Наутро Учредительное собрание должно начать работу. Мы являемся в Таврический. И что же?! Извольте! Теперь нам заявляют, что лидеры кадетов графиня Панина, Шингарев, Кокошкин и князь Долгоруков арестованы. Комендант приказывает нам разойтись, а в зал введены солдаты. Но мы продолжаем работу!
Набоков-старший снова как на трибуне Таврического. Воодушевлен. И энергичен. Не по-доброму энергичен. По-злому.
Нам едва позволяют закончить заседание. Договоренность продолжить на следующий день. А двадцать девятого ноября выхожу из дома и по дороге в Собрание на афишной тумбе читаю декрет этой, с позволения сказать, власти: «Арест и привлечение к суду всех руководителей кадетов партии врагов народа!»
О господи! трет виски мать! А вы еще уезжать в сентябре не хотели!
Снова многозначительный взгляд матери в сторону Анны, полный подтекста, что, конечно же, это она, мать, всех из погибающей столицы вывезла и всех их спасла. И обратно подчеркнутое внимание к Владимиру Дмитриевичу.
Так как же вы выбрались?
Невероятное везение. Сразу же иду на станцию. В конторе спальных вагонов получаю билет первого класса и место до Симферополя. Домой возвращаться опасно, чую, что могут арестовать в любой момент. По телефону чудом работает! отдаю распоряжение слуге принести мои вещи на вокзал, и тот приносит их, можете себе представить, в заплечном мешке. В мешке!!! Так с мешком и еду!
А как же теперь Софья Владимировна? спрашивает мать о судьбе графини Паниной, хозяйки Гаспры, где теперь живут Набоковы.
Велела передать, что в ее имении нам рады, но сама она не будет искушать судьбу, не поедет в Крым. Владимир Дмитриевич оборачивается к сыну. Так и расположились мы в Гаспре. Помогли старому слуге донести тяжелую кушетку из дома самой Софии Владимировны в флигель у фонтана, где мы квартируем. Тогда я сказал Володе: «Вот так ты понесешь мой гроб к могиле»!
Будущее увидели, отзывается Савва.
Мать, как обычно, бросает на недоросля недобрый взгляд и спешит загладить его неловкость.
Бог с вами, Владимир Дмитриевич! Руки матери взлетают в изумлении вверх. Как можно такое говорить! Тем более сыну!
Володя, наслушавшись моих рассказов, целую оду «К свободе!» написал. «И, заслоняя взор» Как там, Володя?
«И, заслоняя взор локтем окровавленным»
«Обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь, / А за тобой, увы, стоит все та же ночь», из Саввиного угла с бабочками и гербарием подает голос Набоков-младший.
Не ода! Это не ода! не может не уточнить Савва. Ода торжественное стихотворение, посвященное какому-либо событию или герою, присущее, преимущественно, эпохе классицизма, а у Володи
Анна не выдерживает и выходит.
Получасом позже, покормив Ирочку, отдав ее на руки няньке Никитичне и велев гувернантке с Олей и Машей читать из Киплинга, Анна спускается в гостиную.
Мать всё спорит с Набоковым теперь уже о волнах петроградского переворота, докатившихся до полуострова.
Но позвольте! Был же сформирован Таврический губревком во главе с членом партии кадетов! Комиссаром Временного правительства стал ваш сторонник Богданов! Как вы можете такое сотрудничество объяснить?!
У вас устаревшие сведения, любезная Софья Георгиевна! Кадет во главе губревкома никого не устраивал ни их, ни нас! Его уже сменил Бианки, правый социалист. Набоков-старший оглядывается по сторонам в поисках сына.
Володя гуляет. С Саввушкой, успевает подсказать гостю муж Анны, наверняка зная, что уходили мальчики вместе, но каждый из них явно гуляет по одиночке. Такие уж они оба отшельники.
Владимир Дмитриевич кивает, не отвлекаясь от спора.
Опаснее Всекрымский съезд Советов, созыв которого губревком назначил на шестнадцатое сего месяца. Уверен, он признает всё случившееся в Петрограде преступной авантюрой! Но в нынешней ситуации, голубушка, Софья Георгиевна, мы просто обязаны призвать все антибольшевистские силы к консолидации.
Владимир Дмитриевич, объясните, что за «канцелярия военного директора» и кто он такой, этот Дж. Сейдамет? включается в политический разговор уже и муж Анны. И по какой причине генерал Врангель от командования войсками отказался?
Петр Николаевич счел всё происходящее в здешних так называемых вооруженных силах Крымского революционного штаба «типичной керинщиной». Где мыслят иметь армию, демократизированную с соответствующими комитетами и комиссарами! И заявил, что ему с ними не по пути
Так долго продолжаться не может! Мать вся на котурнах. Вы читали, что пишет Ильин. Послушайте! И начинает зачитывать с пафосом: «Разрушены железные дороги, приостановлена почти работа телеграфа. Жизнь как бы замерла, здоровое биение пульса страны остановилось». И дальше: «Вместо творческой созидательной работы у нас растет и множится анархия, всюду дикий разгул разъяренной толпы, разбои, грабежи, самосуды, расстрелы, всюду хаос и разрушение, идет братоубийственная война, улицы городов залиты кровью уничтожающих друг друга людей, всюду безумие и ужас. И кто знает, когда кончится эта сатанинская пляска. Дошли ли мы до той последней черты, переход которой знаменует собой перелом в сторону отрезвления и сознательного отношения масс к судьбам страны? Или нам суждено пережить еще большее развитие ужасов анархии?»
Скучно. Ничего из того, о чем спорят мать, муж и Набоков, Анна не понимает. Не дослушивает, берет шаль, идет к выходу через кухню, чтобы с гостями в разговоры не вступать.
Барышня, замерзли? суетится истопник Федот.
В материнском имении, сколько детей она ни роди, ее, похоже, никогда не перестанут звать «барышней».
Так мы того, живо огоньку прибавим!
Но холод не от водяных батарей, которые из-за нынешних перебоев с электричеством то греют, то не греют, и приходится Федоту по старинке печи топить. Холод, он где-то внутри.
Снова идет к «своей» скале. Ребенка в ней уже нет, но декабрьская вода куда холоднее, чем в день ее приезда в сентябре.
Море штормит ни следа от встретившей ее двумя месяцами ранее идеальной иссиня-черной прозрачной глади. Штормит и пугает. Уже не то море, которое манило ее броситься с разбега со скалы.
Волна за волной несет тяжелую обреченную силу, чтобы разбить ее о каменистый берег. И отступить, увлекая тысячи камней за собой, своей обессиленностью создавая преграду для волны следующей. Такого моря Анна прежде не видела. Да и зимой в крымском имении прежде никогда не бывала.
Теперь уже ничего не вызывает желание броситься в воду. Напротив, близость обрыва пугает. Что изменилось в этом воздухе? Что-то сломалось? Что перечеркнуло радость последних недель?
Шорох за кустарником олеандра рядом. Анна обходит его с другой стороны. Кутается в теплую шаль.
Там Савва. Ловит разлетающиеся от порыва ветра, испещренные странными записями, рисунками, чертежами листы и листочки. Анна помогает племяннику мужа собрать улетевшие страницы. Смотрит на последний из поднятых ею листов.
Отчего такой непонятный рисунок, Саввинька? Отдает собранные страницы, случайно касаясь его холодной руки.
Подросток опускает глаза. На нее не смотрит.
Понятный! упрямо не соглашается чудаковатый племянник мужа. Его иначе нужно смотреть. На свет.
Солнце зашло. Света нет.
Хорошо, я при лампе вечером погляжу. Покажешь, как смотреть?
Кивает молча.
Анна собирается уходить, но через несколько шагов оборачивается.
Отчего ты про семьдесят лет сказал, Савва? Когда все гадали, сколько эта смута продлится.
Услышал.
Что услышал? Откуда?
Не знаю. Услышал.
Откуда услышал, если никто в гостиной тогда ничего подобного произнести не мог? Мать говорит про Савву «не от мира сего». А если не от мира «сего», то от мира какого?
Или он услышал там, где прорицательница берет свои предсказания, и где она сама прежде брала свои стихи. Слышала. Не сочиняла слышала, едва успевая записать.
Отчего такая тревога возникает внутри?
И еще эта «Аврора» никак из ума не идет.
И Саввины слова про семьдесят лет.
А если спросить? Задать вопрос мирозданию?
Нет здесь прорицательницы из Коломны с ее странными картами звезд и неба и с безмолвно шуршащей птицей.
Но есть еще один способ заглянуть в будущее. Опаливший ее душу однажды.
Способ есть. Но снова решиться на такое невозможно.
Но невозможно и не решиться.
Отчего такая тревога внутри?
Под знаком волка
Анна. Крым. Декабрь 1917 года
В ту осень к ним прибился волчонок.
Тощий. Маленький. Едва живой кости, обтянутые кожей. Весь в крови. И впившихся в кожу паразитах.
Девочки выезжали из имения на своих пони, когда заметили «бедную больную собачку». Катание на пони было забыто. Гувернантка пыталась, запретить: «Блохи! Опарыши! Не смейте в руки брать!» На руки брать не решились. Побежали в дом, просить скорее «бедную больную собачку» спасти.
Анна идет за ними к воротам, где управляющий Франц Карлович уже распекает работников за «блохастого волка» и велит «эту гадость» из имения «немедля выбросить вон».
«Эта гадость» едва дышит. Но шипит и скалит зубы, как может.
Работники вооружились вилами и сеткой, чтобы, загнав звереныша, оттащить подальше в предгорный лесок. А там и загонять нечего, до заката издохнет сам в чем жизнь теплится, не понять.
Кости. Кожа. Кровь.
И глаза.
Даже не думала, что у волков такие глаза.
Или не у всех волков, а у одного волка.
Позже верстах в трех от имения находят убитую волчицу и двух дохлых волчат. А этот, подстреленный, не издох сразу, чудом сумел до людей доползти.
На нагноившейся ране кишат слепни и паразиты. И весь этот комок крови, грязи и боли, к радости девочек и к ужасу гувернантки, Анна несет в дом. Несет, догадываясь, что теперь скажут мать и муж.
Но, к изумлению Анны, муж за волчонка заступается.
За доктором надобно послать.
И мать как-то странно глядит на грязный комок, потом на зятя и распоряжается послать за ветеринаром, а пока велит Марфуше несчастного от крови обтереть и всех паразитов из него пинцетом достать.
Марфуша вполголоса, чтобы не слышала хозяйка, бурчит, что не для того в благородный дом в горничные нанималась, чтобы паразитов из блохастых волков, которые вот-вот подохнут, вытаскивать. Но ослушаться не решается.
Идет наверх в спальню матери за пинцетом, возвращается на кухню, где на скамью положен спасенный, всё еще бурча, начинает выщипывать паразитов так резко, что и без того страдающее животное мучается еще сильнее. Волчонок уже и рычать не в силах, но взгляд такой, что Анна решительно отбирает пинцет из рук Марфуши. И дальше битых полтора часа до приезда доктора, вооружившись лупой, вытаскивает опарышей под восторженным присмотром дочек, которым близко к волку подходить не разрешено, но и выгнать их совсем из кухни никто не в силах.
Ветеринар из Алупки первым делом предлагает волчонка умертвить, «дабы понапрасну не мучился», но после громкого рёва девочек и внезапно решительного: «Об этом не может быть и речи!» матери превращает кухонный стол в подобие операционного и велит Марфуше вымыть руки и ему ассистировать. Но Анна прогоняет Марфушу и идет мыть руки сама.
Ветеринар, пышный, усатый, усыпляет звереныша платком, пропитанным хлороформом, и извлекает пулю.
Четверть дюйма вправо, и не было бы его. Как с пулей в теле еще ползти смог, уму непостижимо!
Анна забирает пулю и прячет в карман.
Сегодня не кормить, водой только поить. Завтра видно будет, выживет ли.
Сомневающийся волчий доктор сам обильно закусывает и стопочку пропускает, Марфуша паразитов боится, но в другом свое дело, что приезжим за обедом запотевший штоф подать надобно, знает.
Может не выжить?! У Олюшки дрожат губки.
Гувернантка не углядела, что девочки снова рядом и всё слышат. Маша вслед за сестрой кривит ротик и вот-вот заревет.
Выживет! спешит успокоить дочек Анна. И, уже сказав это, пугается, что как дохлый волчонок помрет, если даже ветеринар сомневается? Как потом девочкам объяснять, почему мама их обманула?
Помёт этого года. Судя по зубам, совсем мал. Куда меньше, чем любой волчонок первого года должен быть к своей первой зиме. Волчий доктор пропускает вторую стопочку и смачно закусывает. Без пищи явно не первый день! Чем только жив? Сколько лечу божьих тварей, всё удивляюсь.
Анна велит Маше и Оле слезы утереть.
Выживет! Выкормим! Сегодня поить из бутылочки будем, дальше посмотрим.
Девочки приносят из детской комнаты кукольную колыбельку и постельку волчонку постелить, чтобы мягко было. Савва, вернувшись с очередной прогулки, разглядывает неожиданного постояльца. Бубнит, что на мягком волки не спят, на то они и волки. Но девочки всё равно устраивают постельку, и до самого вечера их от волчонка не оттащить.
Утром Анна первой торопится вниз, чтобы девочки не увидели, если вчерашний пациент мертв.
Живуч подлец!
С вечера презрительно морщившаяся Марфуша теперь глядит на волчонка изумленно.
Жив.
Смотрит в глаза прямо. Внимательно смотрит. И начинает лизать Анне руки.
Благодарствует! выдыхает нянька Никитична. Спасибочки так говорит.
Анна гладит тощенькое тельце. И отправляет няньку за бутылочкой с соской. И за молоком. Не волчьим, понятно, но какое есть.
Волчонок брать соску не хочет. Слизывает немного молока у Анны с рук и отворачивается.
Волки до полутора месяцев молоком волчицы питаются. После переходят на животную пищу, говорит Савва. Первое время волк-отец на охоте добывает сырое мясо, и сам его пережевывает, переваривает и уже переваренное для волчат отрыгивает.
Мы, чё ли, тепереча отрыгивать нанятые?! восклицает Марфуша.
Но Савва ее успокаивает:
К осени волчата должны уже питаться сырым мясом сами.
Но не такие больные, сомневается Анна. Он сейчас и крошечного кусочка проглотить не сможет.
Велит принести с кухни оставшуюся с ужина телячью грудинку и сама, пережевывая, кладет небольшие кусочки волчонку прямо в пасть. Волчонок глотает.
О! Майн гот! Еще бы грудью зверя кормили, бурчит себе под нос управляющий Франц Карлович.
Приехавшая в очередной раз неведомо насколько погостить Аглая Сергеевна, мать близнецов Константиниди, зовет всё это «дуростью» «волка в доме держать!». Но мать отчего-то Анну защищает:
Пусть кормит!
Назвали волчонка Антипом Вторым.
Муж рассказывает девочкам длинную сказку об Антипе Первом, выдумав этому несмышленышу старшего родственника, который когда-то спас от смерти маленького Митюшу Данилина, его самого, отца девочек.
Не спас бы, не было бы меня, и не было бы вас.
Девочки ревут, успокоиться не могут.
Савва вместо сказок заканчивает выдумки мужа настоящей лекцией про вымирающую породу крымского волка. Что похожи они на немецкую овчарку, за что чехи называют их «волчарки». Всезнающий племянник мужа только удивляется, что волчонок маловат.
Волчий помёт обычно бывает в апреле-мае, чтобы до зимы волчата смогли подрасти. А этот какой-то маленький.
Савва всегда такой. И за энциклопедиями идти не надобно. Всё, что когда-либо читал, наизусть помнит.
Быть может, оттого что здесь зимы теплее в Петрограде давно снег и мороз, а здесь солнце, и волчата могут позже рождаться и зиму пережить? высказывает предположение Анна.
Но правильного ответа не знает даже Савва.
Голубые глаза, пушистая шерстка, избавленная Анной от всех паразитов и отмытая нянькой дочиста.
Найденыш на глазах оживает. Решительно выбирается из колыбельки. Нянька учит его «ходить на двор, а тамочки, где спишь, не ссать!». Быстро соображает. Смешно, косолапо, чуть прихрамывая на раненый бок, семенит к двери, просит выпустить.