Да и он отца своего как-то смутно помнил: так как с 3 до 7 лет был почти круглогодично в санаторном детском саду в селе Тиличики, затем перед школой только и вернулся в Каменское, и это было памятное ему лето, когда он был в табуне вместе с отцом и вместе с такими родными ему здешними северными оленями.
А осенью, первого сентября, их снова забрав от родителей, отправили уже в школу интернат с. Тиличики и он уже не помнил отца. Образ его был каким-то смутным в его цепкой на лица памяти, каким-то расплывчатым, не четким, как бы испорченная и не полно сфокусированная фотография. Как бы что-то там внутри у него и запечатлено, но трудно понять что. Фотографий отца у него не было. Мама дала только вырезку из районной газеты «Олюторский вестник», где отец был сфотографирован при проведении осенней корализации в районе села оленеводов Ачайваям и он её аккуратно сложив в четверо хранил за твердой зеленой обложкой своего паспорта и затем, когда он дотрагивался до обложки паспорта руку всегда согревала то ли память, то ли вечное его ощущение, что там хранится родной облик, его божество, его родной отец.
Илье всегда хотелось попасть в село Ачайваям, на свою оленную родину, пройтись по тем местам и по тропам, где ступала нога его отца, чтобы ощутить всей грудью дыхание великой круглой Земли, по которой ходил его отец. И в такие минуты его молодое еще не натруженное сердце томно щемило и звало на простор, на ветер, на мороз, пусть даже он не одет, пусть он даже не готов к пути. И ведь сам он не знал, что его худоба, что его тонкая кость от врожденного его порока сердца, который никем до сих пор здесь не был диагностирован и еще не проявился он у него в полную меру. Он понимал, что вероятно теперь не смог бы быть как отец в тундре, чтобы ему жить без этой их «цивилизации».
После стольких лет (почти 13 лет), проведенных вне дома в трех школах интернатах ему хотелось смотреть телевизор, ему хотелось хорошо одеваться, ему хотелось красиво общаться с девочками, ему хотелось играть в карты, ему хотелось пить пиво, пьянящее его юную и еще необузданную никем голову. Но теперь, после стольких лет прожитых вне дома, вне того очага, который нас делает людьми, он не мог, он не способен был заработать на себя одного и при этом еще, и чтобы ему содержать свой дом, кормить свою семью, его не приучили к этому, ему не дали этих так нужных каждому из нас навыков и ему не дали возможности реализовать себя. Он не мог хранить деньги, он не мог быть, когда надо жадным или скрытным от своих друзей и своих часто таких ненасытных и подлых именно к нему его товарищей.
Он был той открытой душей и если у него были деньги, то он легко их отдавал товарищам и друзьям, наивно полагая, что они в нужное ему время поступят так же именно с ним. Такие глубинные навыки как содержание семьи, ведение хозяйства, поддержание и развитие любви, воспитание детей надо было впитывать с молоком матери и незримо, перенимая опыт деда, опыт отца и опыт и навык старшего брата, а может быть и опыт прадеда, которых Илья не знал, а хорошо он помнил по рассказам матери только своего двоюродного дядю художника из Хаилино Килпалина К. В. Да и то мама редко о нём ему рассказывала, а в последнее время, она все чаще лечилась в тубдиспансере в Корфе и Илье тогда самому приходилось жить одному, самому находить себе здесь в Каменском скудное пропитание.
Кто же ему о них его родных и расскажет?
Было где-то глубоко в сумке пяток писем, которые получал он в интернате от матери и от старшей его сестренки. Но затем, письма стали приходить все реже и реже, и та прочная как у каждого из нас материнская связь его с жизнью, как то прервалась, как бы вот только что отрезали пуповину в его младенчестве. А ведь у него была мама и отец, а как бы и не было их и уже, и не было той тонкой нити, которая бы привязывала Илью к дому, к очагу, к этой такой родной его камчатской Земле Что-то надорвалось в ходе самой здешней истории, её круговом спиральном движении. Складывалось впечатление, что эта спираль начала раскручиваться в обратном направлении и он оказался в том её звене, и на том её участке, которое легко надорвалось и продолжит ли он род человеческий, даст ли он наследников этой камчатской пенжинской Земле, сможет ли воспитать он их, продолжит ли знаменитый род тружеников и оленеводов Нуилгитов.
Были у него руки и ноги, глаза и уши, а еще и по утрам юная страсть, и еще то неосознанное его желание, а другим уже говорящее о мужской его силе и это твердое естество легко по утру его будило, не давая дальше ему нежится, требуя уже определенного природой заданного действа, продолжения рода человеческого, рода и племени его чукчей, наследников оленных людей Камчатского полуострова
Сможет ли он?
Сумеет ли он?
Хватит ли сил у него?
Или как и отец, уйдет он безвестно к верхним людям?
Думал ли Илья так сегодня и сейчас?
Да разве в 20 с небольшим лет, посещают такие философские мысли взрослеющего юношу. В таком возрасте давай ему всё сразу и даже сейчас.
Его товарищи ребята из Каменского предлагали вместе с ними идти в армию, он даже ходил в военкомат, но военком грузный подполковник посмотрел на него, узнал, что он закончил вспомогательную школу-интернат, по военному не лукавя прямо сказал, что такие в армии сейчас в мирное время не нужны, что сильно огорчило и даже обидело самого Илью.
Чем я хуже других? думал обиженно Илья.
Так не найдя работы, он незаметно прибился к бригаде Семена Абрамовича и помогал тому летом на сетке, ремонтировал её, перебирал, доставал еще трепещущуюся рыбу, которая открывая жабры, пыталась вдохнуть и пропустить через них воду жизнедающей реки, а старшая сестра Семена Абрамовича, Дуся, в это время споро разделывала её и раскладывала летом на сушку для собак на юкольник и мамычку и так могло бы идти долго и счастливо
***
У Ильи из друзей самыми верными наверное были Бим беспородный пес, который был третьим и самым старшим из 3-х псов, которые были у Семена Абрамовича здесь на его на рыбалке на реке Пенжина, а еще две самки те по моложе, а он уже от старости лохматый, крупный и сильный пес, который сразу с первого дня привязался к самому Илье как к родному и храбро сопровождал во всех его походах здесь вокруг Каменского, охраняя как своего самого родного.
А среди друзей?
Трудно даже сказать.
Илья мало жил в самом селе Каменском, а когда умерла этой весной его мать от туберкулеза и дом (убогая 1 комнатная квартира в 2-х квартирном деревянном доме без отопления) опустел и еще не закончились припасенные предусмотрительно ею продукты, а он ушел на речку и в селе появлялся теперь редко так, что кроме Семена Абрамовича у него почти не было здесь знакомых и родных в этом теперь чужом ему селе Каменское, и как какой-то камень на душе у него от этого всего и даже от названия этого села.
Одноклассники, которых он считал друзьями остались, кто в Тиличиках, кто в Елизово, кто в Палане и когда он их еще встретит?
Беспрестанно глотая слюну Илья от мыслей о своей судьбе и судьбе других окружавших его людей начал как бы и возвращаться к здешней действительности, а съеденный мухомор понемногу разнесенный юной кровью начинал как бы разливаться по всему его еще юному телу и начинал он своё то тихое действо и вот сколько времени он вспоминал своё беззаботное детство и свою такую еще короткую жизнь, сколько раз проглотил он слюну и давал ли Семен Абрамович ему еще те черные и сухие кусочки мухомора, сейчас он не помнил и не чувствовал, и ему теперь было как бы и безразлично.
Они в балке на рыбалке были вдвоем и никто бы им сейчас не помог бы, если бы Семен Абрамович не знал по своему давнему жизненному опыту, сколько надо съесть мухомора самому и сколько дать еще неопытному в этом деле 20 летнему юнцу. Сам поджарый, суховатый как и все здешние чукчи и по местным меркам довольно таки старый, он уже погрузился в мухоморные грезы, хотя и взял себе кусочек как бы по более.
Верный же пес Бим легко открыл не запертую дверь балка на берегу речки и стоял рядом с лежащим на топчане Ильей и как всегда преданно облизывал пенистую слюну, которая текла ручьем из его рта. Мышцы лица Ильи слегка в неких внутренних конвульсиях подергивались и он не ощущал прикосновений шершавого языка Бима. Сейчас Илья, не отдавал себе отчета ни о времени, ни о пространстве где он именно теперь находился, а он как бы легко несся в своих грезах над этой широкой и полноводной в это время года речкой Пенжина, над еще коричневой и слегка заснеженной ранней осенью тундрой. При этом в его юном теле была некая необыкновенная легкость, а в это время в его упругих мышцах продолжались не поддающиеся его силе воли непрекращающиеся мелкие и едва заметные разно размерные непроизвольные подергивания, начавшись сначала как бы в кончиках его длинных пальцев, затем век, корня языка, и даже корешков волос на голове, каждый из которых он теперь как бы и ощущал внутренним своим сознанием, а затем они перешли на крупные мышцы рук бицепсы и ног икроножные, длинные мышцы спины и те сильно у него сами напряглись, его тело на матраце выпрямилось, а изнутри у Ильи все как бы огнём наливалось, всё откуда-то изнутри напряглось от приливающей его горячей крови и уже как будто бы не Бим, а самая лучшая и самая красивая чукчанка нежно целуя его, своим языком проникала ему в рот, от чего его дыхание теперь так спирало, да так, что ему уже не хватало окружавшего его воздуха, а по его юному телу волной бежали и продолжались бесконечно эти конвульсии и новые спортивные трикотажные брюки его при этом сильно где-то там внизу приподнялись, ткани их растянулись и напряглись в области его юной никак не растраченной силы, от его юной, изнутри уже налитой кровью не растраченной еще на девушек прущей изнутри энергии.
Испытывал ли ранее он что-либо подобное?
Вряд ли!
А уже затем, еще ни на кого не истраченные его яички до боли поджались к мошонке и сначала сильный внутренний спазм, а также запредельное напряжение, исходящее из глубины его тела достигли той высшей и высочайшей точки, откуда уже ни один юноша никогда возвратиться не может и когда только ощущаешь настоящее то неземное наслаждение и никому непередаваемое блаженство и удовлетворение, которое никто и никогда не может четко и ясно описать словами, не испытав один раз его сам и которое затем извечно зовет юношей к продолжению рода человеческого, независимо от уровня его образования, от его статуса, от его возраста и даже от его вероисповедания.
Это всегда вечное и бесконечное, как и бесконечна наша безграничная Вселенная. После этого его энергичного внутреннего разряда, выталкивающего все внутреннее его содержимое наружу в виде струи и горячего бурного фонта энергии, Илья изнеможенно на своём из толстых досок топчане замер, а те радостные для него спазмы и внутренние его судороги его юного тела еще долго сами они не прекращались, а только слегка начинали затихать, при этом он уже в сладостном сне и в своей сказочной заоблачной грезе не слышал и не чувствовал как шерстяное одеяло которым он ранее укрылся само упало на пол, как открылась дверь их балка и как верный ему пес Бим с головы до ног обнюхав друга и не понимая причины изменения аромата исходящего от брюк Ильи вышел на берег речки верно полагая, что его друг Илья крепко спит. По телу же Ильи не прекращалась, а в отдельные минуты и усиливаясь мелкая волна едва заметной мышечной дрожи. Было ли ему стыдно, было ли ему было приятно, был ли он в это время в сознании, понимал ли он, что с ним происходит, ласкала и обнимала сейчас ли его та сказочная для всех нас «девушка мухомор» или это ласкала его родная мама пеленала его в 6 месячном возрасте, который он еще мог помнить и когда он был маленький и целовала его округлые припухлости пяток и его попы, и когда затем не проходящее внутреннее напряжение, выплеснулось вторичной струей горячей струи, пачкающей изнутри его одежду он уже не слышал, так как, как дикий зверь, застонав от полученного неземного и ранее не испытываемого никогда еще удовольствия, откинул он свою голову вправо и уснул глубоким сном удовлетворенного юнца, получившего тот может быть первый в своей жизни настоящий нервный разряд удовлетворения, который затем требовался от него для восстановления сил и энергии последующего только забытья и крепкого в том забытьи юношеского сна