Расскажите, как это было с барышней? сказала вторая Милюкова.
Да вот так-то, пошла одна барышня, сказала старая девушка, взяла петуха, два прибора как следует села. Посидела, только слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
А! А!.. закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
Да, как человек, все, как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали
Ну, что пугать их! сказала Пелагея Даниловна [330, 296].
О том же, вспоминая усадебные святки своего детства, повествует И. И. Панаев:
рассказывался обыкновенно анекдот, как одна деревенская барышня захотела увидеть в зеркале своего суженого и как все необходимое для гаданья приготовила тихонько от всех в бане: она отправилась туда в полночь одна, стала смотреть в зеркало и вместо суженого увидела себя в гробу, упала без чувств и утром была найдена мертвою. Кто передал о том, что видела барышня в зеркале, если она была найдена мертвою? Этот простой вопрос никому не приходил в голову, но в истине анекдота никто и не думал сомневаться [229, 8788].
Однако у Панаева не только рассказываются народные «страшные истории», но и декламируются литературные святочные тексты:
Приживалка веселая барышня забавляла меня всячески в эти праздничные вечера <> и декламировала нараспев, ужасно перевирая стихи:
Раз в крещенский вечерокДевушки гадали,За ворота башмачок,Сняв с ножки, бросалиИли:
аль89ЕД.Выбор произведений для ритуального «святочного» чтения, как правило, оказывался предрешен: по преимуществу это были баллады Жуковского «Людмила» и «Светлана». Горожане и поместное дворянство, утратив до некоторой степени святочную народную обрядовость, не только восполняли утрату за счет чтения этих текстов, но и «на практике» подражали их героиням. Характерный пример находим «в романе в стихах» Евдокии Ростопчиной «Дневник девушки» (1850), воспроизводящем ситуацию, когда чтение новогодним вечером баллады «Светлана» побуждает молодежь из дворянской знати устроить святочные гадания:
281282Как устные, так и письменные (литературные) тексты, исполнявшиеся на святках, играли одинаковую роль в создании праздничной атмосферы они усиливали и поддерживали особое, загадочное и одновременно жуткое настроение. В число этих текстов регулярно включались баллады Жуковского, и «Светлана» занимает среди них первое место.
«Светлана» как бы сконцентрировала в себе идею праздника, и потому святки, святочные сцены и особенно девичьи гадания неизбежно напоминали о ней, актуализировали в сознании ее текст. Фельетонист «Северной пчелы», описывая в 1848 году только что прошедшие в Петербурге святочные празднества, рассказывает о народных увеселениях и сравнивает их со сценами из «Светланы»: «Как мило изобразил это В. А. Жуковский в русской балладе Светлана» [343, 3]. Е. Л. Марков в автобиографическом цикле «Барчуки» (1875) дает идиллическое изображение усадебных святок 1830‐х годов. В этом мире чтение баллад Жуковского было обязательным, из года в год повторяющимся, праздничным ритуалом: «Тетя читает нам, сквозь свои круглые серебряные очки, любимые баллады Жуковского» [189, 219]. Этот ритуал чтения, подобно ритуалу рассказывания «страшных» историй, добавлял к святочному веселью чувство страха: «Встревоженному воображению достаточно теперь ничтожного намека на что-нибудь страшное, чтобы переполниться страхом. От Людмилы к Светлане, от Светланы к Громобою один рассказ ужаснее другого» [189, 222].
Декламация «Светланы» превращалась иногда в единственное святочное «мероприятие», которым отмечался праздник. В этом отношении показательны воспоминания Д. В. Григоровича о времени его учебы в Инженерном училище (конец 1830‐х годов):
Раз в год, накануне Рождества, в рекреационную залу входил письмоводитель Игумнов в туго застегнутом мундире, с задумчивым, наклоненным лицом. Он становился на самой середине залы, выжидал, пока обступят его воспитанники и, не смотря в глаза присутствующим, начинал глухим монотонным голосом декламировать известное стихотворение Жуковского:
Раз в крещенский вечерокДевушки гадали и т. д.Покончив с декламацией, Игумнов отвешивал поклон и с тем же задумчивым видом выходил из залы [96, 40].
Не столь существенно, в какой мере соответствует действительности приведенный эпизод, важно, что Григорович чтение на святках «Светланы» преподносит как действо, органичное для этого календарного периода.
К концу XIX века все больше появляется рекомендаций по устройству рождественских праздников для детей, которые всегда включают в себя «Светлану» или же, по крайней мере, отрывки из нее24.
Таким образом, превратившись в общее достояние, баллада Жуковского обрела особое назначение в святочном ритуале. Слушание или чтение ее становилось потребностью святочного времени. «Я стараюсь забыться за Светланой Жуковского» замечает А. К. Воронский, изобразивший в мемуарном рассказе «Бурса» (1933) один из святочных вечеров своего детства [70, 157]. «Я, например, могу читать Жуковского ночью в Рождественский сочельник», говорил Александр Блок [281, 185], а святочной ночью 1901 года именно «Светлана» вдохновила его на написание стихотворения «Ночь на Новый год»:
155«При мысли о Светлане»
Адаптация текста «Светланы» литературой, народной культурой и обиходом зимних праздников дореволюционной России действительно во многом была обусловлена ее святочной тематикой. Но не меньшую роль в этом процессе сыграла и увлеченность, которую читатели испытывали к героине баллады: Светлана была воспринята как воплощение самых привлекательных черт русской девушки. Не удивительно поэтому, что вскоре после написания Жуковским его баллады в литературе, в фольклоре и в жизни стали появляться образы-двойники Светланы: многочисленные ее изображения создавались художниками-профессионалами и безымянными авторами «народных картинок».
В сознании читателей баллада отпечатывалась и как словесный текст, и как зримо представимый образ образ героини, гадающей на зеркале. Именно поэтому картины девичьих гаданий и гадания Светланы оказались не только центральными, но и потеснили собою другие эпизоды. Остальные детали и ходы балладного сюжета (скачка молодых на тройке, церковь, избушка, голубок, возвращение жениха и пр.) как бы выпадали из текста или, по крайней мере, не возникали в сознании сразу же «при мысли о Светлане». Тема гадания девушки на зеркале или «приглашения суженого на ужин» неизменно напоминала о героине баллады. Вспомнил ее Пушкин, собираясь отправить свою Татьяну на «страшное» гадание в бане, где она уже велела «на два прибора стол накрыть»:
103«Устраивая» гадания для своих героинь, вспоминает ее М. П. Погодин в «святочных» повестях «Суженый» (1828) и «Васильев вечер» (1832). При виде оформления сцены святочных гаданий вспоминает ее и рецензент драмы А. А. Шаховского «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь» (1832):
Хор поет еще до поднятия занавеса; когда же он открывается, то мы видим на сцене первую строфу «Светланы», баллады Жуковского:
Раз в крещенский вечерокДевушки гадали [142, 806].Светлана приходит на ум гадающим на святках гимназисткам и институткам, как, например, в романе Н. А. Лухмановой «Девочки»: «вот Татьяна у Пушкина идет на двор в открытом платье и наводит месяц на зеркало, или вот Светлана садится перед зеркалом в полночь» [179, 117]. То же и в рассказе Лухмановой «Гаданье», где героине, бывшей институтке, во время гадания на зеркале «вспомнилась баллада Жуковского», после чего приводятся строки из «Светланы»:
149150Образ гадающей Светланы безошибочно узнается, разыгрываемый в шарадах одном из любимых развлечений дворянских домов. Так, в первом номере газеты «Листок» за 1831 год автор заметки, описывая только что прошедшие святочные вечеринки, рассказывает о шарадах, которые были на них представлены. В одной изображалась «Светлана перед зеркалом»:
Любезная дочь хозяина <> в сарафане сидела перед зеркалом; грусть, борьба между надеждою и страхом изображалась на лице ее: она гадала. Глаза, устремленные на стекло, в котором должна была отразиться будущность, наполнились слезами и наконец закрылись [181, 42].
М. И. Пыляев в очерке о праздниках, проводившихся в первой половине XIX века в доме одного из «петербургских крезов», подробно описывает инсценировку «шарады в лицах» со словом «баллада», где этот жанр также был представлен «Светланой» [см.: 257, 177178]. Слово «баллада» с явной отсылкой к «Светлане» в 1819 году разыгрывалось и в доме Олениных, причем участниками этой инсценировки были сам Жуковский, Пушкин и Крылов [см.: 348, 179].
Постепенно, в ходе усвоения и вхождения в жизнь, текст баллады сгущался в сознании читателей в пластический образ в образ героини, сидящей перед зеркалом. Наиболее известный пример его живописного воплощения картина Карла Брюллова «Гадающая Светлана», созданная им в 1836 году28. На картине изображена девушка с русой косой в русском сарафане и кокошнике, сидящая перед зеркалом и смотрящая в него испуганным напряженным взглядом. Картина эта отнюдь не иллюстрация к балладе Жуковского (по крайней мере, не только иллюстрация), а воссоздание уже существовавшего в общественном сознании образа. Подтверждением тому являются многочисленные литографии по мотивам гадания Светланы в святочных номерах периодических иллюстрированных изданий второй половины XIX начала XX века. Например, литография неизвестного художника в первом номере журнала «Развлечение» за 1865 год [260, 12] или же юмористический рисунок С. Ю. Судейкина во втором номере «Нового сатирикона» за 1915 год [218, 8]. Образ этот был подхвачен и поэтическими текстами. Примером может послужить стихотворение, напечатанное без подписи в новогоднем номере «Всемирной иллюстрации» за 1895 год:
1Лидия Чарская в повести «На всю жизнь. Юность Лиды Воронской» (1913) постаралась передать чувства и ощущения гадальщицы глазами своей любимой героини:
постепенно бесчисленные огни свечей сливаются передо мной в два горящие факела глазам больно от режущего острого напряженного взгляда, но оторвать его от таинственной глади зеркала я уже не в силах Таинственная гладь приковывает меня к себе. Теперь я вся одно олицетворенное напряжение Вся моя душа, мысли всё перешло в зрение. Время забыто!.. Окружающая обстановка перестает существовать для меня Дум уже нет в голове ни одной Далекий бесконечный коридор между двумя слившимися огненными стенами и всё И на этом заканчивается моя мысль [349, 239].
Примерно то же самое, согласно Жуковскому, переживает в балладе его героиня. Вспоминает Светлану и молодой Владимир Набоков (Сирин) в стихотворении 1924 года «Святки»:
185186Так Светлана, героиня баллады Жуковского, превратилась в символ гадающей на святках девушки. Именно ее и ее подружек видит Марина Цветаева, записывая в автобиографическом очерке 1934 года «Дом у Старого Пимена»: «то же самое, что Раз в крещенский вечерок, и ведь главное те же девушки!» [347, 125].
Вспомнил Светлану (правда, не в связи с гаданием) и Николай Заболоцкий в своей иронической поэме 1928 года «Падение Петровой», где «приятная глазу» «красотка нежная Петрова»
269Несмотря на стремительно понижающийся после Октябрьской революции интерес и к Жуковскому, и к святочному ритуалу, этот образ-символ в первые десятилетия советской власти все еще продолжал напоминать о себе, время от времени отсылая читателя к прославленной балладе. С такой отсылкой мы встречаемся в юмористическом рассказе В. Тоболякова «Неувязка», опубликованном в 1939 году в журнале «Крокодил», где гадающую Светлану вдруг вспоминает «комбайнерка Марфа»:
Восемнадцатилетняя Марфа вернулась после новогодней встречи в клубе домой.
А почему ж не погадать? сказала сама себе Марфа. Очень просто погадаю. Зеркало есть. Поставлю свечу Если уж я комбайнерка, так и не погадай
Придвинув электрическую лампу, долго смотрела в зеркало, но ничего, кроме себя, не увидела. Вздохнула:
Хорошо это было жуковской Светлане гадать. А у нас теперь и свечи нигде не доберешься. Разве это свеча? Полуваттная лампа в сто свечей Ясно, со ста свечей никакого гаданья получиться не может!.. [327, 6].
«Молчалива и грустна милая Светлана»
Чем же можно объяснить такой успех и такую популярность героини баллады, столь сильную эмоциональную реакцию читателя на созданный Жуковским образ? «Светлана»-текст и Светлана-героиня не просто понравились читателю они пленили, они совершенно покорили его, о чем свидетельствует хотя бы высказывание С. П. Шевырева:
А вот за полунемочкой Людмилой, которую похитил жених-мертвец, явилась в сарафане русская красавица Светлана, на святочном вечере, и загадала свою сердечную думу в зеркало, и совершался дивно-страшный сон ее, и увлекал в мир мечты сердца дев и юношей [366, 84].
У Жуковского Светлана милая, обаятельная, прелестная, идеальная, притом что она почти ничего не делает на протяжении всего балладного сюжета. «Сильно и глубоко чувствующая, но пассивная, не способная к борьбе и протесту героиня, черпающая утешение в религии, таким рисовался поэту идеал русской девушки», писала Р. В. Губарева [100, 195]. И это точная характеристика образа. Вначале о Светлане говорится, что она «молчалива и грустна». Потом подружки просят ее спеть подблюдную песню она отвечает, что готова «умереть в грусти одинокой». Когда им удается наконец уговорить Светлану погадать «С тайной робостью она в зеркало глядится», «Робость в ней волнует грудь, / Страшно ей назад взглянуть, / Страх туманит очи»; «Подпершися локотком, / Чуть Светлана дышит»; «Робко в зеркало глядит».
Остальное сон. Но и во сне героиню не покидает страх: «Занялся от страха дух»; «Сердце вещее дрожит; / Робко дева говорит»; «Пуще девица дрожит», «Входит с трепетом, в слезах»; «Под святыми в уголке / Робко притаилась»; «Что же девица?.. Дрожит» Эта характеристика Светланы повторяется, как видим, многократно, свидетельствуя о поразительной пассивности, инертности героини: она все время робеет и дрожит, практически бездействуя, и все же пленяет, совершенно покоряет читателя, покоряет своей робостью и смирением. Объясняется это и обаянием выбранной для нее поэтом позы позы гадальщицы, в которой обычно изображали Светлану, и очарованием грустной и молчаливой девушки, покорной своей судьбе.
Обаятельность героини поддерживается и усиливается авторским отношением к ней автор ее любит. «Очень привлекательна в балладе эта авторская любовь к героине, неизменное и сердечное авторское сочувствие к ней», пишет Е. А. Маймин [182, 40]. «Милая Светлана», «красавица», «моя краса», «радость, свет моих очей», «Ах, Светлана, что с тобой?» теплота, исходящая от автора, буквально окутывает Светлану. Отношение поэта к героине передается и читателю. Секрет этой очарованности читателя Светланой старается объяснить С. П. Шевырев:
Светлана представляет тот вид красоты в русской поэзии, для которой нет выражения ни в какой немецкой эстетике, а есть в русском языке: это наше родное милое, принявшее светлый образ <>. Для Жуковского милое совершилось воочию в его Светлане [366, 117]. (Курсив С. П. Шевырева. Е. Д.)