Отличные у вас ботинки. Вибрамы ВЦСПС. У меня такие же. Сносу нет. Родители подарили, когда я закончил девятый класс. Давно мечтал.
Охранник с большим трудом не ответил мне. Ну и я молчал. Не торопясь перекладывал бумаги. Надо же было руки чем-то занять. Охранник докурил. Тщательно затушил папиросу в пепельнице с головой медузы Горгоны.
Судя по вибрамам и штормовке, вы опытный турист.
Приходилось, все еще сдерживаясь, ответил охранник и тут же не удержался. Я мастер спорта по спортивному туризму.
Да ладно? Значит все категории ходили? И «шестерки» ходили?
Безусловно.
Первый раз вижу человека, который ходил «шестерки»!
Охранник был очень доволен.
А кем вы работали до кладбища?
Я учитель физики. После 27 лет работы пришлось оставить преподавание из-за принципиальных разногласий с директором.
Эти разногласия очень четко воняли на меня перегаром.
Андрей Николаевич, мне очень надо узнать, как две автомашины попали сегодня ночью на территорию кладбища. Это вам надо в первую очередь. Вы же не можете отвечать за чужие дела. Это будет несправедливо. Вы пострадаете. А вы уже немолодой человек.
Да что тут говорить. Из тюрьмы я не выйду обреченно махнул рукой Андрей Николаевич.
А кто вам сказал, что вас ждет тюрьма? Вы сейчас еще покурите, можем вам чаю налить. Чаю хотите? мне дико захотелось налить охраннику чая в кружку Севы, я готов был даже сам за ней сходить.
Пожалуй, откажусь. Если можно, еще выкурю папироску.
Курите. И расскажите, кто вас втянул в эту историю. А потом пойдете домой отсыпаться.
Охранник закурил папиросу, немного наклонился ко мне и доверительно сообщил:
Вечером заходил Кирилл Алексеевич. Бывший учитель физкультуры из нашей школы. Ну, выпили. Не без этого, как говорится. Он часто заходит. Иногда с товарищами навещают покойников по вечерам. Но такого никогда не было!
Еще бы не хватало, чтобы такое было регулярно.
И что дальше?
Попросил зайти навестить кого-то. Я разрешил, конечно. Может, уединиться человеку надо. В одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле, процитировал он, я не знаю кого.
А как фамилия учителя физкультуры? поинтересовался Гоша.
Турнев Кирилл Алексеевич.
Гоша мне кивнул, и они со стажером вышли. Зацепка. Но, может, просто зашел выпить с бывшим коллегой.
Значит, вы не видели, когда машины въехали на территорию?
Так не было никаких машин. Исключительно мы с Кириллом Алексеевичем.
Похоже, все-таки был пьян и все проспал. Учитель физики. Мог мне преподавать. Могли вместе в походы ходить. И тут я зачем-то задал необязательный вопрос.
А сколько лет вашей матери?
Какой матери? Моя мать умерла 20 лет назад.
Зачем же вы просили разрешить с ней проститься?
Думаю, условия момента, к слову пришлось. Я испытал стресс.
Меня снова посетило желание нанести охраннику тяжелые моральные увечья.
Я позвонил в прокуратуру заму по следствию. Доложиться. Пока слушал гудки, представлял, как звенит телефон на столе у зама, считал гудки, чтобы было прилично прервать звонок после пяти, и мечтал, чтобы никто не ответил, потому что сил докладывать не было никаких. А еще я тайно мечтал, что сейчас «зам» с нескрываемым облегчением скажет: «Выезжай. В "город" дело забирают».
На пятом звонке зам ответил. Спокойно выслушал. И сказал: «Понял. Работай». Мысль о том, что такого серьезного мужчину завалили, а никому дела нет в вышестоящей прокуратуре, меня расстроила.
Мне хотелось есть, спать и опять есть. А не работать по безнадежному делу. И была пятница. Сегодня дело, конечно, не заберут. Это я размечтался, придется жить с ним до понедельника. И в субботу вместо выходного у меня теперь, похоже, рабочий день со всем вытекающим из этого факта энтузиазмом.
С особой тоской я вспомнил о вставленной в печатную машинку бумаге для написания обвинительного заключения по очень неприятному делу об изнасиловании.
Четверо арестованных по этому делу сидели. А пятый уже умер в тюрьме от туберкулеза. Причем, туберкулез у него был диагностирован только при поступлении в следственный изолятор номер один в просторечье «Матросская тишина». И в такой стадии, что его сразу перевели «на больничку» умирать. Туберкулез был в открытой форме, и, конечно, его носитель был предельно заразным. Стадия называлась «возвратная». Это когда излечился и опять заболел. Антибиотики, которые были в тюрьме, его уже не брали. А ничего другого не было. И не в тюрьме не было, а в целом в стране. А может, никакие уже не брали, и у него все равно шансов не было.
Они были простыми строителями из Украины. Приличные когда-то люди из маленького городка. Попали под влияние одного конченого. Уже осужденного в прошлом дважды за изнасилование. Тоже из этого городка, но познакомились в поезде. Он напросился вместе с ними работать. Втянул их в регулярное пьянство. А кончилось все изнасилованием.
Хорошая женщина, учительница младших классов. Всю ночь насиловали. Прям на квартире, где работали. Потом выбросили в коридор и легли спать. Через минут сорок за ними пришли. Один был такой пьяный, что его добудиться не смогли и прям спящего привезли в отдел. А конченый не спал. Спрятался в шкаф и его реально забыли на квартире. Ушел бы запросто. Охраняемой границы тогда между странами не было. Ищи его потом и запрашивай выдачу через генеральную прокуратуру.
Но дежурный опер вспомнил, что женщина говорила о пятерых. Вернулся в квартиру. И в шкафу нашел этого вожака «случайно возникшей преступной группы». Он сразу начал давать признательные показания. Всех сдал. Умолял дать возможность немедленно искупить вину. Дать возможность извиниться перед женщиной. На очной ставке упал перед ней на колени. В общем, следующие два часа провел по системе Станиславского. А потом начал писать на всех жалобы. На меня писал три раза. Отказался от показаний. Даже зачем-то угрожал собственному адвокату. Конченый.
А четверо украинских строителей могли прожить честную жизнь, если бы не встретили его где-то недалеко от Жмеринки или Винницы в поезде «Кишинев-Москва». Семьи остались без кормильцев. А один вообще отошел. А тело его семья даже не смогла забрать из-за отсутствия средств.
Я не испытывал к ним жалости. И к женщине не испытывал жалости. Нельзя жалеть того, кого уважаешь.
Она была очень сильная. В милиции сдали ее телефон и адрес родственникам. Они звонили. Караулили в подъезде. Предлагали деньги. Уговаривали. Угрожали. Караулили у школы детей и показывали им фотографии своих детей, «которые остались без отцов и теперь будут голодать из-за вашей матери».
Нас еще на семинаре по уголовному праву предупреждал преподаватель: самое слабое звено в делах об изнасиловании жертва. Боль забывается, стыд притупляется. Берут от родственников деньги, боятся, в результате меняют показания, не приходят на суд. Все это, на самом деле, бесполезно.
Изнасилование дело так называемого «частно-публичного обвинения». Возбудить по заявлению можно, а прекратить нет. Но так было всегда. Эта женщина оказалась просто кремень. И муж был всегда рядом с ней. И даже на допросах сидел рядом и держал ее за руку. При всех деталях сидел и держал ее за руку.
С тоской я вспоминал о бумаге, вставленной в машинку вчера перед уходом, потому что хотел закончить писать обвинительное заключение сегодня. А теперь придется им заниматься неизвестно когда. А там еще по одному делу сроки подходят.
И все это усугубляется тем, что на следующей неделе я дежурный следователь по району. Это значит, что все изнасилования и убийства в районе с нуля часов понедельника до нуля часов следующего понедельника будут моими. А я уже в пятницу устал. А мой товарищ Дима Голов, который дежурит на этой неделе, всегда приезжает вовремя. И наверняка был на работе в девять утра. Но меня уже увез холодный милицейский «козел» на холодное кладбище тусоваться с милицейскими генералами. Были же знаки. Стоял во дворе «козел», и всякие воробьи не так пели. Ума если нет, то уже и не будет. Только я положил трубку, как меня нашел Сева.
Тебя Голов ищет. Он на моем телефоне. Говорит, работу у него отбираешь. Хлеб, так сказать.
Всего только хлеб? я хотел пошутить, очень остроумно и с выражением, но не смог придумать, как продолжить. И завис. Зато придумал Сева:
А я ему так и сказал. Тебя хлебом не корми дай поработать.
Сплюнь срочно!
Сева быстренько, мелко несколько раз сплюнул через левое плечо.
Сплюнул. А зачем?
Просто давно не видел, как ты плюешься.
Развел меня? Все не можешь мне простить? У тебя же был первый день. Грех не пошутить менту над прокурорским, пока он еще на человека похож.
Тут Сева был прав. Пошутить над прокурорским можно было только в самом начале. Впрочем, как и произвести хорошее впечатление. Потом милиционеры так доводили, что веру в хорошего милиционера убивали уже в зародыше. И пошутить не удавалось.
В первый день работы я приехал со старшим следователем Потехиной в качестве наставника на свое первое убийство. А потом зашли в отдел допросить свидетелей. Убита была старуха-процентщица. Топором. Клянусь. Так вот: Сева увидел нового следователя и приготовился. Ждать пришлось недолго.
Мы вернулись в отдел и собрались пить чай. Я попросил кружку. И Сева с радостью мне вручил. А потом сказал небрежно: «Ты только поосторожней. Вчера 20 дагестанцев задерживали на рынке. Часа три здесь продержали. А у них там чесотка бушует». Я не то чтобы испугался. Но все в его словах показалось мне логичным. Во всех новостях рассказывали о вспышки чесотки в Дагестане. Я с пониманием кивнул: «Я пойду помою». И два раза с мылом помыл в туалете кружку. А когда я вернулся все уже пили чай. И Сева еще более небрежно продолжил: «С другой стороны, мы им из своих кружек пить не даем». Было очень смешно. Всем, кто уже пил чай. И мне тоже смешно, но я все равно начал мстить.
И мстил несколько раз. И напоминал за что. Сева пытался ответить, но я был на стреме. Потом я забыл уже. А Сева не смог. И теперь каждый раз, когда ему казалось, что я его подкалываю, он мне напоминал всегда про то, что я не могу простить. По-моему, ему просто нравилось вспоминать о своем остроумии. Такие понты наоборот. Типа как я круто тебя сделал, что ты теперь не можешь остановиться. Меня это веселило, потом раздражало, потом опять веселило.
Я поднял трубку и, как только мог неприятно, сказал:
Не хочешь забрать у меня дело к себе в производство?
Меня шеф предупредил, что ты так скажешь, тоже неприятно ответил Голов, велел идти к тебе на помощь.
А зам ничего не сказал, я только что с ним говорил.
А он еще не в курсе. Сейчас пойду доложу. И выезжаю. К обеду надо обязательно успеть. Вы пойдете в «Узбечку»? Мне манты оттуда круглосуточно снятся, сказал без намека на иронию Игорь.
Очень серьезно сказал. Игорь страдал чем-то вроде булимии. Он всегда готов был есть. Всегда помнил, где и что можно съесть. За каким углом торгуют пирожками, в каком магазине есть кулинария с котлетами, где пирожное картошка с лимонной цедрой (вот гадость), а где пирожное картошка залито шоколадом (это отвратительно). Слухи ходили, что когда он дежурил по городу, то проверял все холодильники, если кого-то убили на квартире, и все съедал. В это я не верю, но стоило только порезать бутерброды и сложить их горкой на тарелке, как Игорь начинал их есть. Быстро, часто и почти не жуя, это факт. А когда его упрекали в нежелании подождать остальных, вполне справедливо замечал, что остальные будут не есть, а закусывать. А он никогда не закусывает потому, что никогда не пьет.
Погоди. Сейчас подумаю. Может, какой-нибудь обыск надо получить.
Может, не надо? голос Голова стал чрезмерно печальным.
Вы все передо мной виноваты. Особенно ты. Два адреса и забыто.
Надо признаться, наш прокурор не любил подписывать ордера на обыски. Но я пока не понимал, что мне обыскивать и зачем. И вообще было полное ощущение, что у нас ничего нет и не будет.
В ожидании всегда голодного Голова, который с радостью дал себя послать на помощь ближе к обеду, я опять заснул. Рубанулся минут на двадцать в кабинете Севы. Прям положил трубку и сразу вырубился: как сидел в кресле, так и обмяк. Ничего нет полезней второго утреннего сна с похмелья. Я проснулся звонкий и подвижный во всех суставах. С еще более ярким чувством голода и желанием физической культуры. Много бы я дал сейчас, чтобы так просыпаться хотя бы иногда. Как я малодушно спал в самое рабочее время, никто не видел. Можно будет сказать, что говорил по телефону. Хотя, если честно, я вряд ли был кому-то нужен. Был бы нужен, уже нашли бы. Трудно потерять следователя прокуратуры в одном отдельном отделе милиции. В дверях я столкнулся с соседом Севы по кабинету пузатым и шумным украинцем Петренко. Он слегка придавил меня в проеме животом и довольный хохотнул:
Шо-то малый пошел прокурор. Раздавишь и не пометишь.
С начальством и людьми Петренко говорил на обычном русском. С остальными на своем абсолютно диком суржике, который искренне считал украинским языком. Так ему самому казалось правильным. Если Петренко перешел с тобой на суржик, значит, делает вид, что ты свой. Реально своим у него был только один человек, и тот жена.
В японской полиции выгоняют с работы, у кого талия больше девяноста сантиметров, сказал я, внимательно разглядывая сверху украинский живот, который меня так тепло и плотно придавил.
Так що вони едят? Рис и траву. Мы их все одно на сале и картопле обыграем.
С этим поспорить было сложно. Петренко в армии был, конечно, старшим сержантом. А при демобилизации получил звание старшины за особые заслуги перед артиллерией. Эта продольная полоска на погонах давала право пойти на работу в милицию с сохранением воинского звания, то есть старшиной. Это уже обещало дать старт мощнейшей карьере. Но Петренко совершил первую большую ошибку. Он пошел работать в московскую милицию. Когда спохватился, было уже поздно. Девушка, которая ждала его из армии в родном селе, приехала к нему в Москву, стала его женой и совершенно больше не собиралась уезжать. Союз развалился. Начал расти живот, а азербайджанцы, торгующие фруктами, понесли, тогда еще участковому Петренко, первые премиальные. И ему пришлось смириться. Но тут же он совершил вторую большую ошибку. Перешел работать оперуполномоченным, где перспективы получить большие звездочки казались ближе. Потом участковым разрешили давать за выслугу целых подполковников. А дорасти до подполковника в розыске еще надо поработать. Никого не зашибить, ничего не потерять, никуда не выстрелить, никуда не попасть, если выстрелил. И Петренко иногда любил вздохнуть о своих больших ошибках. О том, как ему было хорошо работать участковым. И о том, какая у него была бы жизнь, если бы он не позарился на огни большого города, а пошел бы работать старшиной в милицию ближайшего к родному селу города Малая Виска.
Ходили слухи, что все ларьки у метро принадлежали его родственникам и кумовьям. Это было очень похоже на Петренко. Метро было на территории другого отдела. Никакого палева. Но он рядом при хозяйстве.
Я шел в сторону рекреации, где должно было идти перманентное совещание, но меня догнал Гоша со стажером.
Пойдем к Евсееву. Покажу чего.
И показал. Пистолет системы Стечкина в целлофановом пакете.
Где взял? довольно хладнокровно поинтересовался Евсеев.
У кладбища. Проверили со стажером еще раз. Там в урне под утренними бычками и нашли.
Аккуратисты, заметил Евсеев про убийц. Могли бы сразу сбросить. А мы почему не нашли?
Это на автобусной остановке. От входа метров пятьдесят. Мы мимо ехали. На удачу проверили.
Надо признаться, простая милицейская удача, или чуйка, была при Гоше всегда. Но я не удержался и тяжело вздохнул. Все посмотрели на меня.