Да брось, было весело.
Чего?! хмурюсь я.
Ну, знаешь, этот момент бешеного адреналина страх, когда сердце стучит и приходится решать все в панике. Я испугался. Я буквально чуть не обосрался, когда ты позвонила. Никогда больше так не лажай.
Я улыбаюсь и одновременно киваю. Становится легче. Так мы стоим еще пару минут, а потом желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по комнатам.
* * *
Часов в шесть следующего дня Марта приезжает за Джоуи. Я жду в спальне, чтобы она меня не увидела. В это время снова пытаюсь дозвониться до отца бесполезно.
Когда слышу, что Марта и Джоуи ушли, то скорее спускаюсь к Тому и говорю:
Можно взять твою машину?
Бери, отвечает он и начинает оглядываться в поисках чего-то. Только у водителя сегодня выходной. Черт его знает, где ключи от машины
Он проходит в коридор и принимается копаться в ящиках. Я медленно подступаю ближе, заглядываю Тому за плечо.
А, вот, он подбрасывает связку в ладони, надолго?
Хочу съездить домой, взять хоть что-нибудь из вещей.
А что с матерью?
Ее сейчас не должно быть дома. Ну, я надеюсь, что ее нет.
Том оборачивается ко мне, поджимая губы.
Съездить с тобой?
На несколько секунд я задумываюсь, опускаю взгляд. Но потом все же решаю:
Да. Да, пожалуйста. Так будет лучше. На всякий случай.
Он кивает. Мы обуваемся и выходим из квартиры. Когда спускаемся на парковку, то за руль все равно сажусь я: несколько лет назад Тома лишили прав, после того как он устроил пьяную аварию, влетев в фонарный столб.
До дома двадцать минут пути. Пока мы едем, не разговариваем. Том сидит в телефоне, а я смотрю на дорогу и в навигатор. Думаю, вдруг отец уже дома? Вдруг он вернулся? Кажется, я еду домой совсем не за вещами. Когда мы подъезжаем, сердце стучит в два раза быстрее обычного.
Я медленно открываю дверь в высоком заборе, отключаю сигнализацию. Иду тихо, Том также бесшумно ступает позади. Сад перед домом как всегда ухожен, газон подстрижен. Машины матери на парковке нет, но отцовская стоит. В груди теплится наивная надежда.
Дверь оказывается закрыта лишь на один замок: обычно родители всегда запирают ее на два. Внутри темно. Пусто и тихо. Одного взгляда мне достаточно, чтобы понять: здесь никого нет. Внутри меня что-то обрушивается, и пару секунд я стою не шелохнувшись. Том проходит в гостиную. Мне стоит больших трудов взять себя в руки.
Чисто, заключает он.
Я киваю.
Ладно, тогда я наверх.
Мне убить твою мать, если она зайдет?
Ха, улыбаюсь, боюсь, мертвым окажешься ты.
Том смеется. Говорит:
Она меня ненавидит.
Меня тоже. Есть хоть кто-то, кого она любит?
Да плевать, бросает Том и отходит рассмотреть безделушки на полках.
Не могу сказать, что мне тоже. Я поднимаюсь в свою комнату, аккуратно ступая по лестнице, словно боясь кого-то спугнуть. Мне становится грустно. Над кроватью по-прежнему висят плакаты с Янгбладом и Лил Пипом, над столом карта с отмеченными странами, в которых я была. На полу пробковая доска с фотографиями на полароид. Не знаю, вернусь ли когда-нибудь сюда снова. Надеюсь, что нет.
Я подхожу к столу и выдвигаю из него длинный ящик там бардак, как я и оставляла. Из-под листов и остального мусора достаю рамку с фотографией: на ней запечатлены мои родители. Мама давно убрала все семейные снимки, но один из них мне удалось стащить.
Это их свадьба. Я тоже тут есть, но только они обо мне еще не знают. Мама как-то рассказывала, что на следующий день узнала о беременности. Мне был месяц.
Над фотографией надпись: Билл & Линда Шнайдер. Родители издевались надо мной всю жизнь: с того самого момента, как я родилась и они сложили свои имена и назвали ими меня. А потом решили развестись.
Я оставляю фотографию в столе. Скидываю в сумку все самые нужные вещи и остальные, какие влезают. Беру всякое барахло, даже не глядя на него. Набиваю сумку вещами и спускаюсь на первый этаж.
Когда мы с Томом уже собираемся уходить, входная дверь вдруг открывается. Я пугаюсь, приглядываюсь
Пап? спрашиваю.
Мы с Томом замираем, смотрим, как отец появляется в дверном проеме. С шеи будто падает камень, и я радостно говорю:
Папа! срываюсь к нему, почувствовав, как Том пытается удержать меня за руку. Где ты был?
Отец пошатывается, и я останавливаюсь.
Пожалуйста, дочка, можешь так не кричать? хрипит он, пытаясь снять куртку непослушными руками.
Что с тобой? тихо спрашиваю, замечая, как он качается в разные стороны. Ты что, пьян?
Детка, совсем немного
Да ты шатаешься, пап!
Бель Бельчонок. У папы были выходные. Папа немного отдохнул
Так и не сняв косуху, отец нетвердым шагом проходит в гостиную и валится на диван. Откинув руку Тома, я подхожу к папе.
Ты обещал мне не пить! Папа, сколько можно, мы ведь говорили об этом!
Где-то на подкорке маячит мысль: «Ты стала такой же, Белинда. Ты поступаешь точно также, как он», но я прогоняю ее. Я не чувствую вину. В конце концов, я такая, потому что он такой.
Папа складывает руки в умоляющем жесте.
Из извини меня, Белинда Прости дурака. Это в последний раз.
Да что ты несешь! взрываюсь я. Ты постоянно обещаешь и никогда не выполняешь! Пап я прошу тебя, перестань
Слезы подступают к глазам. Лицо загорается, и сквозь пелену я вижу Тома, с сожалением смотрящего на нас. От этого становится так больно, что я зажмуриваюсь.
Малышка, поговорим з-завтра Отец заваливается на диван, не раздевшись.
Пап! кричу. Черт! Ты опять напился, и опять тебе нет дела до меня! Пока тебя не было, меня чуть не посадили!
Да, да кивает он и закрывает глаза, проваливаясь в сон.
Пересекая гостиную, Том подходит ко мне. Обнимает меня за плечо и говорит:
Идем отсюда. Ты все взяла?
Да, но как я теперь уйду? Я поднимаю на Тома заплаканные глаза.
Он прижимает меня к себе сильнее.
Поехали, Белинда Он все равно не в состоянии общаться.
Я смотрю на отца, который уже заснул. Всхлипываю, вытираю слезы и сопли и слушаюсь Тома. Пока мы покидаем дом, я плачу. Потом, сев в машину, прокручиваю в голове картинки, где мой папа трезв и уравновешен, беспокоится обо мне и моей жизни. Он обнимает меня, интересуется, все ли хорошо. Что бы я сказала ему?
«Пап, я попала в полицию»?
«Пап, мне негде жить»?
«Пап, я употребляю наркотики»?
«Пап, мне плохо»?
И много-много-много чего другого. А он лишь печально улыбается, говорит, что любит и со всем поможет. Он говорит мне, что я молодец и со всем справлюсь.
Трогаюсь с места. Отстраненно смотрю на дорогу, думая об отце. В какой-то момент из меня вырывается:
Ненавижу, когда он такой
Том молчит, смотрит в окно. В тишине мы доезжаем до его дома.
7
Что происходит, когда ребенок чувствует убийственную тоску и ни в чем не видит смысла?
Мне было одиннадцать, когда у церкви я увидела бездомного, просящего милостыню. Он сидел, упираясь коленями в картонку, наклонившись головой вперед. У него не было пальцев на руках. Вернее, были только мизинцы. По одному на обеих кистях, а остальное обрубки, обтянутые блестящей кожей.
Мама оттянула меня за шиворот от церкви и повела в парк, но я больше не хотела гулять. Чувство в груди, острое, невыносимое, тошнотворное, поглотило меня. В глазах помутнело от слез. Я не могла понять, что происходит, не думала, что для плача есть причины, поэтому сдерживалась. Бездомный без рук не покидал мысли, мне было грустно и горько от его увечий и беспомощности. Я не знала, как сказать о своей боли, а когда пришла домой, то легла на кровать и уставилась перед собой. Мне было плохо. По-настоящему, по-взрослому плохо. Я долго и тихо плакала, не хотела ни с кем общаться, только свернуться в клубок и прекратить уже наконец эти мучения.
Кажется, я до мелочей запомнила первый в своей жизни приступ мертвенной тоски. Увиденные несправедливость и жесткость мира послужили спусковым крючком. Тогда я начала задавать себе вопросы, не свойственные одиннадцатилетним детям. В чем вообще смысл всего, что я делаю? Зачем мне, например, учить математику? Это ведь просто закорючки на листке, которые придумали люди. Это было лишь чьей-то дурацкой выдумкой, которую я отказывалась понимать, а все вокруг кричали на меня, обвиняя в безответственности.
Зачем мама заставляла меня расчесываться каждый день? Ведь мои волосы выглядели нормально и без этого. Или необходимость постоянно стирать пыль даже с тех мест, которые я не вижу Ничего плохого не происходило из-за того, что пыль лежала на полках. Мне покупали красивую одежду, но я не понимала, зачем она мне нужна.
Почему пишется так, а произносится по-другому? Зачем так делать? Кто за это ответственен? Какой смысл?
Я появилась в этом мире без какого-либо ориентира, цели, никто вокруг не стал подсказывать дорогу. Я должна была стирать пыль, расчесывать волосы и учить математику. Все, что я делала, казалось бессмысленным. Мне было одиннадцать, и меня убивала бесцельность этой жизни. Я не понимала, зачем живу.
Иногда мне становилось лучше, но ненадолго. Когда мы путешествовали, не успевая даже вздохнуть между переездами и концертами, у меня не оставалось времени думать о плохом. Когда я не была в одиночестве, то забывала о себе. Но когда в семнадцать я осталась наедине с собой, практически запертая в школе или дома, то небо со всей своей тяжестью и темнотой обрушилось на меня. Я оказалась в такой непроглядной, вязкой тьме, которую даже представить не могла. И тогда в моей жизни появились наркотики.
* * *
В квартире у Тома уютно. Красиво. Тепло и спокойно. Я слоняюсь по ней уже который час, сижу в телефоне, листаю «ТикТок» и «Инстаграм»[4]. Мое экранное время возросло до тринадцати часов в сутки. Мне хочется застрелиться.
Мысли тягучей жвачкой обволакивают мозг. Кажется, еще вот-вот, и мои мозги вытекут через уши, после очередной просмотренной фотографии со счастливыми и успешными людьми. Я откладываю телефон и втягиваю сопли, чувствую себя больной. Наверное, простудилась, пока сидела в полиции. Но спустя час или два я понимаю: все не так просто.
Начинает раскалываться голова и становится сложно дышать, я резко проваливаюсь в лихорадочный бред. Мозг работает с неистовой силой. В мыслях плывут странные обрывки воспоминаний из детства. Кадр: родители улыбаются и смеются. Кадр: папа целует маму, когда-то очень давно, словно я вообще себе это придумала. Кадр: наш старый дом в Джинглтауне, в котором мы жили до того, как переехали в самый богатый район Окленда. Кадр: я, самолет, куча людей, мать, отец, Том и «Нитл Граспер», отправляющиеся колесить по всему свету. Кадр: Европа, с ее уютными, меленькими, старыми городами. Кадр: Азия, кишащая людьми, небоскребами и инновациями. Кадр: жаркая, одновременно дикая и современная Австралия.
Я прихожу в себя от того, что глаза режет свет. Уже вечер, я включила лампы давно, но сейчас смотреть на них стало невыносимо больно. По глазам будто проходятся лезвием. Я покрываюсь испариной.
Что со мной, не понимаю. Хочется взвыть. Сажусь на диване, обхватив колени руками. Тело трясется крупной дрожью. Собственные руки кажутся желтыми палками, воткнутыми в плечи. Я вдруг замечаю, что зубы стучат, а челюсть сводит от боли. Господи, что происходит?
Я не понимаю, что делать, как вдруг на ум приходят наркотики, и все становится понятно. Мне нужно обдолбаться. Только это поможет. Я готова на что угодно, лишь бы сделать это как можно скорее.
Мысль об этом придает сил. Я поднимаюсь с дивана, хватаю телефон. От резких движений начинает тошнить. Неважно. Вырвет хорошо, не вырвет тоже неплохо. Я ползу до коридора, по дороге выключая лампы, в темноте копаюсь по курткам Тома в поиске ключей. Есть! Я сжимаю их в руке, ужасаясь тому, как все кружится перед глазами.
Натягиваю обувь и уже собираюсь выходить, как вдруг дверь открывается, и на пороге появляется Том. Из коридора на меня бьет свет.
Ай! вскрикиваю я и отворачиваюсь.
Ты чего? спрашивает он и заходит в квартиру. Щелкает по выключателю.
Выключи выключи свет!
Я закрываю глаза ладонью, опускаюсь на пол. Слышу, как Том кидает ключи на тумбочку, а потом присаживается на корточки передо мной.
Что с тобой? аккуратно спрашивает.
Все хорошо, пытаюсь посмотреть на него и улыбнуться, но зубы предательски скрипят.
Он пристально смотрит мне в глаза. Я тоже смотрю в его, не отрываясь они такие красивые, темно-зеленые, с карими крапинками глубоко на дне. Я погружаюсь в них с головой, на секунду забывая о своем состоянии.
Потом как из тумана:
и ты ляжешь, идет?
Что?
Я дам тебе аспирин, и ты ляжешь, идет? повторяет Том.
Что? Нет, нет мне нужно идти
Куда собралась?
Я мне нужно
Я вижу, что тебе нужно, отрезает Том.
Я вдруг пугаюсь. Резко встаю, кидаюсь к двери, но замираю. Мерзкий прилив тошноты сводит скулы. Сдержаться не получается, и меня выворачивает прямо на коврик с надписью «WELCOME!» Перед глазами пляшут звездочки. Том подхватывает меня под руки, и если бы не он, то я бы точно упала.
Еще тошнит? спрашивает, направляя мое трясущееся тело в сторону туалета.
Да
Приступ рвоты подбирается, как раз когда я оказываюсь рядом с унитазом. Том сгребает в руки мои волосы, и я снова блюю. Потом еще раз. И еще.
Когда это кончается, мы поднимается в спальню, временно назначенную моей. Рвота совершенно не принесла облегчения. Том укладывает меня на кровать и говорит:
Я сейчас, держись.
Через минуту он возвращается со стаканом воды и таблетками. Протягивает мне четыре, говорит:
Пей.
Нет, мне надо идти
Да что ты заладила! Заткнись и пей! раздраженно повторяет он.
Все со мной нормально! в том же тоне отвечаю я. Мне надо идти! Это очень важно!
Я пытаюсь подняться, но Том легонько толкает меня в грудь, возвращая обратно.
Слушай, думаешь, я не понимаю, что с тобой?! Не выделывайся и пей таблетки! почти переходит на крик Том.
Зачем мне так много аспирина?! вскрикиваю я в ответ.
Замолчи и не зли меня, говорит он. Чего ты такая упрямая, а? Я знаю, что делаю! Пей!
Я беру у него из рук таблетки и через боль проглатываю.
Вот так. Умница. Том гладит меня по ноге.
Его пальцы на моей ляжке единственное, что не отзывается болью. Мне нравится нравится его рука и то, как он дотрагивается до меня.
Том, мне так плохо хнычу.
Я знаю. Я вижу, малышка. Я понимаю. Терпи, слышишь? Терпи.
Умоляю, только не уходи
Том кивает.
Обними меня говорю.
Он подается вперед и ложится сверху, обхватывая руками. Я цепляюсь за него, как за спасательный круг. Носом утыкаюсь в пространство между ухом и шеей. Его щека колется. От близости с ним сердце стучит еще сильнее, чем до этого, но мне становится спокойнее. Я отвлекаюсь на его запах.
У тебя сильный жар, слышу я откуда-то издалека, скоро станет лучше.
Том баюкает меня, гладит по спине. Я мычу что-то невнятное, вжимаясь в него. Постепенно температура спадает, с меня выходит столько пота, что одежда промокает. Я прижимаюсь к Тому сильно и долго, и он держит меня, не отпуская ни на секунду.
Но потом становится больно. Еще больнее, чем до этого. Я ощущаю в мышцах и костях такую резь, словно внутрь меня закачали бензин и подожгли.
Отпусти, отпусти меня шепчу я словно не своим голосом.
Что? Том отстраняется от меня. Что болит?
Все мышцы, говорю я, а потом протяжно вою, переворачиваюсь и хватаюсь за простыню.
Я не знаю, за что взяться. Болит все, невыносимо сильно, хочется ударить себя или порезать что угодно, лишь бы не чувствовать это.
Вставай. Том переворачивает меня, я брыкаюсь.
Нет! Больно! Не хочу!
Мне насрать, что ты хочешь, а что нет, либо сама поднимешься, либо тебя подниму я, твердо говорит Том.
Я противлюсь, но он от своих слов не отказывается: берет меня, словно мешок с картошкой, закидывает на плечо и тащит в ванную. Там, прямо в одежде, опускает в душевую и включает холодную воду. Она льется на голову, волосы, плечи, потом спускается леденящими струйками по всему телу. Отрезвляет. Я опускаю лоб на колени.
Лучше? спрашивает Том.
Я киваю. Он садится перед душевой на корточки. Говорит: