Откудоть только ты навязалси на мою голову, Антихристъ? горестно вздыхала баба Паня, погоняя длинной хворостиной чёрную гору Олимп в сторону своего двора.
Козёл послушно семенил впереди бабки, понуро свесив голову и изредка косясь на старуху жёлтым виноватым глазом, и даже, кажется, тоже горько вздыхая исподтишка. Словно говоря, мол, да, я такой, прости уж ты меня, бабушка, ну, ничего не могу с собой поделать.
Дойдя до ворот баба Паня садилась на скамейку и устало выдыхала, годы уж были не те, чтобы бегать, как девчонка. Козёл ложился рядышком, отдыхал после подвигов. Так и жили до следующего разу. А там снова, глядишь, бегут к бабе Пане то бельё на верёвках Антихристъ зажевал, то в огород пробрался и капусту поел, то пьяного тракториста Артемия поддел под гузку. Пьяных Антихристъ не любил, просто страсть как. В деревне появилось негласное правило выпил, на глаза козлу не попадайся.
***
Откуда взялся в деревне этот козёл, никто не ведал. Просто однажды появился он на улице в утренний час, будто материализовавшись из ночной тьмы, такой же чёрный, как и она, с двумя жёлтыми глазами, похожими на две луны в полнолуние, весь покрытый длинной густой шерстью в колтунах и репьях, высоченный и могучий. Голову его, подобно короне, венчали два витиеватых крепких рога.
Бабы, провожающие скотину в стадо, завидев козла, вздрогнули.
Это чей же таков? Вроде не нашенской.
Такого козла и, правда, не было ни у кого в их деревне. Неужели приблудился из соседней, сбежал у кого? Поспрашивали, опосля соседей по деревням, но хозяева так и не объявились. То ли не было их вовсе, и козёл явился откуда-то издалека, то ли не желали они признаваться, и боялись быть найденными. Может, рады были радёхоньки, что избавились от такого чудища. А козёл, в первое же своё явление народу, показал себя во всей красе. Напал на пастуха, не боясь его кнута, разогнал стадо, напугал до полусмерти баб, и наподдал нескольким мужикам, пытавшимся его утихомирить. Люди уже было собрались бежать за местным охотником, дедом Афанасием, как вдруг на дороге показалась баба Паня, направляющаяся в соседнее село к утренней службе.
Поравнявшись с козлом, баба Паня, словно вдруг только что опомнившись, удивлённо поглядела по сторонам, и спросила:
А чавой это происходить-то?
Народ загалдел, указывая на виновника побоища чёрного, косматого козла, гордо стоявшего посреди улицы, и победно глядящего на покорённый им народ. Баба Паня хмыкнула, подошла к козлу. Бабы вздрогнули, закричали ей вослед, чтоб не шла близко, зажмурились. Но та лишь рукой махнула. Подойдя к козлу, она обошла его кругом, оглядела со всех сторон, снова хмыкнула, покачала головой и произнесла:
Это ж откудоть ты взялся-то такой? Чего озорничаешь, народ пугаешь, а?
И добавила:
Антихристъ.
Козёл вдруг встрепенулся, покосился на бабу Паню жёлтым глазом, опустил виновато рога, и затих. Народ ахнул. Баба Паня постояла, посмотрела на виновника побоища, и вновь произнесла:
Ну, как есть, чистой Антихристъ.
И развернувшись, пошла себе дальше по своим делам. Козёл, постояв с минуту, вдруг сорвался с места и засеменил вслед за бабкой. Так и стоял народ молча, пока эти двое не скрылись за пригорком.
На полдороге баба Паня, заслышав позади какой-то цокот, обернулась.
Бат-тюшки мои! всплеснула она руками, А ты чаво это тут делаешь? Али за мной увязался? А ну, иди, иди прочь. Я в храм иду. Неча тебе тама делать.
Козёл, опустив очи долу, притворился глухим и продолжил следовать за сердобольной старушкой. Так они и добрались до соседнего села, в котором располагался храм. Пока шла служба, козёл смиренно возлежал в тенёчке на травке, а едва на крылечке показалась знакомая полосатая юбка, тут же поднялся и поспешил навстречу, радостно мекая, что впрочем, больше похоже было на рык льва. Тут же на ум бабы Пани пришли слова из Откровения «И пятый Ангел вострубил, и я увидел зведу, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны.»
Истинно так, перекрестилась старушка, Ты, небось, оттудось и явился, из энтой самой бездны, не иначе?
Она глянула на козла и сказала:
Ну, куда тебя девать? Идём уж домой что ли?
Так и повелось с того дня. С лёгкой бабпаниной руки козла прозвали Антихристом и даже зауважали, когда он спас двухлетнего Ваньку от взбесившегося пса Барона, когда тот чуть было не загрыз ребёнка. Пока подоспели взрослые, Антихристъ уже придавил того рогами к стенке сараюшки. Мать Ваньки аж расцеловала тогда промеж рогов спасителя их сына. Частенько можно было увидеть теперь две фигурки, бредущие по деревне то к магазину, то к колодцу, то на почту. Одна маленькая бабпанина, другая могучая и косматая антихристова.
Он только с виду такой страшной, говорила баба Паня подружкам на вечерних посиделках, А душою чист, как дитя. Озорничать только любит. Зря я его Антихристом обозвала, грешная.
Но кличку уже было не отменить, она приросла к козлу так же крепко, как и его рога. В его оправдание надо было сказать, что хулиганил теперь козёл редко, больше так, для баловства, чтобы кровь разогнать, так сказать. Ходил Антихристъ за доброй старушкой по пятам и любил её всем своим большим козлиным сердцем. Сопровождал её в соседнее село на службу, и, пока баба Паня была в храме, ждал покорно во дворе. Он уже выучил, казалось, весь ход Литургии. Заслышав, несущееся из-за дверей «Иже херувимы» козёл встрепенувшись, подскакивал, и, не мигая, глядел на крыльцо, зная, что скоро его хозяйка покажется на крыльце.
***
В ту зимнюю ночь морозы стукнули такие, что дыхание замерзало в воздухе и падало сосулькой на землю. Баба Паня, пожалев животинку тоже, чай, живая душа, Божья тварь завела его из сараюшки в избу. Потушила свет и легла спать. В темноте звякнуло тихо стекло в окне, посыпались на пол осколки. Баба Паня, приподнявшись на локте, вгляделась во тьму подслеповатыми глазами и спросила испуганно:
Хто тама?
Кто надо, послышалось грубо в ответ, и бабу Паню кто-то невидимый крепко ухватил за сухонькую руку, и зажал большой вонючей ладонью рот, та и вскрикнуть не успела.
Подельник его уже направился, было, к иконостасу в углу горницы, где и стояли те самые старинные, дорогие иконы, на которые грабители получили наводку, но тут путь ему преградила тьма с жёлтыми круглыми глазами.
Как позже рассказывал участковый, если бы не козёл, бабке пришёл бы конец, её не оставили бы в живых, как свидетеля. Но, благодаря бдительности животного, бабка убежала до соседей босиком и в одной сорочке, и те подняли тревогу, поставив на уши всю деревню. Когда в дом бабы Пани вбежал сосед Пашка с ружьём наперевес, козёл стоял, прижав обоих бандитов к стене своими мощными рогами, и держал их так, несмотря на то, что сам истекал кровью, раненый одним из грабителей. Оба бандита были увезены в город приехавшей милицией. Козла спасли. Колхозный ветеринар Альберт Арсентьевич лечил его две недели, а тот покорно терпел и уколы и перевязки, пока баба Паня утирала слёзы.
Ты уж меня прости, что я тебя Антихристом прозвала, ляпнула тадысь не подумав, а народ и подхватил. Ты у меня самый, что ни на ессь Архангелъ. Вон какой боевой. Защитник!
Вдовья трава
Лиска! Лиска! Эка шантрапа, и где опять шаландатся? Сроду её не найтить!
Акулина переступила порог, подоткнув подол цветастой юбки, остановилась, перевела дух в прохладе избы, провела по лбу тыльной стороной руки, обтёрла пот.
Лизавета! крикнула она вновь, Тута ты али нет?
Ответом ей была лишь тишина.
Да что ж такое, вздохнула мать, зачерпнула ковшом воды из ведра, жадно напилась, и вновь вышла из дому.
Сняв с плетня перекинутый через него серп, она направилась, было, в огород продолжать прополку, но в ту же минуту ворота распахнулись, и во двор заскочила белобрысая, веснушчатая девчонка лет одиннадцати с растрепавшимися волосами, в разорванном на боку сарафане и стоптанных сандалиях.
А-ба, всплеснула руками мать, Это где ж ты, растыка эдакая, платье опять порвала?
Маменька, ты не серчай, я всё починю, это я нечаянно, я от гусей удирала, полезла через забор, а там сучок был, вот и зацепилась боковиной-то.
Шьёшь на тебя шьёшь, старашшся, а ты всё одно, в лохмотьях, в сердцах махнула мать рукой, Ведь на Троицу только пошила я тебе новое платье, а уж оно у тебя три раза штопано.
Да ведь я ненарочно, насупилась Лизавета.
И что за девка така, возмутилась Акулина, Будто городска барышня, ведь ты в деревне родилась и выросла, чего ты этих гусей боишси?
Страшные они, надула губы девчонка, переплетая тем временем скорёхонько косу, пока мать не заругалась ещё и насчёт волос.
Она плюнула на ладошку, растёрла и помазала по волосам вот так, теперь прилично, всё пригладилось поди-ка, жаль зеркала нет под рукой, не поглядеть, ну да и ладно, хорошо, небось.
Страшные, повторила мать, Быка Грома ты не боишси, а от гусей бегаешь, разве это дело?
А что Гром? развела руками Лизка, На то он и бык, чтобы сердитым быть, да он и не злой вовсе, ежели его не травить. Почто к нему зазря лезть? Вон, мальчишки в него кидают шишками, он и обижается, я бы тоже обиделась. Правильно, что он злой на них. А на меня он не злой, потому что я ему корочки хлебные таскаю. А от гусей этих спасу нет, они птицы бестолковые, добра не понимают, их никак не задобрить, ты их не трогаешь, мимо идёшь, а они всё равно бегут кажной раз, шеи вытянут, шипят. А клювы-то у них во-о какие, уж цапанёт, так цапанёт! С мясом вырвет!
Мать закатила глаза:
Ох, трындычиха, и в кого така уродилась. Я так молчу всегда почти. И отец-то неболтлив. По делу только говорит. А эта, что трещотка, молотит не остановить.
Маменька, а ты чего звала-то меня? Я с улицы слышала, как ты окликала.
Эка ушаста, подивилась мать, Звала, да. До бабы Шуры сбегать надобно, проведать, мазь она просила для ног, так я вот сделала с вечера. Да каравай возьми свежий, там, на столе, под полотенчишком стоит. Остальное в корзине уже, корзина на лавке. Да умойся поди сперва.
Ладно, мамонька, сейчас сбегаю.
Там спроси, можа нужно чего, полы помыть, али за водой сходить на родник. Она родниковую воду больно любит. Помоги, одним словом. Да платье-то переодень, ну истинно оборвыш. Поняла ли?
Поняла я, поняла, мамонька, нетерпеливо крикнула на ходу Лизавета, стуча босыми пятками по крыльцу, Ай, жжётся-то как! Нагрелось!
Да, жаркий нынче день, палит немилосердно, Акулина приложила ладонь к глазам, поглядела на небо без единого облачка, в котором кружил одинокий ястребок, высматривая куриц-ротозеек, у которых цыплята отошли в сторону от мамки, Уж сколь недель вёдро стоит, дожжа надо. Высохла земля.
Женщина вновь утёрла лицо рукавом рубахи и пошла в огород, полоть межу.
***
Лизавета бежала по тропке вдоль лога весело и прытко. Над логом нависли деревья, а внизу журчал ручей, и оттого было здесь прохладнее, чем везде. Внезапно на тропку выскочила юркая изумрудная ящерка в коричневую крапинку, и остановилась, подбоченясь, и, глядя круглой бусиной глаза на девочку. Затем, так же молниеносно, как и появилась, она скрылась в траве на противоположной стороне тропки, трава закачалась и зашуршала.
Ишь, какая, красивая, сказала Лизка, и пошла дальше.
Она любовалась синими стрекозами, что водились только в этом логу, и легкокрылыми бабочками, порхавшими над цветами, срывала засохшие, выгоревшие от засухи, ягоды, и жевала их, напевала под нос песенку, и шла всё вперёд, к бабе Шуре. Баба Шура приходилась ей не родной бабкой, а двоюродной, но почитала Лизка её за родную. Свою-то, бабу Зою, она и не видала никогда, та рано померла, сердцем. А вот сестра её старшая, баба Шура, жила. Сколько ей было лет, Лизка и не знала, ей казалось, что все сто, руки и лицо бабы Шуры были тёмные, и все-все в морщинах, словно земля сухая, потрескавшаяся, когда долго дождика не бывает, вот как сейчас. Жила баба Шура с другой стороны деревни, по ту сторону лога, что разделял деревню пополам, и как бы в стороне от остальных домов, на отшибе. Стоял её домишко посреди поляны, которая сплошь поросла емшаном, ни единого цветочка не росло на ней окромя него, всё заглушил. И оттого казалась поляна словно покрытой сероватым туманом и пахло на ней всегда горьковато-терпко, так, что в носу начинало щекотать и хотелось чихать.
Детей у бабы Шуры не было, потому что муж её, дед Игнат, молодым помер, когда они только поженились. Собственно, дедом он тогда и не был. Так и не успел им стать, остался навеки молодым парнем. Лизка видела его на фотографии, что висела у бабы Шуры над столом в рамке. Ничего такой, красивый, длинная чёлка набок, улыбка Они и года не прожили после свадьбы, как на него напали по дороге из города, куда он нанимался на работу, он тогда с деньгами домой возвращался. По голове его бандиты ударили и деньги отобрали. Хотели, может, и оглушить только, кто знает, а не рассчитали. Нашли его после уже холодного. Ох, и ревела Шурочка о своём Игнате, ох, и убивалась. За руки её держали бабы, всё норовила в могилу следом за мужем прыгнуть. Не дали.
Хоть бы ребёночек мне от него остался, всё бы легче мне было, стонала она, заламывая руки.
Да не дал Бог
***
Лизка шустро перебежала через ручей. Мимоходом полюбовалась на зелёную квакушку, что выглядывала из крошечной лужи, оставшейся от большой доселе запруды, где жило лягушачье семейство.
Эх, дождя надо, совсем тяжко им бедным, посетовала девочка, Того гляди и вовсе с концом высохнет запруда, вон какой ручеёк-то нынче слабый стал, еле бежит.
Она задрала голову наверх. Между двумя склонами лога, на выгоревшем бесцветном небе, застыло жаркое солнце, ничего не предвещало дождя. Лизка вздохнула и поскакала дальше. Выбравшись наверх, она устремилась к дому бабы Шуры.
Бабуня, дома ли?
О, раздалось из глубины избы короткое оканье, Никак Лизавета пожаловала ко мне?
Я, бабуня!
На пороге комнаты показалась сухонькая маленькая старушка, похожая на мышку с крохотными тонкими лапками, серыми волосами, выглядывающими из-под беленького платка, и в таком же сереньком льняном платье.
Проходи-проходи, моя миленькая, обрадовалась она гостье, А я вот герань свою поливала в передней, гляди-ко, какой зной стоит.
Баба Шура, а я тебе мазь принесла, матушка сделала вчерась, и вот каравай ещё свежий, нынче печёный. И там ещё чего-то матушка собрала, я и не знаю, не глядела.
Вот и славно, вот и спасибо вам, дай-то Бог здоровья, старушка с поклоном приняла из рук девочки корзинку, Мазь-то надо в погреб снести, а то растечётся вся от такого жару. Пущай застынет малость. А мы с тобой сейчас обедать станем, я как раз окрошку сготовила на квасе. Вот только укропу бы ещё с луком надоть, сбегай-ко в огород, нарви тама.
Сейчас, бабушка!
Они сидели за столом, Лизка с аппетитом откусывала большие куски от свежего ломтя ржаного каравая, и, прихлёбывая, ела окрошку. Окрошка была вкусная, с редисом и картошечкой, с варёным мясом. Квас у бабы Шуры был ядрёный, она добавляла в него хрен, и ещё чего-то, Лизка не знала что, язык приятно пощипывало, и она ела с удовольствием.
Мать-то чем занимается? спросила баба Шура, когда они поели, и старушка перекрестившись на образа в углу, сказала, Слава Тебе, Господи, благодарим Тя за пищу нашу, не лиши нас и небесных Твоих благ.
В огороде межи пропалывает, ответила Лизавета, приподняв миску, и допивая из неё остатки окрошки.
А отец?
Отец на работе, в колхозе.
Вот и ладно, никто не хворает?
Нет. А тебе, бабуня, надо полы помыть или за водой сходить?
Нет, детонька, у меня с прошлого раза ишшо чисто, как мать мыла, спасибо вам, помогаити, не оставляити.
Баба Шура задумалась.
Айда лучше на дворе посидим, побаим.
Пойдём, бабуня.
Они устроились на крылечке, скрытом от солнца листвой старой раскидистой липы, что росла у дома. Отсюда видать было всю поляну, что окружала дом, и от жары горький аромат полыни, казалось, пропитал всё кругом.