Ага! Любовь зла полюбишь и княгиню Данзайр! Сашка саркастически сверкнул глазами.
Они спустились в холл. Навстречу выросла фигура Василия Андреевича. Что-то в нём заставило Веру насторожиться, хотя с виду это был всё тот же безупречный домоправитель.
Сбежала? Вера Игнатьевна скорее уточнила, нежели спросила.
Мог бы удержать, но не стал.
Ну а ты что?! прикрикнула она на застывшего с гримасой разочарования Белозерского. Ты же тут изображаешь гуманизм в прыжке над бездной, разделяющей бедных и богатых!
Ничего я не изображаю! взорвался Белозерский. В этот момент он был очень похож на своего батюшку.
Полегчало? съязвила Вера. Не дожидаясь ответного выпада, обратилась к Василию Андреевичу: С подобными пациентками не только твой ненаглядный Сашенька сядет. Но и отец его, Николай Александрович Белозерский, состояния и регалий-званий лишится! Должен же быть в этом доме хоть один разумный человек. На тебя, Василий Андреевич, одна надежда, вдруг сникнув, Вера закончила совсем тихо.
Я что могу?! верный батлер пожал плечами. Могу только рядом поселиться. С поселением. Передачи дуракам носить.
Вера Игнатьевна и Саша были тронуты преданностью Василия Андреевича. Вера привычно погасила внешние проявления чувств, готовые вырваться, сарказмом:
Хорошо хоть платят баре?
Василий Андреевич усмехнулся. Кивнул. Ответил с горькой иронией:
Если как пособник не пойду, лет на двадцать банковского счёта на передачи хватит. Я экономный. Столуюсь здесь. Ни на что не трачусь. Семьи, кроме них, нет.
Вера крепко сжала плечо Василия Андреевича. Он был рад этому дружескому проявлению. Но мятежное состояние его не отпускало. Ему было пронзительно жаль ушедшую горничную, до боли в сердце, самой натуральной острой боли. Но если бы понадобилось, он бы самолично придушил её, если была бы угроза его Сашке или старшему барину. Это угнетало Василия Андреевича.
Ты хороший человек, Василий. Перестань! Сними фрак немедленно!
Он повиновался без уточнений.
Закатай рукава!
Княгиня надавила чуть выше запястья его левой руки, затем впилась сильным пальцем в центр ладони. Боль покинула грудь Василия Андреевича.
Ну вот, молодец! Здоровый же мужик. Не толстый. Так что не давай мне тут истеричку по таким обыденным поводам, как нарушение законов. Или жалость к бесчисленным обездоленным девчонкам. Николай Александрович из Берлина вернётся, велю тебя обследовать. После того как самолично ему устрою за это всё! Вели мне запрячь, пойду инструменты этого оболтуса соберу, чтобы духу их здесь не было!
Саша потрусил за ней:
А что ты такое ему сделала? И зачем?
Ты и не заметил, что миокарду твоего любимого Василия Андреевича стало вкрай мало кислорода? Ай-яй-яй! Точки такие: си-мэнь и лао-гун. Си-мэнь точка-щель ручного цзюэ-инь канала. Лао-гун точка-ручей ручного цзюэ-инь канала перикарда. Ты же слыхал о древнем китайском искусстве акупунктуры?
Это работает. Вместо того, чтобы аборты бордельным девкам на досуге делать, почитал бы «Канон основ иглоукалывания и прижигания» Хуанфу Ми.
Ты и этому обучилась? Я полагал, ты только с японским принцем якшалась.
Якшалась, якшалась. И с принцем японскими, и с крестьянами китайскими. Хотя Евгений Сергеевич Боткин назвал их «неблаговонными». Не вынесла его тонкая терапевтическая душа семилетних куриных яиц, консервированных в извести! Вера хохотнула. Хотя он и признал, что «китайцы имеют добродушный вид, некоторые даже недурны собой, к нам относятся с благодушием, но кто знает, что у них в действительности в душе». Это правда, и китайцы, не изменяя человеческой натуре, были разными. Одно могу сказать наверняка: русские были благосклонней к ним, чем японцы. У японцев другая ментальность. Другая духовность. Другое всё. Много прекрасного другого всего. Как и у китайцев с их прекрасным искусством акупунктуры. Так что ты прав. С кем только я ни якшалась. Не якшалась я, Саша, только с хунхузами. И никогда с бандитами якшаться не буду.
Это ты мне?! в запале выкрикнул Саша и снова стал похож на мальчишку. За то, что я занимаюсь запрещённым?
Господи, какой же ты бандит?! Ты вовсе не преступник. Закон, запрещающий женщине распоряжаться собственной плотью и наказывающий её за то, когда ей и без того худо, преступен. Ты просто-напросто дурачок. Прекраснодушный дурачок.
Вечер-то не отменяется?
Вот об этом я и говорю, рассмеялась Вера, толкая тяжёлую дубовую дверь домашней клиники Белозерского.
Глава III
На заднем дворе Матрёна Ивановна и Георгий Романович развешивали бельё. Буланов держал огромную лохань, не дрогнув мускулом и не обнаруживая желания поставить её на землю, пока Матрёна неторопливо расправляла на верёвке мокрые пододеяльники. Иван Ильич курил на своём привычном месте. Из клиники вышел Владимир Сергеевич:
Ты куда мотал с утра пораньше?
На кудыкину гору! буркнул конный начальник. Его раздражал вид Матрёны, сияющей, как начищенный самовар. Бабьего вранья и на свинье не объедешь!
Разве Матрёна тебе что обещала? усмехнулся Владимир Сергеевич. Разве ты сам ей что говорил про свою симпатию?
Была бы охота, приметила! А с утра пораньше катал, куда господин Белозерский приказали.
Ты, Иван Ильич, служебный транспорт, а не для господских нужд.
Сынок благодетеля злоупотреблять не изволят! прикинувшись кротким, срезал госпитальный извозчик.
Ох, и языкаст же ты, Иван! улыбнулся Владимир Сергеевич. А как бабе слово сказать немеешь.
Кто бы говорил!
Иван Ильич уставился на Владимира Сергеевича. Тот поднял руки в примирительном жесте.
На крыльцо явился Концевич с докторским саквояжем. Бросил куда-то мимо Владимира Сергеевича и Ивана Ильича:
По вызову в господский дом!
После чего проследовал в карету. Иван Ильич неспешно затянулся, тщательно затушил самокрутку, подмигнул Владимиру Сергеевичу, мол, не серчай, мы с тобой друзья. После чего грубо выкрикнул в сторону Георгия:
Эй, санитар! На вызов!
Георгий, поставив изрядно опустевшую лохань на землю, улыбнулся Матрёне и размеренно проследовал к карете.
Поторопись! рыкнул Иван Ильич. Чай, я тебя не на кадриль приглашаю.
Новый санитар не отреагировал на едкость госпитального извозчика, он взбирался на козлы. Что-то смутило Ивана Ильича в манере не так здоровенный мужик запрыгивает. Устроившись рядом, санитар радушно протянул Ивану Ильичу широченную сильную ладонь:
Георгий Буланов!
Извозчик, вцепившийся двумя руками в повод, будто бы всей повадкой демонстрировал: не могу тебе руки подать вишь, заняты! Он тронул, ответив холодно:
Иван Петров! помимо воли, из вредности (или из важности) у него вырвалось вдогонку: Начальник! Начальник живой тяги, во!
Георгий добродушно рассмеялся. Его открытый простой смех очень понравился Ивану Ильичу. Тем больше он озлился неведомо на что или на кого и сделал надменное лицо. Но долго фасон удержать не смог, потому что в голову ему пришла неуместная мысль: а не с такой ли точно рожей сидит сейчас в недрах новомодной кареты Дмитрий Петрович Концевич?
Иван Ильич! представился он ещё раз, искоса глянув на Георгия. Тот кивнул приятственно. Клюква! указал он на лошадку. Самая любимая моя баба. Чтоб ты знал.
Буду знать! ответил Георгий, ещё у белья сообразив, в чём тут дело. Новый санитар дал себе слово быть снисходительным к демаршам госпитального извозчика. Чтобы не подвести Веру Игнатьевну. И потому, что ехидный извозчик ему нравился. Чувствовалось, что мужик он душевный, хотя с виду чёрствый.
Ася действительно пребывала в восторженном состоянии сознания. Всё её радовало. И её новое назначение старшей операционной сестрой милосердия. Шутка ли?! И новая, полностью реконструированная клиника вот, оказывается, как можно, если денег много! Что же могут позволить себе те, у кого так много денег, если они позволяют такое для других. Она напевала, распаковывая и раскладывая новое бельё, новое мыло, новые щётки, новые инструменты Всё было таким новым, что словосочетание, слышанное Асей неоднократно, «новая жизнь» приобретало совершенно новый смысл. У Аси в прелестной головке всплыло что-то, прочитанное в газете ли, журнале ли: «Россия ожидает, что лозунгом каждого станут слова: Я и моё право»[7]. У Аси есть её право на всё новое. Разве право носить модные платья и мужские брюки есть только у Веры Игнатьевны? Нет, такое право есть и у Аси!
Размышляя таким образом, если только сии экзерсисы позволительно назвать мышлением, и напевая популярный романс «Вот что наделали песни твои»[8], она не сразу заметила Владимира Сергеевича, вошедшего в операционный блок. Он некоторое время не без удовольствия наблюдал за ней. Особо забавным было, что страстный минорный романс Ася исполняла, как малые дети поют: всего лишь повторяя за взрослыми или желая потешить родителей, не понимая толком слов, не ловя настроения. Очевидно, что не были милой Асе ведомы ни блаженство, ни горечь страдания, ни трепет сердечный, ни восторг ожидания. Со всей очевидностью она и понятия не имела, что значит «отказаться совсем от свободы, чтобы быть в дорогом мне плену».
Ася была безвинна и чиста Или пусть, пусть Ася была пуста, как считает Вера Игнатьевна. Нет, ничего подобного княгиня не высказывала господину офицеру, но Кравченко и сам был достаточно чуток, чтобы, если угодно, читать мысли и чувства окружающих, и уж точно мысли и чувства Веры Игнатьевны, человека яркого и внятного. Но отнюдь не невинного. Пустота не так плоха, если вдуматься. Главное: вовремя и аккуратно её заполнить.
Залюбовавшись Асей, задумавшись о своём, Владимир Сергеевич будто впал в кратковременное забвение.
Как вы меня напугали! весёлый оклик Аси вернул его из мифических садов Академа в грешную современность.
Ася была такая хорошенькая, юная, простая. В ней не было ежесекундной готовности к обороне, как в женщине пожившей и умной, вроде княгини. Даже то, что Вера Игнатьевна считала глупостью, для Кравченко было всего лишь детской неразвитостью ума, жадной младенческой пустотой. Со всей очевидностью Владимир Сергеевич увяз в своём чувстве к Асе. Она же его чувства попросту не замечала.
Вам нужна помощь, Владимир Сергеевич? Вы хотите о чём-то распорядиться? Я к вашим услугам! Ася шутливо поклонилась ему, как мушкетер, подметая пол воображаемой шляпой.
Анна Львовна!..
Она так внимательно смотрела на него, ожидая рабочих указаний, что Владимир Сергеевич смутился. Кто делает признания в такой обстановке? «Вы всё принятое пересчитали и занесли в соответствующие ведомости и журналы? Кстати, я люблю вас, не изволите ли выйти за меня замуж, как только у вас окончится смена?» Не надо быть дворянином, не надо быть офицером, не надо быть врачом, чтобы понимать нелепость подобного.
Всё ли в порядке, Анна Львовна?
Всё чудесно, Владимир Сергеевич! воскликнула Ася. Я и моё право!
Господин Кравченко удивился. Ему был знаком гендиадис Dieu et mon droit[9], утверждавший право монарха на корону, равно и игрища с этим девизом, где Бога с лёгкостью меняли на «Я»: Moi et mon droit[10]. Но откуда это в Асиной головке? Неужто у неё есть время читать этого рода периодику и ходить в подобного характера собрания?!
Но Ася продолжала безмятежно тараторить:
Всё прекрасно! Великолепно! Мы с Александром Николаевичем всю ночь разбирались с новой пароформалиновой камерой. И с аппаратом Рентгена. У-у-у! Какой он умный! Я об Александре Николаевиче, Ася рассмеялась. Рентген, конечно, тоже умный. Он помог мне все-все инструменты распаковать. Не Рентген, Белозерский!
Владимир Сергеевич носом повёл на всякий случай, хотя это было невозможно: заподозрить Анну Львовну в употреблении спиртного. Она для этого слишком чиста, юна
Великолепно, когда есть деньги! экстатически подытожила Ася.
Владимир Сергеевич смутился. Подозревать Асю в поклонении золотому тельцу ещё нелепее, чем в увлечении Бахусом.
Нет-нет-нет! Я не к тому, что деньги делают человека лучше или хуже, сестра милосердия не обращала внимания на эмоциональные метаморфозы Владимира Сергеевича, она, похоже, общалась с собой. Просто Просто как же это замечательно, что у нас вдоволь белья, перевязочных материалов, лекарств. Новые операционные столы! Все эти аппараты-агрегаты! А не будь денег Мне-то самой ничего не надо, я довольствуюсь самым малым. Хотя Хотя я тоже хочу и красивых нарядов, и путешествий за границу, как Вера Игнатьевна. И чтобы все меня любили, как княгиню.
Веру Игнатьевну далеко не все любят, напротив. Врагов у неё куда больше, чем друзей. Я вовсе не желаю вам такого пути, как у княгини. Он непрост. Осознавая права, княгиня Данзайр осознаёт прежде обязанности. Она очень умная женщина.
Ах, и вы её любите, и вы от неё без ума! Что ж такое-то! совершенно беззлобно воскликнула Ася и выпорхнула из операционной. Донёсся её весёлый голосок: Я за следующими коробками нового.
Нет, Анна Львовна! Я люблю не её, тихо сказал Владимир Сергеевич, улыбнувшись новому операционному столу.
Иван Ильич остановил Клюкву у подъезда большого господского дома. Концевич вышел из кареты с саквояжем в руках и с равнодушным лицом направился к дверям.
Георгий удивлялся тому, что госпитальный извозчик дорогой не проронил ни слова. Обыкновенно эта публика невероятно разговорчива, за редкими исключениями. С одним из исключений он недавно познакомился. Вера Игнатьевна посылала с поручением к извозчику при борделе, Авдею. От него у Георгия морозом кожу драло. Не от страха не из пугливых, а от неразгаданности Авдея. Георгий любил людей простых, понятных. Иван Ильич был именно из таких. А чего вдруг он с Георгием и колоть не колет, и пороть не порет, а торчит копылом, как деревянная рогатина наизготовку? Чёрт его знает! Может, опасается, что работу у него новый человек оттяпает? Надо на разговор его вытянуть. Иначе как узнать? С человеком бок о бок придётся, в одном окопе, надо разъяснить.
Много у вас работы? дружелюбно завёл Георгий беседу.
Начнём и узнаешь! отрезал Иван Ильич.
Повисла пауза. Госпитальный извозчик смотрел прямо перед собой.
Так, Иван Петров! Георгий рубанул воздух ребром ладони. Когда и чем я тебе насолить успел? Я, знаешь, не люблю, если товарищ на меня непонятный зуб имеет.
Ишь ты! проворчал Иван Ильич. Зуб! Моего зуба ещё заслужить надо!
Нуты бобёр! усмехнулся Георгий, но настаивать не стал.
Сидели молча. Вернулся Концевич. Его надменно-брезгливая физиономия потребовала немедленного эпитета. Георгий кивнул в сторону ординатора:
Этот, понятно, таким родился. Пакостник. Дохлое нутро. Я подобных по-звериному чую. Но ты ж другой! Живой!
Иван Ильич безмолвствовал. Концевич сел в карету.
Что? Ни слова?! удивился Георгий.
Как бы ни хотелось Ивану Ильичу побалакать про Концевича, однако он окоротил себя. Трогая, важно выдал:
А ни слова то и значит: сказать нечего!
Снова ехали молча. Навстречу по улице шла девушка, привлекшая внимание Георгия.
Девица ровно полотно!
Иван Ильич и сам приметил прежде Георгия, потому как сегодня уже видел её.
Не девица она! вырвалось у него.
Ты откуда знаешь?
Но Иван Ильич заткнулся. «А ещё, говорят, бабы болтливы. Вот на кой вылетело?!»
Да что ж ты за дундук-бурундук такой, а?! Я ж не просто так. Я с Верой Игнатьевной живу.
Госпитальный извозчик бросил на Георгия огорошенный взгляд.
Не в том смысле, дурья твоя башка! В смысле: я за неё в огонь и в воду! Их высокоблагородие о тебе славно отзывались, а ты как чурбан при вожжах!
Иван Ильич несколько потеплел взглядом, но лишь потому, что княгиня хорошо о нём говорила. А этот Георгий посмотреть ещё надо, что за птица. Хвост перед дурой Мотей распустил, а та и рада!
Повернули за угол. И не увидели, как девица, которая не девица, утром отвезённая Иваном Ильичом в особняк Белозерских, упала у господского подъезда. К ней выбежал лакей, потормошил, но в себя она не пришла. Легко подняв её, лакей занёс особу в дом, из которого прежде вышел крайне недовольный Концевич. О причинах недовольства он собирался немедленно поведать главе клиники, профессору, профессорше Нет, профессорша это супруга профессора. Профессорке? К чёрту этот женский род! Профессору Данзайр.