«Костёр, подумал он. Нет, пожар, огненный дьявол, рыже-красное безумие, которые она выплёскивает на меня, сжигая своей Силой и заставляя ответно гореть, желая не привычного расслабления и утоления похоти, а взрыва атомной станции, от которого мы станем ничем и всем».
Алекс повернул Литту спиной к себе и расстегнул молнию на платье. Она повела плечами, и платье соскользнуло вниз. Кружевной бюстгальтер, хитроумно закреплённый на четыре ряда петель, Алекс размыкал не спеша, целуя между лопатками, ощущая, как дрожь пробегает по её позвоночнику снизу вверх. Его руки легли на упругие ягодицы, и он, слегка досадуя на помеху, стащил кофейные колготки. Оба уже не могли сдерживаться за кресло упорхнули её трусики и следом его клетчатая рубаха с джинсами. Опёршись на стену, она прогнулась и застонала, когда Алекс вошёл в неё. Литта не была девственницей, но и не оказалась подобием сибирского тракта, по которому издревле гнали колодников и шалили гулящие, шли рудознатцы и безземельные крестьяне, двигались орды завоевателей и артели строителей новых поселений. Она была тугая и горячая, позволяющая ему стать одержимым, дразнящим своим фаллосом фарисеев и правоверных, задающим ритм неутомимого хвастовства, захлёбывающимся от оргазма и желающим повторения.
Они заснули под тигровым покрывалом, продолжая прижиматься друг к другу обнажёнными телами. Ночь разогнала по чужим домам серые тени, а сама уселась в кресло, чтобы гладить кота, очумевшего от пережитого потрясения.
Утром Фелитты уже не было в квартире, но на столе лежала записка: «Следующая дверь жёлтая. Ищи!»
Глава четвёртая
Жёлтая дверь, местами обшарпанная до тёмной ржавчины на металле, распахивала своё нутро, зависала над трещинами в паркете и падала обратно, впечатывая свои откровения в незыблемость стены. Видение началось так внезапно, что Алекс едва успел втиснуть машину в узкий прогал между синей «Тойотой» и чёрно-красным монстром байком, оскалившимся драконьими мордами. Вишнёвая «Рено-Меган», обворожительная Лейя, недовольно фыркнула, когда он не заглушил двигатель, оставив работать на холостых оборотах. Но Алекс, втащенный неведомой Силой в бездну, пляшущую на чужих костях и путающую пороги с предлогами, не заметил намёков своей любимицы и в очередной раз побежал по коридору, проваливаясь в чужие следы на цементе, на дубовых плахах, на гравии, на синей глине, цепляясь за хромоту карлика и корни секвойи, за мёртвый оскал волчьего чучела и красные губы гетеры, за рюмку с рябиновой наливкой и тридцать второй день декабря. Дверь, жёлтая, как хранилище сумасшедших или яичный желток, мелко порубленный для салата с креветками, ощерилась перед ним до самой глотки, готовая пожрать или, наоборот, отрыгнуть ранее проглоченное. Скрежет, и она замкнулась в себе чугунно и самонадеянно. Алекс замер, вспомнив слова Фелитты: «Следующая дверь жёлтая. Ищи!»
«Что же там? лихорадочно подумал он. Чистилище для неврастеников, распевающих мантры, вой луппы[5], подманивающей очередного голодного мужика, или пустыня, рождающая кошмары для "пророков", комья перекати-поле и стихи о вечности? Что?»
Стена выдавливала неподатливость двери, борясь с её гаргульями, прочно разместившими свои хвостатые задницы Нотр-Дамы и их копии на углях для мангалов. Ещё немного, ещё Алекс разглядел железную кровать с тряскими пружинами, полосатый тощий матрас и бородатого старика, сложившего узловатые кулаки на коленях. Байковая рубаха и ветхие кальсоны дополняли этот беспросветный облик отражение отсутствия в жизни.
Кто это? крикнул Алекс и захлебнулся своим вопросом.
Эй, братан! кожаный байкер стучал костяшками пальцев по стеклу, озабоченно хмуря брови. Ты там живой или уже в долину предков топаешь, обожравшись лофофоры?
Алекс с недоумением уставился на бородатую рожу, повязанную банданой.
Фу, с облегчением выдохнул он. Вернулся!
Байкер ухмыльнулся и посоветовал:
Лучше уж надраться вискаря в хорошей компании, чем гулять по дорогам заблудших душ. Смотри, в следующий раз не ломись туда, где воняет дурной смертью. Ну, будь!
Драконовый байк взревел, будто его тёзку отпустили из разноликой толпы свиты Хуанди[6], лихо вписался в поток, толкающий Невский проспект к Московскому вокзалу, и исчез. Алекс выбрался из машины и обнаружил, что стоит напротив книжного магазина «Буквоед».
«Зайти, что ли, проветрить мозги от мистической чехарды? Купить любовный романчик для дамочек, поржать вволю и стать нормальным, взъерошенным, тридцатилетним дуралеем, глазеющим на попки, соблазнительно обтянутые тесными юбками? А, где наша не пропадала!»
Но собственные ноги почему-то шустро миновали стеллажи, на которых тесно прижимались друг к другу герои Норы Робертс и Даниэлы Стил, Джоанн Харрис и Элизабет Гилберт, и затормозили у Лабиринта, в котором новообращённые Тесеи превращались в Минотавров, а беспечные Одиссеи бродили сталкерами по мирам, заселённым по самые крыши людьми и нелюдями, торгующими остатками могущества и громадьём бессилия.
Как же, как же, опознал Алекс. «А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало. Что осталось на трубе?» Сплошное «бе, бе, бе, бе». Стругацкие, некогда зачитываемые им до дыр; Прометеи, подсадившие печень в рваных, кухонных разговорах; кулинары, перемоловшие небожителей в кабачковую икру, чтобы намазать на ломоть заварного хлеба и схарчить сие под стопку-другую ледяной водки.
Он снял книгу с полки.
«Град обречённых». Индийцы до сих пор мудрят с реинкарнацией, а вот же она быстротекущая, как чахотка, твердолобая, как уверенность в справедливости, мелочная, как хорёк, грызущий горло не от голода, а ради практики.
Засунул «Обречённых» обратно, растёр виски, чтобы выгнать из себя грядущего старика, истекающего жёлчью и мочой на матрас чужого успеха, непонятой радости и азартного таланта.
«Сейчас бы и, правда, как советовал байкер, дерябнуть вискаря и отделаться от "жёлтой двери. Эх, Литта, Литта, всё твои проделки, твои чудесины, твоя чёрная кошка!»
Жгучие ладони закрыли его глаза, но он знал, чья грудь лакомо слилась с его спиной.
Помогите! Хулиганы зрения лишают! отчаянным шёпотом выдал Алекс и засмеялся.
Фелитта вспыхнула перед ним алым восточным маком, не до конца раскрытым, росно мокнущим сморщенными лепестками и покалывающим нетерпеливые пальцы шерстинками. Она прислонила к стеллажу два холста на подрамниках и ответила на его невысказанные вопросы:
Да, я художник. Нет, на заказ морды лица не пишу. Да, творю картины, чтобы они жили, как люди, к которым попадут. Нет, не нуждаюсь в чужих осознаниях. Да, ловлю суть человека и дарю её обратно, но пропитанную магией преображения. Хочешь, создам для тебя Стихию? А, впрочем, пока рано. Ты ещё не все двери открыл, не всего себя нашёл. Не всю затхлую вонь от смерти почуял. А в бутылку с вискарём залезть несложно. Ап сальто двух шутов и ты на песке, где рассыпаны опилки и грошики. Выбирай, что тебе нужно на самом деле. И помни, я ангельские крылья не приделываю, чужую ношу на себе не тащу, обетов глупых не даю. Мне это неинтересно!
Литта обхватила его лицо ладонями и впилась в сжатые губы. Острый язычок коснулся его языка, взлетел к нёбу и прижался к шершавостям. Её поцелуй, словно укус королевской кобры, поражал до мозга костей, перекрывал дыхание и уничтожал в нём очередную часть человека, чтобы дать большее тайну, ради которой ведьмы приходят к избранным.
Глава пятая
Тюльпан, похожий бело-зелёными разводами на полярное сияние, качнулся в руках Фелитты и ткнулся пёстрой бахромой в её губы. Она вдохнула его горьковатый аромат и прошептала:
Тень ягуара зашевелилась на стене, зацепила выпущенными когтями тень Алекса, растопырившуюся на полу, подтянула её к своему носу, старательно обнюхала и лизнула.
Ты меня на вкус пробуешь? ухмыльнулся Алекс. Или выказываешь благосклонность?
Всего понемножку, улыбнулась зеленоглазая ведьма, играя с цветком. Пока не куснёшь не узнаешь о цвете крови. Не распробуешь, разве захочешь быть рядом?
Она провела пальцами по подбородку Алекса, заставляя его откинуть голову на спинку дивана. Кадык на его шее напрягся и выпятился сильнее обычного. Литта положила на него ладонь, вызывая в глотке жжение, которое поднялось вверх и ударилось о нёбо, словно о своды средневекового замка.
Какое странное ощущение, хрипло проговорил он, будто во рту всё распирает.
Жжение усилилось, и Алекс схватил свою мучительницу за руку.
Тише, дружок, тише, мурлыкнула она. Я могу с лёгкостью выдрать тебе глотку, но не сделаю этого. Поскольку поскольку ты ещё не все двери открыл! Прогуляемся?
Алекс с ужасом понял, что тьма рыкающе завладевает его сознанием, чтобы бросить тварью дрожащей на свинцовый пол, похожий на обшивку груза 200.
Девять жизней! пропел голос Фелитты. Столько раз мы с тобой сталкивались в прошлом. Пришло время вспомнить.
Изгоняешься ты, Велеслав, из дома своего, от любого порога городища, от пира и от тризны, от матери, родившей тебя, и от той, что принесла бы детей тебе. Нет на тебе больше оберегов предков и защиты ратной! Иди прочь, лихоимец, отрешившийся от богов, от их гнева и милости! От этого дня и поныне твоё имя под запретом. Ни одно дитя не получит его, ни одна жёнка не позовёт, ни один воин не признает родным.
Волхв полоснул юношу по правой руке ножом, собрал в миску кровь, смешал с молоком и дал выпить грязной, тощей псице.
Теперь ты чужой. Никогда не рождался здесь и никогда не упокоишься среди своих.
Ратники вытолкали Велеслава за ограду и закрыли на засовы ворота. До зимы ещё было далеко, но осень уже запирала лужи заморозками по ночам, кричала вещуном-филином и зажигала в торфяниках огни для бесприютных душ.
«Изгой, подумал Велеслав. Всё ж таки удалось Палёному Стригору отобрать у меня любимую! Купить не сумел ни меня, ни её, сломать не получилось в честной схватке, так волхва натравил. Раззвонил, будто я супротив богов балакаю, желаю святилище осквернить обрядами мерзкими, которые в ходу у инородцев. А я всего-навсего обмолвился однажды, что богам не нужны наши кумирни, потому как считают они себя Старшими, а не Владыками. Первыми среди равных, мудрыми среди умных, зоркими среди видящих, отважными среди смелых, даровитыми среди умелых, празднующими жизнь среди тех, кто просто жизни радуется. Вот пройдёт ещё множество вёсен, а люди наверняка будут продолжать приносить жертвы да выпрашивать, взваливать на богов своё ярмо да избавляться от инакомыслящих».
Он перевязал ладонь тряпицей, оторванной от низа рубахи, запахнул овчинный полушубок и побрёл к роще, где уже давно вырыл землянку и припас в ней еды на первое время.
«Выжить-то я всяко смогу, он огладил русую молодую бородку. Чай, не лаптем шит. Всё умею, благо в роду нашем косоруких никогда не водилось. Да знаю, что задержаться мне здесь надолго не дадут. Я ж для них, как сорина в глазу, правдой своей колю да надоедаю. А посему надо бы лыжи вострить куда подальше: хошь к мирянам, хошь за море, хошь в дебри к зверью».
Разжёг в очажке огонь, закутался в одеяло и стал жевать ломоть ржаного хлеба. Перед глазами встала, будто и впрямь рядом с ним была, Пенежа, та, что стала его первой женщиной, та, что любила его больше отца-матери, та, что обрюхатела от него. Её голос мягко коснулся его памяти:
А животок-то пока мал! Даже старуха Каплиха не распознала, по всем домам весть не растащила. Вот поженимся под листопад, а дитятко к черёмухову цветению на свет и заявится. Чую, что сынок будет. Огненный пёс мне недаром снится.
Её образ растаял, но желание уйти из родных мест вместе с нею окрепло. Велеслав, зная о способности любимой ощущать тех, кто о ней думает, успокоил сумбур своих мыслей и отправил Пенеже послание незримое, не писанное на куске бересты, которое не прочтёт никто, кроме внучки обавницы Вилхлы.
Он подстрелил глухаря и зажарил на угольях его тушку; засунул в мешок берёзовый туесок, миску и ложку; припрятал лоскуток с землёй от завалинки последний дар матери и стал дожидаться ночи.
Ночь выдалась звёздная, яркоглазая. Небесная Лосиха стояла высоко, позволяя Лосёнку сосать густое молоко. Лес подрагивал в темноте густо-зелёной листвой, которая ещё не окрасилась луковой шелухой. В глубине чащобы подвывал бирюк одинокий волк, ещё не потерявший надежду обрести пару. Молодые рябчики вспорхнули на ветки клёна и затаились до рассвета. В траве шуршала мышь, затаскивающая в норку клочья белого мха. Тявкнула лисица, пересекла полянку длиннохвостой тенью, и снова всё замерло. Обострённый слух охотника уловил лёгкие шаги, шорох ткани и нежный перезвон колокольчиков. Велеслав помнил, что Пенежа никогда не снимает предсмертный дар своей бабки пять серебряных колокольчиков, доставшихся той от восточного купца. Невеста как-то обмолвилась, что Вилхла уберегла иноземца от татей, а тот оставил ей на память амулет со своей родины.
Как ты, сердце моё? приглушённо сказала Пенежа, прижавшись головой к плечу Велеслава.
Тот отметил в мыслях, что она не назвала его, как прежде, суженым.
А что я? ответил. Живу-хлеб жую.
Что решил?
От тебя зависит, буркнул он, заметив, что она отстраняется. Со мной пойдёшь, так можно к мирянам в Колочьем бору пристроиться. Они хоть и не изгои, да сами верви давно оборвали, чтобы жить по своему разумению. А ежели здесь останешься, женой Палёного, то я лучше на Руян или подальше отправлюсь. Варяги у себя молодых да сильных привечают. Стану по морю на лодье ходить, прибрежных дураков грабить.
Пенежа всмотрелась в его лицо, усмехнулась и выдала:
А ступай к бродягам морским! Тут тебе делать нечего.
Она зажмурилась:
Пока нечего. Живи так, как сложится, только опасайся брать в руки красный яхонт; брать в жёны черноглазую; да брать клятву у того, кого спас. А как минет срок в тринадцать вёсен, вернёшься ко мне.
Велеслав угрюмо насупился:
Вот ещё! За каким лешим мне вертаться к чужой жёнке, поистасканной да старой? Неужто себе бабу не найду гладкую, молодую, ласковую?
Будут у тебя бабы, а жены и семьи не обретёшь, улыбнулась Пенежа. Почто нам словами кидаться, как репьём? Найдёшь меня САМ.
Она поклонилась ему до земли и пошла в темноту легко и почти неслышно.
Тринадцать лет. От проклятой осени на службу к варягам. Драккары, пьющие морскую воду и кровь полоняников[7]. Меч, доставшийся в наследство от ярла[8] Хартига, принявшего Велеслава в сыновья. Так изгой-славянин, выброшенный в юности из-за высокого тына, окончательно потерял своё имя, став Яаарвиком по прозванию Молчун. На исходе тринадцатого года, когда товарищи предлагали в очередной раз навестить саамов, он внезапно забеспокоился, перестал спать и заметался по дому, словно зверь, почуявший запах течки.
Пора! билось в его висках. Не то опоздаешь.
Драккары доставили его к балтийским славянам, оттуда он конно добрался до мест, которые перестали быть родными. Многое изменилось. Городище разрослось. Во главе старейшин стоял Стригор-Калита. Приезжего никто не опознал. Да и как узнаешь в рослом, осанистом и богатом чужаке юнца, у которого не было ничего, кроме овчинного полушубка! Шрам от меча пересекал его левую бровь, кривил щёку и задирал вверх уголок рта, создавая впечатление, что человек глумится над окружающими. Миновал день, и ввечеру он столкнулся на улице с женщиной, немного раздобревшей телесами, раздобывшей у времени прядь седых волос и морщинки возле глаз. Но лёгкость движений и сопутствующий звон колокольчиков подсказали Яаарвику истину.