А еще, снова посерьезнев, продолжает он, я научу вас обращаться с пистолетами, ручными гранатами и взрывчаткой.
Я ошарашенно таращусь на него.
Нам придется стрелять в людей? Трюс задает этот вопрос с бесстрастным выражением лица, будто осведомляется, не пойдет ли завтра дождь.
В людей нет, многозначительно произносит он.
А! Я облегченно выдыхаю.
В гестаповцев. Или в предателей.
Убивать мы никого не станем, решительно заявляет Трюс. Не все немецкие солдаты нацисты.
Мы ведь стреляем не во всех солдат подряд. В его голосе проскальзывает нотка нетерпения, но быстро исчезает. Вы наверняка слышали о боевой группе «Гёзы»?
Да, дружно отзываемся мы. Это ужасная история.
Всю группу арестовали и расстреляли, продолжает он. Восемнадцать человек. Один умер от пыток. Он многозначительно замолкает.
Я невольно сжимаю кулаки и в то же время слегка съеживаюсь.
Того гада, что их сдал, надо наказать, согласны?
Мы послушно киваем. Конечно надо!
Зачем? Господин обращается ко мне. Зачем его наказывать?
Зачем? повторяю я. Ну как же, он ведь гад! Вы же сами говорите!
Нет! Мы наказываем не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы он не сдал кого-нибудь другого.
Ах вот как!
В Советском Союзе женщины и дети тоже помогают армии, добавляет он.
Я медленно киваю, но мне вдруг стало трудно дышать.
Мы что, будем начинает Трюс.
Гость строгим голосом прерывает ее:
Я не говорю, что вам лично придется устранять предателей. Но вы должны быть с этим согласны. Затем улыбается, тон его теплеет. Вы идеально подходите нашей группе. Не могу представить себе лучших кандидаток для этой работы. Правда. Подумаете над моим предложением? Пожалуйста.
Он встает, берет свою шляпу и, не двигаясь с места, испытующе смотрит на нас.
Через три дня, в четверг после обеда, я вернусь за ответом. Если он будет отрицательным, вы меня никогда не видели и ни разу со мной не разговаривали. Это ясно?
Мы киваем.
А если положительным Он делает длинную паузу. То вам нельзя будет об этом говорить. Для меня это все равно что предательство. И тогда Он быстро проводит рукой у горла и строго смотрит на каждую из нас по очереди. Так что никому ни слова. Даже матери. Это
Но как же? обрываю я его. Маме-то рассказать можно!
Можете рассказать, что я пригласил вас в группу. Но не о том, чем именно мы занимаемся. Понятно?
Мы потрясенно киваем.
Входная дверь захлопывается, а мы так и сидим, молча уставившись перед собой.
Это слишком рискованно, Фредди. Я боюсь, через какое-то время шепчет Трюс. Нельзя соглашаться.
Конечно, нельзя, вторю я ей. С чего вдруг?
Мы молчим. Смотрим на стену. На то место, где стояла мефрау Кауфман
* * *
Мефрау Кауфман
Это случилось месяц назад. У нашего дома остановился автомобиль. Рокот мотора. Хлопающие дверцы. Стук в дверь. Не кулаками громче, ружейными прикладами. Мы всегда думали: евреи, которых мы укрываем, смогут быстро спрятаться. Но в тот момент мефрау Кауфман и маленький Авель, как назло, находились внизу. С нами. В гостиной.
Фрицы, мама! Фрицы! глухо закричала я.
Поспешно приколов обратно светомаскировочную занавеску, я взглянула сначала на маму, потом на мефрау Кауфман. Та схватила сына за руку и в панике повернулась к маме. Мефрау Кауфман была молодой женщиной с волнистыми каштановыми волосами и добрыми карими глазами. Мне она казалась ужасно красивой. У ее сына, крепкого белоголового мальчугана пяти лет, были такие же глаза.
Наверх! Быстро! прошипела я. Хотя тогда они должны будут пробежать мимо входной двери. А в нее все еще колотят. Нет, в сад!
Мама покачала головой. Так им тоже придется пройти по коридору. Она кинулась к двери. Если не открыть, ее проломят прикладами.
Kommen Sie herein, meine Herrschaften[3], любезно заговорила она, будто приветствуя старых друзей.
Из сумерек в нашу тесную гостиную ввалились два армейских чудовища. Вид у них был знакомый. Я встречала их раньше все на одно лицо. Серая форма, черные перчатки и сапоги из блестящей кожи, знаки различия на воротниках, рукавах и погонах. Эсдэшники[4]. Глаза у них были как пули, и они пальнули ими прямо в мефрау Кауфман. Та вместе с Авелем отпрянула и прижалась к стене.
По лестнице загромыхали солдатские сапоги, топот переместился наверх. Вскоре солдаты спустились обратно, вместе с Трюс она вбежала в гостиную и встала рядом со мной у раздвижных дверей, плечом к плечу. Один из фрицев опустился в кресло.
Sie haben hier Juden untergebracht![5] крикнул он маме. Уголки его рта в гневе поползли вниз. Он поднялся, шагнул к мефрау Кауфман и сказал по-немецки: Пять минут на сборы.
Прошу прощения? переспросила мама.
Они нелегалы! рявкнул он. В Вестерборке, на северо-востоке страны, устроен лагерь для беженцев. Им место там.
За спиной у мамы мефрау Кауфман прижала к себе маленького Авеля. Дом затаил дыхание.
Эсдэшник схватил мефрау Кауфман за плечо, и мама бросилась между ними.
Sie! воскликнула она. Sie sind ein gebildeter Mann! Sie lassen sich als Menschenjäger benutzen?[6] Она возмущалась так, будто готова была накинуться на самого фюрера.
А ну заткнись, баба! прорычал эсдэшник ей в лицо. Или тоже хочешь прокатиться, с дочерьми?
Он так сильно толкнул маму, что она ударилась об стол. Мы с Трюс тут же встали между ней и немцем. Не произнесли ни слова, но наши напряженные позы говорили: только попробуй еще раз!
Авель по-прежнему жался к стене, бледный, как обои. Трюс подошла к нему и взяла за руку.
Эсдэшник повернулся к мефрау Кауфман и стал выталкивать ее в коридор. Другой немец проворчал:
А мы-то что поделаем? Befehl ist Befehl[7].
С лестницы, а потом со второго этажа доносились крики мефрау Кауфман. Авель вырвался из рук Трюс. Мама кинулась в коридор, вверх по лестнице, Авель за ней. Мы с Трюс хотели было ринуться за ними, но мама прокричала, чтобы мы оставались в гостиной. Мы метнулись к маминой кровати в другой половине комнаты и, приподняв занавеску, выглянули на улицу. Солдаты с винтовками наизготовку. Полицейский грузовик. В кузове люди, сидят потупившись, будто им стыдно. Тут мы увидели мефрау Кауфман. Двое солдат выволокли ее из дома, вытолкали на улицу, ударами погнали в машину. Она уронила чемодан, он упал на тротуар и раскрылся.
Mutti! Mutti![8] заплакал малыш. Он полез в кузов, но споткнулся на ступеньке. Один из фрицев грубо подсадил его.
Между тем мама торопливо запихивала в чемодан розовую блузку. Не успела она защелкнуть металлические замки, как солдат выхватил чемодан у нее из рук, швырнул его в грузовик и запрыгнул следом.
Больше мы Кауфманов не видели.
2
На лестнице раздаются мамины шаги. Мы с Трюс так и сидим на диване.
Чего хотел Франс ван дер Вил? спрашивает она, вываливая на стол гору чистого белья.
Вот, значит, как его зовут.
Франс э говорю я, быстро перекинувшись взглядами с Трюс, Франс пригласил нас присоединиться к его группе Сопротивления. Мой голос звучит беспечно, будто такие приглашения нам поступают каждый день. Ты его знаешь, мам?
И что вам придется делать? Что-нибудь опасное?
Ты же ничего не хотела слышать, напоминает ей Трюс.
Подробности нет! Только то, что ему нужно от вас. Ничего опасного?
Трюс молчит.
Что тогда? Подделывать продовольственные карточки?
Трюс кивает.
Заниматься саботажем? Мама раскладывает гладильную доску.
Чего-чего? не понимаю я.
Перерезать телефонные кабели, перегораживать рельсы и тому подобное?
Да, и это тоже, отвечает Трюс и быстро спрашивает: Но как ты думаешь, мам? Ему можно доверять?
Я его едва знаю. Мама задумывается. Поспрашиваю у товарищей по партии.
Как всегда по вечерам, Трюс укладывается на старом диване в гостиной. Я лежу напротив нее, на двух сдвинутых креслах. Мама на кровати за раздвижными дверями, в другой половине комнаты. Мама сказала, что теперь мы снова можем спать наверху, в наших кроватях, но для нас это означает смириться с тем, что произошло с Кауфманами.
Я поудобней устраиваюсь на подушке. Под подушкой сиденье кресла. На этом кресле месяц назад сидел своей немецкой задницей тот фриц, и всего несколько часов назад этот господин. Настоящий господин в шляпе. Франс ван дер Вил. Который выбрал нас для своей боевой группы. Меня и Трюс!
Если мы скажем этому Франсу «да», все изменится, шепчу я сестре.
Мама легла полчаса назад. Я слышу ее ровное дыхание: она спит.
Трюс невесело усмехается.
Все изменилось давным-давно, говорит она.
Я киваю, хоть сестра и не видит.
Еще когда немцы разбомбили Роттердам[9], добавляет Трюс.
Ну да, бормочу я.
Тогда мы быстро поняли, чего ждать от этих подонков. Хотя позже в газетах писали, что немецкие солдаты ведут себя «чинно и любезно». Бомбы они тоже чинно и любезно кидали? Предварительно извинившись?
Нет, вспоминаю я. Еще раньше. Когда они стали гоняться за евреями.
Тогда, после Хрустальной ночи, здесь появились первые беженцы. С тех пор прошло три года.
Нет, еще раньше, вспоминает Трюс. В тридцать третьем, когда к власти пришел Гитлер.
Я нарочито громко вздыхаю.
Нет. Еще раньше, говорю я. Сразу после Мировой войны, потому что э
Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:
Фредди Оверстеген
улица Брауэрсстрат
район Лейдсеварт
город Харлем
Нидерланды
Европа
Мир
Вселенная
и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.
* * *
Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!
Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели я тогда только родилась, а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться ну, того самого.
К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.
Такие, говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, нам не нужны, правда ведь?
Правда! соглашаемся мы с Трюс.
Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья это мы. Не он.
Кстати, о Франсе, начинает мама.
Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни точность ей не важна и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.
Да, что ты слышала? Трюс замирает с простыней в руках.
Ему можно доверять, просто говорит мама.
Что тебе рассказали? не терпится узнать мне.
Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.
Серьезно? удивляется Трюс.
Серьезно.
Так я и думала!
Что скажешь, Трюс? Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! говорит она. Соглашайтесь!»
Не торопитесь с решением, советует мама.
Как это не торопитесь? Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.
Война, она, может, еще целый год продлится, говорит мама.
Менейр Ван Гилст говорит, Сопротивление бесполезно. Трюс еще раз складывает простыню. От немцев, мол, все равно не избавиться. Это навсегда. Нидерланды теперь часть Германии.
Ах, да не слушайте вы этого бакалейщика! отмахивается мама.
Он же отец Петера! напоминаю я.
И рассуждает как настоящий торговец.
Вообще-то, многие так рассуждают. Трюс кладет сложенную простыню на стол.
Они неправильно мыслят. Они ведь не коммунисты! Мама потирает костяшки пальцев, покрасневшие от стиральной доски. Легко кричать, что Германия сильнее, ведь тогда незачем и бороться с несправедливостью. Но не выбирать это тоже выбор. Она смотрит перед собой. Нельзя смириться с немецким ярмом. Ни с каким ярмом нельзя.
Кажется, ее взволновали собственные слова. О ком она думает? О фрицах? О моем отце?
Я хочу погладить ее по плечу, но она уже пришла в себя.
Нидерланды будут свободными, Трюс. В ее голосе звучит знакомая уверенность. Это вопрос времени.
На свете есть добро и есть зло, говорю я. И со злом нужно бороться. Так ведь, Трюс?
Трюс задумчиво склоняет голову. Потом медленно поднимает на меня глаза и кивает.
Вы правда хотите в группу Франса? спрашивает мама. На миг на ее лице проступает улыбка, глаза блестят. Но через секунду она уже тревожно морщит лоб. Вы ведь не обязаны соглашаться. Вы самое важное в моей жизни, а эта работа смертельно опасна. Вы и так уже помогаете, раздавая листовки. Тоже достойное дело.
Мам, я хочу делать больше! возражаю я. И ты сама говоришь: это не навсегда!
Мама пожимает плечами.
Но это ведь не значит, что нужно немедленно вступать в Сопротивление
Ты сама разрешила нам поговорить с Франсом! напоминает Трюс.
Да, но я же не знала Мама умолкает, устремляет задумчивый взгляд в пустоту. Потом говорит: А что, если это продлится дольше года?
Я все время думаю о мефрау Кауфман и Авеле, говорит Трюс, и о том, что происходит с евреями. Им теперь все запрещено, скоро их всех увезут, мам! Ее голос срывается.
Трюс права.
Да пусть эта война хоть два года продлится! кричу я.
Воцаряется тишина. Высоко в небе гудят самолеты. Надеюсь, британские бомбардировщики на пути в Германию.
Мама испытующе смотрит на меня.
Скажу вам одну вещь Она берет Трюс за руку и мягко усаживает ее рядом со мной. Не знаю, чем именно вы будете заниматься, да вы и сами не знаете, но Она проводит пальцем по моей щеке. Всегда оставайтесь людьми. Ее взгляд серьезен, слова падают тяжело, весомо. Не уподобляйтесь врагу. Не марайте руки. Никаких оправданий вроде «приказ есть приказ». Всегда думайте своей головой.
Да, конечно, тут же соглашаюсь я.
Трюс кивает.
Мы же не дурочки. Мы всегда будем думать самостоятельно. По крайней мере, я.
Я тоже!
Мама внимательно смотрит на нас.
И не убивайте, говорит она. Никого, даже злодеев.
Трудно поверить, что она так серьезна. Она еще никогда с нами так не разговаривала.
Может, я и не такая рассудительная, как Трюс, но способна отличить добро от зла. Я нарушаю тишину.
Я прислушиваюсь к себе. К своему Кладу руку на грудь, но речь не о сердце. К своему нутру.
Я краснею так высокопарно это звучит. Но мама говорит:
Как ты хорошо сказала, малышка!
Я кладу голову ей на плечо. За моей спиной она протягивает руку Трюс. Я слышу над собой мамин голос:
Мир больше нас. А вы всегда в моих мыслях. Не забывайте об этом, никогда.
3
Прежде чем я допущу вас на собрание группы, говорит Франс, вам придется выполнить одно задание.
Он стоит, прислонившись к большому дубу на краю лесопарка Харлеммерхаут, напротив винного магазина «Де Хаут», где он назначил нам встречу. На его губах играет странная улыбка.
Мы с Трюс переглядываемся. В ее глазах вопрос: «Это что еще значит?» Я пожимаю плечами. Видно, так у них принято, ну и что? Трюс повсюду мерещится подвох!
Пойдемте, машет нам Франс и ступает на лесную тропу. Быстрым пружинистым шагом он ведет нас за собой.
Мы входим в лес, в темноту. Пахнет влажным мхом. Я вглядываюсь вдаль, где тропинка сужается. Конца не видно.
Вечер сегодня ясный, но в чаще об этом забываешь. Тропа не такая уж узкая, а деревья высокие. Высокие и черные. Идешь будто по туннелю. Месяц скрывается за облаком.
Осторожно, барышни, предупреждает Франс: дорогу преградило поваленное дерево.
Я смотрю то на тропинку, то на спину Франса. Впереди все равно не видать ни зги. Наши ноги почти бесшумно переступают через дерево, шагают по земляной тропе, по сухим листьям, вдоль густых кустов. Как далеко еще идти? Что придется делать? От напряжения у меня сводит плечи. Тут и там из кустов доносится шорох ночные звери. Мыши, наверное. Или птицы? Понятия не имею. Я выросла в городе.