Прасковья Ильинична не чужда искусству, на выставку художников-передвижников ходила, и мне подробнейше все пересказала, постарался придать шутливый характер разговору Кисловский. Кисти Крамского работа наибольшее впечатление на нее произвела
«Неизвестная»! с ненавистью продолжила домоправительница, ничуть не сбавив тона, может, она кому и неизвестная, да только с первого взгляду ясно, что за птица: кокотка из дорогих. Порядочная-то дама, коли случается ей в одиночку в людном месте проехаться, сидит в экипаже скромнехонько да посередочке, а эта Разлеглась скраешку, глядите, мол, все! Местечко рядом пустует, налетай, пока подешевело! И нагло прямо в глаза пялится, так бы шею ей и свернула И вот эта тоже, даром что мужняя жена! А сын до смешного на отца не похож подвела итог Пашенька, сгребая самовар со стола и уходя, оставив после себя неловкое молчание.
Виктор Герасимович поспешно ретировался, а мы с профессором наконец занялись тем, ради чего я к нему приехал. После обсуждения деталей публикации статьи профессор вручил мне пять пятирублевых банковских билетов и не совсем уверенно пригласил остаться ночевать:
Ты не смотри, мой друг, что Пашенька резка бывает Она мой ангел и единственная опора, а в городе теперь остановиться, полагаю, негде у нас по две ярмарки в год бывает, весной и осенью, и нынешняя как раз в разгаре. Переночуешь, и завтра отправишься в Петербург с утренним поездом.
Я представил каменное лицо Пашеньки и предпочел позорное бегство, хотя мне было жаль старика, настолько явно он стосковался по живому общению с равными по интересам людьми.
Но гостиницы, в которые я обратился, оказались переполненными.
Ярмарка-с равнодушно-вежливо пояснил дежурный во второй из них, поправляя сатиновые нарукавники и украдкой поглядывая в боковое зеркало на свой безупречный напомаженный пробор.
Я вышел обескураженный. Оставалось только одно средство обрести крышу над головой: отправиться на вокзал и просидеть там до утра, хотя я не был уверен, не закрывают ли его на ночь. В этом городке поезда останавливались далеко не все, больше половины пролетало, не сбрасывая хода.
Ищете, где остановиться, господин хороший? послышался голос. Его подал извозчик, заросший широкой бородой наподобие лопаты. Ярмарка-с! сам того не ведая, повторил он за дежурным из гостиницы. Ежели не побрезгуете, могу отвезти в номера «Версаль». А больше, простите покорно, нигде местов нету!
Отчего брезговать? поинтересовался я, со вздохом устраиваясь в пролетке. Грязно, что ли?
Да как сказать заметил возница, трогая с места. Мыть-то моют Сами увидите. Прежде был постоялый двор для ямщиков, и трактир в низке, а нынче чугунку проложили, вот конный тракт и захирел. Мы прежде ямщиками служили, а теперь по мелочи пробавляемся, по месту седоков развозим
Всю недлинную дорогу извозчик сетовал на несправедливость судьбы, распорядившейся столь безжалостно. Железная дорога, которую он упорно называл чугункой, отняла у него не только заработок, но вдобавок изрядно ударила по самолюбию, заставив конкурировать с серым мужичьем, мнившим себя причастным к благородной ямщичьей касте.
Вон тамочки, показал он кнутовищем на приземистое длинное строение, видневшееся под взгорком. Те нумера, которые окнами к леску, вроде как сверху, а пониже получается в два жилья, потому как под откос уходят.
Он обернулся и счел нужным предупредить:
Не удивляйтесь, коли чего Сами поймете, когда увидите. Тута леском до станции менее версты будет, вон туда, по тропке Так и господа, и дамочки тоже повадились, то-есть, ездить из своих мест. Должно, списываются или еще как уславливаются, и сюда И как дела свои закончат, так прямиком на станцию, и больше поодиночке, ухмыльнулся возничий, чтобы не встретить кого ненароком. Оттуда и разъезжаются, кто на Москву, а кто в сторону столицы, то-есть
Я поморщился, и задал единственный вопрос, который меня действительно беспокоил:
Дорого ли берут?
Нет-с, с вас не возьмут, обнадежил мужик. Рубля два, может, два с полтиной. Это за те нумера, которые в низке. А наверху для парочек с разбором, там шикарнее, но и дерут не меньше десяти рублев. Да вы, барин, не вскидывайтесь, я вам как на духу: нигде дешевле сейчас не остановитесь, ярмарка-с
Проклиная про себя дороговизну в этом подозрительном месте, я с зубовным скрежетом расстался с одним из пятирублевых билетов, оплатив и номер, и извозчика, терпеливо дожидавшегося у входа. Бойкий малый за стойкой с ключами, с плешивой не по возрасту головой, даже не спросил моей фамилии, что-то нацарапав в книге посетителей, и только поинтересовался, не жду ли я кого-нибудь. Отсутствие багажа тоже его не удивило, и ключ оказался в моих руках, сопровождаемый кратким пояснением, куда свернуть в коридоре.
Уже последовав рекомендациям дежурного, я невольно обернулся на дребезжание дверного колокольчика. На входе показалась пара: молодой мужчина и дама, опускавшая на лицо густую темную вуаль. Торопливо скрывшись за поворотом коридора, я постарался отогнать от себя нахлынувшие подозрения, но все более укреплялся в них, пока устраивался в неприютном, со стылым запахом, номере. Усталость заставила меня рано улечься в сыроватую холодную постель, но долго поспать не удалось.
Разбудили меня одновременно некстати проснувшийся голод (каменные пряники Пашеньки оказались вовсе не питательны), и звуки, не оставляющие никаких сомнений в их происхождении. Звуки доносились отовсюду и сбоку, и сверху, заставляя предположить, что только мне одному холодно в одиночестве неуютной комнаты. Лежа без сна под тонким байковым одеялом, похожем как две капли воды на то, что укрывало колени старого профессора, я не мог избавиться от лишних мыслей. А именно: едва ли тяжелая бархатная шляпа винного цвета имелась в этом городке у кого-либо еще, кроме бойкой посетительницы Кисловского. И молодой человек, сопровождающий ее, слишком напоминал другого ученика Николая Трофимовича Бог с ними, они люди взрослые, и вправе распоряжаться собою, как им заблагорассудится (так уговаривал я себя, ворочаясь на комковатом тюфяке). Однако на рассвете сон все-таки смилостивился надо мною.
Проснулся я от неприятного чувства, будто на меня кто-то смотрит. Оказалось, что это не сонное видение: в низкое оконце, находящееся едва ли не на уровне земли, заглядывал человек, одетый в рубаху огненного цвета. Он присел на корточки, силясь рассмотреть внутренность номера, и мне удалось разглядеть его совершенно ясно. Спутанные черные волосы, вьющаяся борода с проседью, крупная серьга в ухе, сомнения нет, в мой номер смотрел цыган. Он поймал мой взгляд и мгновенно ретировался, только мелькнули нечищеные сапоги с голенищами в сборку. Подойдя к подоконнику, я обнаружил зацепившийся лоскуток алого цвета, трепетавший от утреннего ветерка на оконной раме снаружи. Зачем-то сунув этот лоскут в карман жилетки, я торопливо собрался и вышел в коридор.
У перегородки, отделяющей закуток дежурного, стоял хорошо одетый человек. С неудовольствием оглянувшись, он узнал меня. И мне ничего не оставалось, как поздороваться с ним. Виктор Герасимович сменил на лице пару выражений: сначала промелькнула многозначительная усмешка, затем сменившаяся досадливой гримаской. Я, не желая вступать в ненужные объяснения, поспешил обратиться к дежурному:
Ко мне в номер человек заглядывал, по виду цыган. Не похоже, чтобы с добрыми намерениями
В самом деле? торопливо вступил Виктор Герасимович. Стало быть, мне не померещилось И к нам ко мне смешался он. Там дама одна осталась, не грозит ли ей какая опасность? с преувеличенным, как мне показалось, участием обратился он к служителю за стойкой. Тот, привстав со своего сиденья в знак почтения к уважаемому постояльцу, ответил:
Не извольте беспокоиться Это, должно быть, Яшка-цыган, из ихнего, цыганского хора. Они на ярмарку наезжают кажный год, понятное дело, тут для них золотое дно, когда купцы расторгуются да кутить починают. Только, видать, проштрафился чем-нито этот Яшка, раз прогнали. Должно, у своих потырил, теперь шатается меж двор, ищет, где чего плохо лежит.
У нас номер совсем низко, балкон прямо над землей, и дверь не затворена, продолжил выражать благородную заботу о даме Виктор Герасимович, покосившись на меня.
Не стоит волноваться, сударь, вежливо ответил дежурный. Побоится сунуться, у нас заведение приличное, никаких случаев отродясь не наблюдалось. Приглядим за порядком, закончил он не совсем уверенно.
Кивнув на прощанье, мы с моим невольным попутчиком вышли из гостиницы с обязывающим названием «Версаль», и зашагали по тропке через рощу, густо зеленеющую молодой листвой.
Не ожидал вас, признаться, встретить после минутного молчания проговорил Виктор Герасимович, перебрасывая из руки в руку небольшой, но добротный саквояж. Могу я попросить вас об одной услуге? Да, а как вы-то здесь оказались? он, наконец, перешел к тому игривому, фамильярному тону, который, вероятно принят в подобных обстоятельствах. А!.. догадался он. Места в городе для ночлега больше не нашлось? Я-то, грешным делом, подумал было, что вы тоже о с в е ж и т ь с я надумали, ввернул он гвардейское словечко. Но вы меня, как мужчина мужчину, поймете
Он немного сбился, и уже другим тоном, серьезно и даже искательно, попросил:
Профессору нашему, доброму старичку, не надо бы об этом знать, ву компренэ? Могу я взять с вас слово, что это приключение между нами останется? И честь дамы, так сказать
Уверяю, у вас нет причин для беспокойства. Вы едете в Москву? сухо ответив, постарался я уйти от малоприятной темы.
Да, и вынужден буду поторопиться. Мой поезд через двадцать минут, а ваш, на Петербург, позже, до него больше часа. Поэтому позвольте откланяться, он прикоснулся к полям аккуратной светло-серой шляпы и ускорил шаг. Через пару минут его не стало видно в дымке молодой зелени.
Я остановился посреди сырой тропки, замерев, словно прислушиваясь к птичьему гомону, звеневшему на все лады. Потом повернулся и пошел обратно, все ускоряясь. Было удивительное состояние полной тишины в голове, доселе никогда не испытанное. Вернулся к гостинице я еще быстрее, чем мы с моим попутчиком от нее удалились. Тропка шла под уклон, и с нее казалось, будто вытянутое здание бывшего постоялого двора, а ныне номеров «Версаль», накрытое крашеной железной кровлей, придавлено подступающим лесистым холмом. Балкон был всего один, с приоткрытой дверью, в просвете которой лениво колыхалась белая кисейная занавеска.
Распутная гостиница спала после ночных утех, больше никто из постояльцев не торопился на утренние поезда. По-прежнему ни о чем не думая, я шагнул через невысокие перильца балкона и оказался в просторном номере, обставленном с претензией на роскошь. Госпожа Хвалынова в белом утреннем капоте рассматривала свое отражение у столика с зеркалом и резко обернулась, смахнув что-то в выдвижной ящичек. Она узнала меня. На лице у неё тревога сменилась выражением насмешливого торжества.
Она не удивилась, когда я шагнул к ней, не испугалась, даже когда я сомкнул ладони на ее полной белой шее. И эта готовность ко всему словно взорвала последние препоны, если таковые еще оставались. Темная, яростная сила заставила меня сжать пальцы. Тело ее обмякло, она без чувств опрокинулась на пол, бессильно раскинув ноги. Ее неестественно белые колени отсвечивали перламутром на малиновом бобрике, покрывавшем пол. Это нестерпимое сочетание белого и красного заставило меня прикрыть глаза. Дальше я действовал наощупь, но зверь, сидящий во мне, руководил моими движениями сноровисто и настойчиво. Пустота в голове длилась недолго, скоро ее перекрыло такое острое чувство, что все мое тело свело судорогой. Я с трудом открыл глаза, и увидел, что женщина пришла в себя и силится выдавить какие-то звуки из приоткрытого рта. Я снова нашел ее шею и не отпускал, отвернувшись, пока не услышал утробный хрип.
Я поднялся, шатаясь, кое-как оправил на себе одежду. Уже через полминуты я перешагнул ее тело; ведомый внутренним зверем, дернул на себя выдвижной ящик подзеркального столика. Там лежал вышитый атласный мешочек и серебряная сумочка на ажурной цепи, из нутра которой выглядывала пачка банковских билетов. Когда я торопливо рассовывал найденное по карманам, из жилетного кармашка выпал алый лоскуток. Я подхватил его на лету и, наклонившись, продел обрывок между пальцами лежащей женщины.
Снова перешагнув через низкие перила балкона, я пошел прочь незнакомой, пружинистой походкой. Тело мое словно изменилось, распрямившись, как будто порвались невидимые путы, доселе заставлявшие меня горбиться и сгибать колени. Так хорошо я не чувствовал себя никогда.
Рассказывать дальше в подробностях у меня нет охоты. Несколько минут хода по сырой тропке, потом станция, недлинное ожидание, дорога в Петербург Все сошло на удивление легко и гладко. Странно, но я совсем не волновался о том, что меня могут искать и даже найти. Зверь, сидящий во мне, обладал сверхъестественным чутьем и подсказывал, что тревожиться не о чем. Так впоследствии и оказалось.
Из писем профессора Кисловского, описывавшего местные новости, я узнал, что проводилось следствие, что попал под подозрение, но вскоре был отпущен на волю Виктор Герасимович Суханов. У него по счастью оказалось алиби: сразу после нашего ухода госпожа Хвалынова вызвала звонком горничную и велела через полчаса подать ей кофе. Впоследствии эта же горничная тело и обнаружила. И дежурный, и горемычный Виктор Герасимович сообщили следствию, что возле гостиницы шатался беглый цыган. На него преступление и списали. Хориста Яшку так и не нашли: отечество наше велико, а бродячего цыгана поймать не легче, нежели ветер в поле
Денег в серебряной сумочке оказалось немало: три с половиной тысячи рублей, да еще всяческие побрякушки, которые я впоследствии, соблюдая осторожность, постепенно продал поштучно в разные скупки. Эти средства дали мне возможность создать семье вполне сносные условия, уберечь жену и вскоре родившегося сына от унизительных тягот открытой нужды. Жене я объяснил неожиданный достаток протекцией профессора Кисловского, и она не раз порывалась написать ему письмо с благодарностью. К сожалению (или к счастью) Николая Трофимовича вскоре постиг удар, а за ним и другой, о чем я узнал от того самого редактора, с которым меня свел мой учитель. Глыбообразная Пашенька не сподобилась оповестить знакомых о кончине профессора, хотя, как говорят, унаследовала все его имущество.
Бог с нею; она не лучшая представительница рода человеческого, тем более женской его половины. А с этой частью населения земного шара у меня с тех самых пор отношения натянутые. Нет, я не испытываю не малейших угрызений совести, но моя жизнь поделилась на «до» и «после». Учебу я закончил, хотя занятия наукой совершенно мне опротивели, увлечение новинками прогресса сошло на нет, а вера в человечество пошатнулась. До чего же все хрупко, стремительно и ненадежно Как легко оказалось прервать чужую жизнь, как вслед этому событию неповоротливо вертелась машина хваленого человеческого правосудия. Право, будь я прежним человеком, то, пожалуй, мог бы и позлорадствовать вот, глядите, как я сам, по собственной воле, претворил такое, от чего стал на много ступеней выше остальной серой массы. Я сам и судья, и палач, а жертва моя далеко не рядовая личность эта дама заставила волноваться, злословить, завидовать, заниматься пересудами целый город. Мне ее не жаль; маленькая провинциальная Мессалина переоценивала свои прелести и степень их влияния на мужской пол. Нет, время женской власти ушло, наступающий век принесет новые взгляды на возможности человеческих существ. Пожалуй, стоит почитать нового философа, мессию грядущего XX века, о котором сейчас столько говорят. Возможно, у Фридриха Ницше я найду и оправдание себе, и силы жить дальше».