Вильма Гелдоф
Девочка с косичками
Посвящается Фредди
(06.09.192505.09.2018)
Мы девочки, но девочки с характером.
Парафраз цитаты из рассказа «Титанчики» нидерландского писателя Нескио (18821961 гг.): «Мы были мальчиками, но добрыми мальчиками».
Мы дочери разбойниц, в нас их отвага.
Йови Шмитц, нидерландская писательница, автор книг для детей и взрослых
Настоящая опасность, особенно в нестабильные времена, это простые люди, которые вместе и составляют государство. Настоящая опасность это я, это вы. Без нас диктаторы всего лишь пустозвоны, напичканные ненавистью и беспомощными мечтаниями о насилии.
Ги Кассирс, режиссер спектакля по роману «Благоволительницы» Джонатана Литтелла
Het meisje met de vlechtjes © 2018 by Wilma Geldof
Originally published by Uitgeverij Luitingh-Sijthoff B.V., Amsterdam
© Ирина Лейченко, перевод, 2023
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023
Пролог
Октябрь 1933 года
Мама усадила меня на стол и принялась заплетать мне волосы.
Ну как, все запомнила? спросила она.
Я кивнула, но машинально мама отпустила косы и обхватила мое лицо руками. Повернула его так, чтобы я смотрела прямо на нее.
Да-а, протянула я и пошевелила пальцами ног. Точнее, попыталась: старые боты сестры были слишком тесны. Подошвы прохудились, каблук еле держался. Ходить в них удавалось, только поджав пальцы.
И что же ты будешь делать? спросила мама.
Да ничего особенного. Сидеть, пока не получу то, за чем пришла.
И почему?
Потому что у меня есть на это право, ответила я.
Мама рассмеялась и чмокнула меня в лоб.
Вот и правильно, милая!
На большой перемене я постучала в дверь директорского кабинета. Ответа не последовало. «Никого нет, с облегчением подумала я. Теперь можно домой». Я не виновата, мама, директор как раз вышел. Мама пристально заглянет мне в глаза, в ее взгляде мелькнет разочарование. «Придется мне самой идти», скажет она.
Живот скрутило, но я постучала снова, громче. Опять тишина. Может, директор и правда вышел. Я взглянула на портрет королевы Вильгельмины над дверью, но и королева не знала, что делать. Подождав, пока дыхание немного выровняется, я взялась за ручку, бесшумно нажала и открыла дверь.
А вот и он, сидит за большим письменным столом. Не поднимая головы, директор коротко взглянул на меня и продолжил писать. Белая рубашка, черный галстук, фрак. Все в нем было толстое и короткое: толстая короткая шея, толстые короткие пальцы. В стеклянной пепельнице на столе тлела толстая сигара.
Моя мама просит карточку на новую одежду, дрожащим голосом произнесла я.
Директор затянулся сигарой, положил ее обратно в пепельницу и выдохнул дым в мою сторону, ничего не ответив.
Моя мама просит карточку на новую одежду, закашлявшись, повторила я. Карточку материальной помощи.
Продолжая писать, директор медленно и устало покачал головой.
Я хорошенько вдохнула, переступила через порог и с колотящимся сердцем уселась на стоящий у стола стул.
Теперь-то директор посмотрел на меня по-настоящему.
Я сложила руки на груди, зацепилась ногами за ножки стула.
Мама велела сидеть тут до тех пор, пока не получу карточку.
Тогда сиди, невозмутимо ответил он и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу, снова стал писать. Его губы чуть дрогнули в улыбке.
За его спиной, в рамке большого окна, по школьному двору бежали двое соседский Петер и другой мальчик, незнакомый. Вокруг старого дуба с оголенными осенью ветвями на одной ножке прыгала моя сестра. Внезапно она подняла с земли скакалку и подбежала к директорскому окну. Теперь с каждым прыжком за стеклом мелькало ее обеспокоенное лицо. Я покачала головой. Не получается, Трюс. Не уходи! Иначе я тоже уйду. Трюс отбежала обратно к дереву и прислонилась к стволу. Она подождет, в этом я не сомневалась. Но теперь я едва видела ее: в своем коричневом платье сестра почти слилась с дубом. На дворе больше никого не было. Вид из окна превратился в мертвый пейзаж.
В кабинете слышалось лишь тихое поскрипывание пера по бумаге. От сигары в пепельнице поднимался прямой столбик дыма. Я принялась рассматривать стены. Совершенно голые, даже часов нет. Мы с директором сидели как будто в мыльном пузыре. Даже дышать страшно. Я досчитала до ста. И проколола пузырь.
Учитель, можно мне бутерброд? услышала я свой голос. Сейчас обед, а домой я уже не успею.
Директор засопел, нагнулся и вынул откуда-то коричневый бумажный пакет. Молча протянул мне ломтик ржаного хлеба. Я так же молча стала его жевать. И ждать дальше. А директор обмакнул ручку в чернила и вернулся к письму.
Он все писал и писал. Больше ничего не происходило. Только кончик сигары, когда директор затягивался ей, время от времени вспыхивал оранжевым.
Я посчитала от ста до нуля. Потом встала.
Моя мама просит карточку на новую одежду, громко сказала я. Получилось неожиданно визгливо. Чего доброго, еще раскричусь. Я сжала губы.
Твоя мама? переспросил директор. Он затушил сигару в пепельнице и язвительно хмыкнул.
Маму он знал. Ее все знали. На прошлой неделе я принесла ей письмо из школы. На конверте значилось: «Для юфрау[1] Ван дер Молен».
Не знаю такой, отрезала мама, не заглядывая в конверт. Отнеси обратно.
Как же в таком случае зовут твою маму? спросил тогда директор.
Мефрау Ван дер Молен, ответила я.
Его глаза удивленно расширились, и он оглушительно расхохотался: жена рабочего это тебе не мефрау, а уж бывшая жена и подавно.
Твоя мама повторил теперь директор, аккуратно макая перо в чернила. На прошлой неделе принять карточку материальной помощи она не пожелала. А теперь, выходит, я должен выписать ей новую?
Я пораженно уставилась на узкий рот, из которого вылетели эти слова, потом на короткие толстые пальцы, так осторожно, почти нежно берущие промокашку, чтобы не допустить клякс и разводов. Мой взгляд остановился на чернильнице.
Я рванулась вперед и одним махом сбросила чернильницу со стола. Она отскочила от металлического шкафа и ударилась о стену, по полу потекли черные, как запекшаяся кровь, ручейки. Мы оба воззрились на доказательство моего преступления. Через мгновение директор вскочил и занес руку для удара.
Упредив его, я кинулась к двери.
Вон! завопил он. Вон отсюда! Ты точно такая же, как твоя мать!
Неправда! прокричала я в ответ. Мама никогда ничего не проливает!
отстраняю!.. На три ме донеслось из кабинета, но меня уже и след простыл. Пылая гневом, я вылетела на улицу.
1
Это начало август 1941-го.
С господами в шляпах мы знакомства не водим. Перегнувшись через мамину кровать, я чуть приподнимаю бумажную светомаскировочную занавеску и удивленно разглядываю стоящего у двери человека. Зову маму, она наверху.
В шляпе? переспрашивает из гостиной сестра.
Высокий и стройный таинственным тоном сообщаю я и присвистываю сквозь зубы. Лицо что твой принц. Кинозвезда, Трюс! Поди, твоей руки просить пришел.
Я слышу, как мама открывает входную дверь.
Хорош ребячиться. Трюс опускает в кастрюлю последнюю картошку, осторожно, словно та стеклянная, и вытирает грязные руки о синее платье. Можно подумать, тебе не пятнадцать, а десять, говорит она, но все же улыбается.
Вообще-то, почти шестнадцать. Я улыбаюсь в ответ. А вот тебе, можно подумать, скоро не восемнадцать исполнится, а все восемьдесят.
Пришел он не к ней, понятное дело. Не такая уж она красавица. Но вслух я этого никогда не скажу.
В комнату заглядывает мама.
Он хочет поговорить, тихо сообщает она. С вами.
С нами?
До сегодняшнего дня мы разговаривали только с мужчинами в кепках!
Трюс прыскает со смеху и относит кастрюлю с картошкой на кухню. Я глупо хихикаю. Пытаюсь поспешно закрыть раздвижные двери, разделяющие гостиную пополам, хочу спрятать мамину кровать, но из-за этого идиотского смеха ничего не выходит. Двери слегка перекошены и не поддаются.
Да, с вами. Я немного знакома с ним по партийной линии. Мама состоит в Коммунистической партии. Вернее, состояла: сейчас партия под запретом, ведь коммунисты враги нацистов. Это связано с Сопротивлением.
Трюс изумленно смотрит на маму. Мы-то просто разносим нелегальные газеты, всего-навсего. При виде озадаченного лица сестры на меня опять нападает смех.
Да хватит тебе, Фредди! шепчет Трюс, прикрывая рот рукой, чтобы самой не расхохотаться.
Мама открывает дверь, впуская господина в шляпе, а я все не могу стереть с лица улыбку. Даже когда, борясь со щекоткой в горле, протягиваю ему для рукопожатия свою обмякшую от смеха ручонку. Он представляется, но его имя от меня ускользает.
Из-за его плеча на меня умоляюще смотрит Трюс. Я закусываю губу. Надо перестать смеяться.
Я вам нужна? спрашивает мама.
Нет-нет, отвечает гость. Голос у него спокойный, теплый.
Тогда я буду наверху, говорит мама. В наши дни меньше знаешь крепче спишь.
Другая мама настояла бы на том, чтобы остаться. Другие мамы у себя в доме заправляют всем, но наша не такая. Мама нам вроде старшей сестры.
Дверь закрывается, мамины шаги, простучав по лестнице, исчезают наверху. Мы с Трюс остаемся в маленькой гостиной, наедине с гостем. Внезапно я затихаю. По комнате кружит пчела, несколько раз проносится между нами, потом отлетает и со стуком врезается в стекло раздвижной двери. В этой внезапной тишине, когда слышно только, как пчела бьется о дверь, я замечаю, что господин в шляпе нравится сестре не меньше моего. Уши у Трюс пылают так же ярко, как ее рыжие волосы, щеки зарумянились, а сидит она с прямой как дощечка спиной, не касаясь спинки дивана, будто перед ней и впрямь звезда кинематографа. Обычно Трюс, самая благоразумная из нас, всегда знает, что делать, но сейчас, похоже, она не способна выдавить из себя ни слова.
Садитесь, пожалуйста, торопливо говорю я и указываю на красивое кресло, обитое темно-красной материей, но он опускается в другое, проваленное, с торчащей пружиной. «Нет-нет, не туда», хочу сказать я, но он уже сел. Я с любопытством ищу в его лице признаки испуга или боли. Но нет, ни следа. А он молодец! Я улыбаюсь Трюс и плюхаюсь на диван рядом с ней, со всей силы, так что она слегка подпрыгивает.
Господин снимает шляпу. Вообще-то, внешность у него не такая уж и примечательная, но есть в ней что-то элегантное. На нем твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. В нашей части города такие не носят. И черты лица у него тонкие, интеллигентные, от них веет спокойствием, хоть ему в задницу и впивается пружина.
Так, значит, вы обе уже весьма активно участвуете в Сопротивлении? начинает он.
Чего? Что за идиотский вопрос! Мы ведь даже не знаем, можно ли этому незнакомцу доверять! Мы с Трюс одновременно пожимаем плечами. О подобных вещах не болтают.
Он улыбается.
Я все знаю.
Трюс напрягается.
Это еще откуда? неохотно заговаривает она. От румянца не осталось и следа.
Товарищи рассказывали, быстро отвечает господин. Партийцы.
Ах да, он же тоже красный. Тоже коммунист.
Говорят, дочери Красной Трюс не робкого десятка.
Красная Трюс так прозвали нашу маму.
Я в растерянности смотрю на сестру. Ты отвечай за нас, пытаюсь внушить я ей взглядом, ты же из нас самая старшая и благоразумная, сама ведь говоришь!
Что вам от нас нужно? спрашивает Трюс. Ее слова звучат строго, по-взрослому.
Гость складывает руки на коленях.
Я собираюсь организовать антифашистскую боевую группу, серьезно отвечает он. Чтобы задать фрицам по первое число. И для этого мне понадобятся люди рисковые, смелые. Он умолкает и по очереди смотрит на нас. Те, кто способен не только работать посыльными, расклеивать плакаты или раздавать стачечные листовки
Он снова умолкает. В наступившей тишине я понимаю: а ведь ему совершенно точно известно, чем мы занимаемся, работаем посыльными, расклеиваем плакаты и раздаем стачечные листовки.
Начали мы год назад. У мамы тогда разболелось колено. «Пойдете вместо меня?» спросила она. Мы легко справились. А уж после каждый день «Вперед, за работу!».
Выходит, этот господин решил, что мы как раз такие, каких он ищет, рисковые и смелые. Я молчу, Трюс тоже.
Вы еще ходите в школу?
Нет, коротко бросаю в ответ я.
Я бы ходила, да и учитель уверял маму, что я бы прекрасно успевала и в средней школе, но денег на учебу не хватило. И все. Уже десять лет с тех пор, как отец от нас ушел, мы живем на пособия. Или на те гроши, которые мама зарабатывает, когда ей удается найти работу. В прачечной она получала Сейчас вспомню Ах да, две трети от того, что платили мужчинам.
Жаловаться вздумала? возмутился начальник, когда она упомянула прибавку к зарплате. Да такие бабы, как ты, всю работу у мужиков забирают!
Ничего подобного, возразила мама. Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.
С прачечной пришлось распрощаться.
Не ходите, значит. Работаете? интересуется господин.
Нет, так же коротко отвечает Трюс.
Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало времени.
Чего вы от нас хотите? холодно спрашивает Трюс. У вас есть для нас работа?
Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:
Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: Это будет группа насильственной борьбы.
И он приглашает нас в эту группу?
Вы мне нужны, говорит он.
Мы? Девчонки?!
У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании[2], «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина решительные слова мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.
Я не просто так к вам зашел, продолжает он. Мой выбор пал именно на вас.
Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.
Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.
Почему? хочет знать она.
Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и он улыбается, потому что группе нужны женщины.
Женщины, повторяю я про себя. Женщины Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или с ее вечно мятой одеждой за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.
Он широко улыбается.
Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!
Значит, говорит Трюс, вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?
Точно, отвечает он.
Отлично! язвит Трюс.
Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди две горошины на полочке.
Господин смотрит на меня и склабится.
Косички лучше оставить.
Я часто заплетаю волосы, так проще всего. Я тереблю косички, слабо улыбаюсь в ответ и чувствую, что заливаюсь краской.
Еще бантики завяжи! советует он.
Я натягиваю подол платья на костлявые колени, ковыряю корочку на ранке.