать. Аля все делала и получила награду: в больницу увезли соседку вместе с ее крепышом, у которого внезапно развился круп.
Из больницы соседка вернулась нервная и бледная, а еще через месяц увезли ее одну уже в психушку. Крепыш же ее, уже не такой плотный и розовощекий, неудачно скатился с горки и выбил передние зубки и больше не мог есть ничего, кроме фруктовых пюре и каш, а кашами он плевался. Поскольку он ходил в садик тот же садик, что и Сережа, и даже к тем же воспитателям, набравшим новую группу, Аля попросила ведьму сделать так, чтобы мальчик вылетел из сада за поведение. Сверкнув золотым зубом, ведьма сказала, что уже запрограммировала на это малыша, но активировать эту программу отдельные деньги. Не долго думая, Аля отдала ей скопленное на ипотеку и с удовольствием следила, как вышедшая из больницы соседка теперь забирает ребенка из садика в обед, потому что его отказываются оставлять там на полный день. Сама же соседка потеряла ухоженный вид, перестала работать и на все стала смотреть с подозрением: у нее начались галлюцинации.
Аля уговорила ведьму допустить ее до ритуала и самой выбрать, какие «глюки» навевать соседке. Ведьма сказала, что за это Аля отдаст свое сердце. Аля рассмеялась ведь ее сердце умерло вместе с детьми, сгорело с папой, развеялось по ветру с ушедшим мужем. И под руководством ведьмы вплела в безумие соседки христианскую канву чтобы та считала себя воплощением Богородицы, призванной нести свет.
Соседку снова увезли растрепанную, зареванную, с баллончиком краски в руках она рисовала на машинах кресты и строки из писания. Ухмыльнувшись вослед уезжающей машине, Аля поднялась к себе
И нашла остывающую маму с перекошенным лицом.
Вон из моего дома! орала Аля на ведьму, вышвыривая ее колбочки и свечи из окна, будь ты проклята!
Это я-то проклята? смеялась ведьма, а сама-то какова? Душу за золотое колечко продала, детей своих сгубила, безвинные души со свету сживаешь, а меня проклясть хочешь?
Что значит, я детей сгубила?! Аля даже остановилась и опустила руку с очередной свечой.
А то. Знаешь, почему твои дети умерли, а соседкин малыш нет, хотя я заклятье могильное делала? Ты, когда еще до меня, душой торговала, просила что? Мужика. Живого и здорового. Что угодно за это обещала. Вот он и есть живой да здоровый, а смертушка за детьми пришла. Мужик сбежал, правда, но разговор-то не за то был. А соседка твоя себя между смертью и сыном поставила. И колечко свое, по любви, а не по залету, принятое, за него добровольно отдаст. За дитя, а не за мужика. Вот и все. Как говорится, каждому по потребностям.
Вооон!! Аля кинула в ведьму свечой и схватилась за стул.
Но ведьма была уже у входной двери.
А квартирка у тебя хорошая, заберу, пожалуй, за моральный ущерб, сверкнула на прощанье зубом ведьма и вышла, чуть не столкнувшись с приехавшей на вызов скорой-труповозкой.
После похорон мамы денег на жизнь не осталось, не то что на ипотеку. Аля решила продать опустевшую квартиру обратно банку. Но стоило ей подписать договор и начать собирать вещи, как вопреки всем условиям пришли цыгане со всеми документами и ордером на выселение. Аля свернула в трубку четыре свидетельства о смерти и стала защищаться, призывая на помощь своих мертвых детей и родителей. А потом улучила момент и отправила эсэмэской все деньги, вырученные за квартиру, в благотворительный фонд помощи детям.
Ни банк, ни цыгане свое не получили.
Зато получила соседка: похудевшая после всех больниц, она снова шла мимо, гулять вместе со своим крепышом. Живым, здоровым и с растущими новыми зубками. Аля рванулась перегрызть ненавистную глотку.
Но санитары из Кащенко были сильней.
Л. Мейзер
Временная петля
Уставшее августовское солнце уже скатилось за горизонт, но земля по-прежнему дышала жаром. Теплый, медовый аромат пижмы смешался с запахом свежих опилок, травы и успокаивающей речной прохлады, но в этом коктейле деревенских ароматов отчетливо улавливались металлические нотки, похожие на запах в литейном цехе. Сквозь красноватое марево, окутавшее холм и долину, проступали силуэты пустующих домов. Вокруг них валялись на земле куски черепицы, остатки кирпичных стен, похожие на разноцветное морское стекло, и оконные рамы. На улицах не было ни души. Вдруг протяжно завыла собака, а вслед ей подтянулся целый хор надрывных голосов свора некогда домашних собачонок дружно загоняла последних живых котов. Старик Томас, сидевший теперь на скамейке в окружении цветущей канны, встрепенулся, покрепче запахнулся в истертый, замасленный плед и потер глаза. На миг ему подумалось, будто на другом берегу реки мелькнул крошечный, едва заметный огонек. Томас вытянул из-под пледа руку, коснулся ружья, стоящего тут же, возле скамейки, и замер. Пару часов назад он зарядил шесть новеньких, блестящих патронов. Иногда в долине действительно мелькали одинокие машины, но они никогда не приближались к деревне, а двигались за горизонт, в сторону города. Время шло. Склон оставался пустынным и тихим, и только чайки истерично летали над рекой.
Опять лисы бегают, нахмурившись, сказал старик Томас и закашлялся от того, что давно ничего не говорил. Вдоль берега уже пополз легкий вечерний туман. Стало неприятно и зябко.
Всех бы перестрелял. Жаль, что нечем, буркнул Томас и крикнул в сторону дома. Какой лисий воротник был бы у тебя, старушка моя! Лисий мех тебе не идет, конечно, но никто тебя здесь и не увидит! А лис тут, вон целые стаи бегают! Выкармливают щенков своих паршивых.
Из дома слышался звон, по-видимому, посуды, бой часов, и, он не расслышал точно, но похоже, она ласково назвала его в ответ романтиком. «Уж такой бы воротник ты мне добыл!» да, вот так. Томас усмехнулся. Подумав о жене, он вспомнил, что она только-только принесла ему горячий чай, как делала это каждый вечер последние сорок лет. Дымящаяся чашка стояла тут же, на скамейке. Сегодня жена подала ему какую-то терпкую бурду из сосновых иголок и ромашек. Редкостная гадость. Даже печенья не было. Обхватив чашку руками, Томас вдохнул аромат, счел его тошнотворным и подставил замерзшие щеки под плотные клубы пара.
Так они жили уже несколько дней. Никакие попытки вывезти стариков из деревни не увенчались успехом: ни уговоры сыновей, ни слезы дочерей, ни даже истерики, вплоть до катания по полу и битья посуды, которые устраивали внуки по наущению старших ко всем Томас остался равнодушен.
Пап, ты совсем из ума выжил? кричала младшая дочь Лианна. Ради чего нужно умирать как последняя скотина? Или тебе мало жертв?
Твои манипуляции не сработают, холодно отвечал Томас.
А как же дети? Ты хочешь, чтобы вся семья осиротела без тебя?! Какой смысл теперь-то здесь оставаться?
Но он молча захлопнул перед ней дверь кабинета. В конце концов, Карл Вейн, их последний родственник, в бессилии всплеснув руками, уехал вслед за остальным семейством в колонне разноцветных машин. Об их недавнем присутствии напоминали лишь сорванные шторы, битый сервант, горы книг на полу и гниющие остатки праздничного ужина на столе в гостиной. Каждый день Томас бушевал, и злобно щурился, и кричал, чтобы жена разобрала, наконец, этот бардак, но по глупости или старости она забывала. Из-за смрада, который источали объедки, скисшие и прогнившие продукты в подвале, вставший водосток и труп кошки на кухне, Томасу приходилось спать во флигеле и ходить за водой вниз по холму к заброшенному колодцу.
Тропинка, по которой он когда-то гулял со своим отцом, а его отец со своим отцом, начиналась на самом краю деревни и уводила в небольшой вишневый садик, где Томас, будучи семилетним мальчишкой, впервые поцеловал соседскую дочку. До сих пор он помнил ее сосредоточенное лицо и пухлые губки, но никак не мог вспомнить ее имени. На ней ли женился их сосед лет пять спустя? А что потом с ней стало?
Сейчас здесь простиралась буро-зеленая трясина, и Томасу приходилось пробираться медленно, прощупывая каждый шаг, цепляясь за торчащие из воды коряги некогда пушистые вишневые деревья. Болотная топь временами бурлила, выпуская тягучие пузыри, которые, хлопая, источали невыносимое зловоние. Как только по долине пробегал очередной тяжелый гул, от которого трещала и пылала голова, а в городе поднимался вой сирены, болото оживало. Оно училось дышать. Раньше Томас представлял себе все иначе. Самостоятельно выбрать свою смерть показалось ему делом благородным и возвышенным, словно жертву, которую он принесет, должны были воспеть в легендах. Особенно сейчас, когда выжившие земляне навсегда лишились своей культуры и искусства. У них не осталось ни героев, ни врагов, ни ошибок, ни уроков прошлого. Ему хотелось, чтобы жертва, которую приносил он, Томас Вейн, стала символом единения в последние тяжелые мгновения; символом, дающим человечеству шанс возродиться где-то там, среди звезд, далеко от Земли. Ему хотелось, чтобы о нем помнили как о герое, оставшимся со своим народом и избавившим спасшихся землян от лишних хлопот, пусть и в одиноком доме на опустевшем холме.
Но когда гул впервые достиг границ области, когда Томас впервые его услышал, у него перехватило дыхание. Он только что спустился с холма это и так давалось ему с большим трудом и почувствовал, как легкие будто бы схлопнулись, стянутые жестким кожаным ремнем. Его руки и ноги обмякли, как у тряпичной куклы, не слушались. Он задыхался. Ведро выскользнуло из рук и, звякнув, исчезло среди тины и мха. Томас никак не мог глубоко вдохнуть всей грудью. Голова закружилась; на мгновение он потерялся и не заметил, как ботинок заскользил по влажной земле. Он засучил руками, пытаясь ухватиться за корягу, и тут же, навалившись всем весом на подвернувшуюся лодыжку, рухнул по колено в болото. Перед глазами потемнело. Брызнули слезы. Томас услышал собственный резкий вдох, и боль пронзила его с такой силой, что он взвыл как подстреленный волк. Вгрызаясь зубами и ногтями в тропинку, он едва вытянул себя на твердую землю, распластался и захныкал как младенец. Гул постепенно усиливался. Томас запаниковал. Он всем телом ощущал жар от раскаляющегося болота, но проклятая нога, еще и без ботинка, непроизвольно поджималась, как это бывает у раненых собак, и не желала крепко стоять на земле. Томас размазал по лицу грязь и слезы, пытаясь очистить глаза, встал на четвереньки и, что есть мочи проклиная всех Богов и людей, правительство и собственную семью, которые бросили его здесь умирать, пополз вверх на холм. Время от времени он садился, пытался сделать глубокий вдох, но снова не мог. Воздух вокруг накалялся. В голове невыносимо жужжало, и он цеплялся за единственную мысль, которая не давала ему остановиться: «А если она ушла? Решила, что я тут помер, и уехала? Будь ты проклята, старая кляча! А если Карл ее все-таки увез, пока меня не было дома? Неужели мне придется умирать одному?»