Где вы научились этому делу? полюбопытствовал сержант Дубов.
А еще когда на гражданке был Ходил на пароходе по Волге Вот именно! Были дела-а Капитан, скажем, дает радиограмму, а я ее быстренько диспетчеру шлеп, шлеп, шлеп А потом от диспетчера принимаю распоряжение для капитана или еще какую муру. В общем, работка не пыльна, да денежна.
И сколько ты получал? спросил кто-то.
Ну, это неважно.
Правильно, сказал сержант, это не столь важно Важнее будет, если он поможет кому-то из вас разобраться в схеме передатчика.
Я с удовольствием! подхватил Тимофеев. Ну, кому помочь?
Солдаты примолкли. Никому не хотелось вот так, сразу, просить помощи. Это значило: признать себя слабаком да еще на глазах командира Но и неудобно было оставить безответно добрые слова Тимофеева.
Вот Сергею помочь надо бы, послышался чей-то голос.
Тимофеев посмотрел на Воронина оценивающе. Кустистые брови Сергея сдвинулись к переносью. Ему стало даже не по себе. И не потому, что друзья отрекомендовали его как отстающего, а потому, что он, Сергей, во время знакомства (дернуло же его за язык!) ляпнул о Тимофееве что-то колючее, злое. А Тимофеев-то, между прочим, этого не заслуживает. Вон как близко к сердцу принял он неудачи Сергея! Хочет ему помочь, ему, который плохо усваивает азбуку Морзе, слабо разбирается в аппаратуре.
Правдивый по натуре человек, Сергей не мог не сказать Тимофееву о том, что думал про него вначале.
Э, пустяки! ответил тот, вынимая из кармана сигареты. Закурним?
Спасибо, не курю Они сдружились быстро, и сержант Дубов был доволен: дружба с Тимофеевым могла пойти Воронину только на пользу. Это заметно стало скоро. Сергей в классе стал внимательней и спокойней.
Над Тимофеевым солдаты иногда подтрунивали, удивляясь его странностям, особенно тому, что он стороной обходил библиотеку.
Ротный писарь, острый на язык, спросил однажды:
Почему ты книжек не читаешь?
А ты сам-то читаешь? пошел в контратаку Тимофеев. Ну-ка, что прочел за последнее время?
Писарь смутился и уже, наверное, был не рад, что зацепил Тимофеева, но отступать было поздно, стал перечислять, загибая пальцы.
Четыре тома Бальзака, два Джека Лондона, «Разгром»
Минуточку, чей «Разгром»? Фадеева или Золя?
Фадеева А-еще-я-прочел «Товарищи по оружию», «Максим Перепелица» и
И все? перебил Тимофеев, наигранно удивленный. Заговорщицки подмигнув солдатам, добавил: Все эти книги я проглотил, когда ты еще слушал бабушкины сказки. Вот именно!
Писарь ухмыльнулся. Не таков он был, чтобы остаться в долгу.
Верю, согласился притворно, верю, что все эти книги ты проглотил, а теперь самая любимая твоя книга книга увольнений в город.
Солдаты рассмеялись, и солнце тоже как будто улыбнулось, выглянув в эту минуту из-за тучи. Один только Сергей, чувствуя, что Тимофееву нечем, как говорится, крыть, недовольно взглянул на писаря и процедил сквозь зубы: «Остряк-самоучка!»
Шли дни Всякий раз, когда заканчивались занятия, Воронин и Тимофеев, если позволяло время, оставались в классе и повторяли то, чему их учил сержант Дубов. В схемах Сергей уже разбирался, не клеилось лишь одно трудно давался прием на слух.
Вот они сидят за столом. Тимофеев чертит ногтем по листку, испещренному колонками цифр. Другая его рука кокетливо, с откинутым мизинцем, пляшет на зеленой головке телеграфного ключа. Сергей, затаив дыхание, вслушивается в тонкий писк зуммера и не спеша расшифровывает его, чиркая в тетради карандашом, заостренным с обоих концов.
Подожди, стой, останавливает он Тимофеева. А это какую же ты цифру дал? Шестерку?
Писк смолк.
Ну да, шестерку. Эге, а мне показалось одно тире и четыре точки это же
А ты не считай тире и точки, перебил Тимофеев. Ты слушай только, один тут секрет: каждая цифра поет по-своему. Вот та же шестерка. Она поет: «Дай, дай закурить».
Гм-м А что поет, например, четверка?
Четверка? Четверка вот что: «Ну и старшина ну и старшина» Как бы с удивлением, понял?
Сергей недоверчиво посмотрел на Тимофеева, нахмурился:
Все равно не пойму я этих песен!
Поймешь. Фугуем дальше.
Э, да что из того? Какой толк?!
Сергей бросил на стол карандаш, поднялся и комкая в руке пилотку, вышел из класса. В коридоре остановился, задумчивый. На глаза попалось объявление, написанное крупными буквами на обратной стороне какого-то плаката: «Сегодня в 20:00 состоится комсомольское собрание. На повестке дня».
Что там «на повестке» Сергей не дочитал. Не до того было. До вечера он ходил хмурый. От встреч с Тимофеевым уклонялся, как если бы тот был в чем-то виноват перед ним. Сержант, заметив это, недоумевал: поссорились, что ли?
После ужина Сергей, по-прежнему мрачный, отправился в Ленинскую комнату. Здесь было уже шумно. Солдаты расставляли стулья, усаживались.
Тимофеев устроился на самом видном месте, в переднем ряду, и, когда увидел в дверях Сергея, приветственно махнул ему. Сергей вроде бы и не заметил его, сел в уголке, подальше от трибуны.
Он вяло прослушал докладчика. Слова тех, кто выступал с трибуны, тоже пролетали мимо его ушей. До него неясно доходили даже его собственные мысли. Мысли не мысли сумбур какой-то в голове, обрывки фраз: «каждая цифра поет тире и четыре точки Ох, уж эти проклятые тире да точки!».
Собрание, между тем, как это иногда бывает, застопорилось, желающих выступить не находилось. Председатель с улыбкой оглядывал примолкших комсомольцев:
Смелей, товарищи, смелей Нам есть о чем поговорить!
В переднем ряду взметнулась чья-то рука.
Слово имеет рядовой Тимофеев!
Тимофеев сунул большие пальцы под ремень, привычно, даже с какой-то щеголеватостью оправил гимнастерку и направился к трибуне. Было видно, как заметались его глаза: вначале широко раскрылись, будто он увидел нечто необычное, затем по-восточному сузились, а когда заговорил, уставились в одну точку в стриженый затылок понурого Сергея.
Все вы знаете, товарищи комсомольцы знаете, что Воронин едет на тройках по радиотехнике, говорил Тимофеев, навалясь грудью на трибуну. А почему так? Почему, а? Да потому, что он сам не хочет быть отличником Вот именно! Вбил себе в голову, что из него не выйдет радиста и точка. Паникер он.
Услышать о себе такое, разумеется, неприятно. А еще хуже почувствовать на себе десятки укоризненных взглядов. Он, Сергей Воронин, паникер Что же это? Выходит
Сергей поднял голову, злой. Покосился на Тимофеева. Покосился только и всего, потому что зло тут же стало в нем оседать, угасать, точно пламя, засыпаемое песком. Отчего бы это? Наверное, от того, что Тимофеев говорил правду, а Сергей всегда уважал тех, кто не боялся сказать правду в глаза, даже лучшему другу. Он тоже сказал бы так, если бы знал радиотехнику, как Тимофеев, а Тимофеев, вроде него, плелся бы в хвосте. «И все-таки все-таки обидно. Паникер!»
После собрания Сергей вышел на улицу. Из окон Ленинской комнаты косо падали на утрамбованную солдатскими сапогами землю желтые пучки света. Пересекая эти пучки, Сергей удалился в глубь казарменного двора и лег под развесистой липой. Липа тихо шелестела. Сквозь неспокойную листву мельтешили звезды, пахло луговой ромашкой. До отбоя Сергею хотелось побыть в одиночестве, обдумать все хорошенько, но послышался знакомый голос: Тимофеев искал его.
Здесь я, негромко отозвался Сергей.
Тимофеев подошел, сел рядом, прислонясь плечом к шершавому стволу липы. Молча протянул Сергею пачку сигарет.
Не курю, ты же знаешь.
Ах да, я забыл Тимофеев сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, как видно, не зная, с чего начать разговор, осторожно спросил: Обиделся?
На кого?
На меня, на кого же еще.
Ну-у, неопределенно протянул Сергей, кусая травинку.
Послушай, Серёга, ведь я же Ну, ты ведь сам видел, как на собрании Никто ж не хотел выступать, вот я и
И что?
А то, что я это так себе.
Не понимаю.
А можно сказать, для виду Молчали ж все, а выступать кому-то надо было. Вот именно!
Воронин рывком приподнялся. Значит, Тимофеев говорил с трибуны «для виду»? Говорил не потому, что хотел высказать ему, Сергею, горькую правду, а потому, что кому-то же надо было выступать?! Сергей почувствовал, что его обманули. И его, и всех комсомольцев.
А я-то думал с горечью произнес он.
И не думай! подхватил Тимофеев. И не серчай на меня Языком-то я молол, а про дружбу нашу помнил. Вот именно! Ты уж, брат, извини Дружба она, брат Я ведь не забывал о ней, когда с трибуны-то
Не забывал, говоришь? резко перебил Сергей. Так что же такое дружба, по-твоему? Настоящая дружба, а? Покритиковать, а потом в кусты?
Воронин встал, поправил съехавшую на ухо пилотку и молча пошел прочь. Сигарета перед лицом Тимофеева вспыхнула и застыла впотьмах красным удивленным глазом.
ТЁТЯ ВЕРА
Паром плавно причалил, и двигатели стали работать равномерно и ритмично. Машины выезжали, соблюдая очерёдность, а люди выскакивали, кому-когда вздумается. И неважно, что приходилось уворачиваться из-под колёс, и что машины гудели зло и протяжно. Никто никуда не спешил, но покидали паром глупо и суетно, словно сзади напирала катастрофа.
Наша компания охотников и рыболовов степенно выбралась на свет Божий в числе последних, вместе с нашими машинами. Отъехали в сторонку и остановились. Нужно было посовещаться и решить, едем ли мы домой или останемся ещё на ночь. Если останемся, то где?
Мы покинули охотничьи угодья по самой простой причине закончился срок действия наших путёвок. Да и жариться на нещадно жгучем солнце, хоть и стоял сентябрь, нам, прямо скажем, надоело. Стень, вода, камыши. Вот и решили сменить место и подъехать ближе к дому. Времени было навалом, потому что все мы были в отпусках. Здесь же встречались одинокие деревья, и это вносило хоть какое-то разнообразие в местный ландшафт. Всё же как-то колоритнее, чем сплошная степь. Да и людей посмотрели, на пароме прокатились.
Всё как-то веселее.
Наше внимание привлекла группка людей у парома. Они о чём-то возбуждённо разговаривали, то и дело показывая друг другу куда-то вниз, под сваи. Мы тоже подошли поглазеть. И увидели внизу резиновую лодку-двухместку. В ней сидела женщина и девочка лет десяти. Они, слегка перевесившись через противоположные борта лодки, ловили рыбу зимними удочками кармаками. Кармачили, так сказать. И это у них получалось. Они раз за разом подсекали и вытаскивали из воды то подлещика, то сорожку или окуня. Словно соревновались между собой. Вот народ и болел за них, точнее, каждый за «свою команду».
Это зрелище захватило и нас. Лодки у нас с собой были, черви тоже, но переворачивать барахло в машине не хотелось. Поэтому мы остались смотреть. Наверное, это зрелище и подтолкнуло нас остаться на ночь рядом с паромом. Тем более что когда день пойдёт на убыль, и народ «рассосётся», мы сами спустим лодки на воду и всласть порыбачим на удочки. Ведь там, где мы были ещё сегодня утром, рыбачить на удочки было даже неприлично. Там в ходу были спиннинги, и ловилась щука и судак. А если приспособить спиннинг под закидушку, то можно было натаскать «серьёзных» язей. Согласитесь, это совсем разная рыбалка!
Вечер оказался на удивление спокойным и умиротворяющим, и если бы не изредка подходящий паром, то вообще, пасторально тихим. Возле причала никого нет. Мы спустили лодки на воду и заранее разделились на две команды: Димыч с Толей в одной лодке, я и Жека в другой. Тут надо оговориться, что на работе мы всегда обращались друг к другу по имени-отчеству, но на рыбалке мы становились пацанами. Да не теми, что скачут в одноимённом сериальчике! Там лысенькие мальчики до такой степени заигрались в детство, что очень уж явно прослеживалось их желание притереться к молоденьким девчушкам. Мы же просто были пацаны из своего детства и не более.
Закат солнца это как раз такое время, когда у рыбы начинается жорка. Чего мы и ждали. Но оказалось, что рыба не ждала нас! Мы ничего не могли понять. Клёва не было! Уж как только мы не извращались, ничего не помогло! Без единой рыбки мы вернулись к машинам, кляня и рыбу и себя за то, что мучились с лодками, разворачивая и сворачивая, надувая и спуская их, но изменить хоть что-то было не в наших силах. Выбрав пару щук из нашего прежнего улова, мы поставили-таки вариться уху. Только теперь уже на дровах, а не как в степи, на паяльной лампе. Правда, за дровами пришлось ехать до ближайшей рощи. За то, какое наслаждение валяться рядом с огнём и, не обращая внимания на тёплый вечер, подставлять бока ласкающему теплу исходящих жаром углей.
Оставалось минут двадцать до того момента, когда можно будет снять котелок с огня и начать разливать ушицу. Мы расстелили «достархан», нарезали хлеба и приготовили рюмочки «под это дело». А само «это дело» стояло в воде и медленно остывало.
Здорово, робяты!
Каким-то немыслимым образом, незаметно, к нам подошла старушка лет семидесяти. Колоритнейшая фигура! В клетчатой рубахе, заправленной в мужские сатиновые брюки чёрного цвета, она и обута была к тому же в мужские же резиновые сапоги. Её и можно бы принять за мужичка, если бы не платок, подвязанный по-пиратски на затылке. В руках у неё была деревянная удочка из какого-то длинного прута и жестянка с червями. Рты мы, конечно, разинули, а «сзинуть» не смогли! Как она здесь очутилась?
Здравствуйте, бабушка!
Сам ты бабушка, а я отродясь ею не была. Говори тётка, и ладно будет!
Мы заулыбались, рассматривая нежданную гостью.
Чаво молчите-то? Зовите к столу, как положено!
Да, конечно, проходите и садитесь, Димыч быстренько пододвинул к ней складной стульчик. Но тётушка не села. Она сначала пошла к воде и опустила в прохладные струи холщовый мешок с рыбой, который висел до того у неё на плече, на лямке. После этого сполоснула руки и только тогда заняла предложенное ей место.
Ну, чаво молчим? Спымали чо, али как? Али сохотничали?
Предчувствуя интересного собеседника, я включился в разговор:
И поймали и подстрелили. А как же? Вот только возле причала ничего не взяли, а до нас там женщина с девочкой рыбачила. Они хорошо поймали.
А-а! Так то ж суседка моя, Танька с дочкой! Не-е, за ними не угонисси. Ни Боже мой! Я ж сама их рыбалить учила! Соседка она моя. Без мужика живёт, а денег-то нету. Вот и рыбалит. Я учила!
Она сказала это с такой гордостью, что как-то само собою сложилось впечатление, что кроме них троих никто ловить не умеет и не сможет.
А зовут-то вас как, тётушка?
Дык, известно, Веркой кличут.
Что ж, будем знакомы! И мы поочерёдно представились тёте Вере.
Далыше вышла, вроде бы как, заминка, и я предложил:
Не отужинаете с нами?
Чаво ж? Если и стопочку нальёте, то совсем не откажусь.
Стемнело почти сразу, особенно, когда Толик дров в огонь подкинул. Сразу же разлили уху и наполнили стопочки. Тётя Вера выдала тост:
Чтоб ловилось и клювалось, чтоб хотелось и давалось!
Мы заржали! Не-ет, тётка была определённо свой человек. Откусывала огурец она с трудом, зубы совсем старые стали, износились, а вот ушицу наворачивала, дай Бог каждому! Пососала пластик колбаски, пошамкала хлебушек:
Ну, чо расселси? Ай рюмок не видишь? неизвестно к кому обратилась она. Это послужило сигналом, и вновь наполнились рюмашки.
После ужина, когда все сидели и «швыркали» чаёк, я снова стал расспрашивать нашу гостью о житье-бытье. Что она, да как?
А чо я как? Хорошо живу. Не бедствую.
Пенсии хватает?
И-и, милок! Откуль она, пенсния-то? Ихто в наши развалюхи деньги возить станет? От насмещил! Да и за что нам пенсния? Мы жа тута обходчиками робили, а как власть поменялась, так и хрен нам. Ни окументов, ни конторы нашей. Кому мы тута нужны, прости Господи?!