Габриэль откинул тяжёлую меховую полость, с наслаждением вдохнул морозный воздух (день был совершенно необычный для Петербурга безветренный, с лёгким морозцем и пушистым снегом хлопьями), первым выпрыгнул из экипажа, не касаясь ногами откинутой ступеньки (взметнулись широкие полы серой крылатки), легонько хлопнул кучера набалдашником трости по плечу и небрежно бросил, когда тот обернулся:
Теодор, ты знаешь, где меня ждать.
Кучер согласно качнул аккуратно подстриженной бородой, а Кароляк обернулся к Глебу:
Чего ж ты ждёшь?
В ответ на слова Кароляка Глеб нерешительно поднялся на ноги, шагнул на ступеньку фаэтона и снова остановился:
Что-то я сомневаюсь, Габриэль удобно ли
Брось, улыбнулся Кароляк, и что-то в его улыбке не понравилось Глебу. Впрочем, Невзорович тут же постарался об этом забыть показалось, да и только. Наверное, прав Габриэль, и Глеб, как всякий провинциал, чрезмерно много думает о том, что удобно, а что неудобно и слишком беспокоится о собственной персоне, только и всего. Ты же со мной, а я там завсегдатай. И ты таким будешь, когда я тебя там со всеми познакомлю. Идём, не сомневайся! Пани Мария сейчас редко бывает в Петербурге и то, что мы её застали это невероятное везение! Ты обязательно должен с ней познакомиться!
Тон Кароляка был настолько убедительным и заразительным, что Глеб, наконец, отбросил сомнения.
Вымощенная крупным плоским камнем с неровными краями дорожка, старательно очищенная прислугой от снега, с обеих сторон обсаженная кустами акации, привела их к широкому крыльцу, сложенному из гранитных плит. С улицы особняк был за кустами и забором почти не виден, и на крыльце Невзорович замедлил шаги, окинул дом взглядом.
Два этажа, не считая цокольного, окна которого утонули в глубоких приямках, каменная облицовка гранит на цоколе и туф на жилых этажах, высокие окна первого этажа и чуть пониже второго, черепичная кровля горбится тёмно-бурой чешуёй. Окна ярко освещены, там и сям в них движутся тени. Глеб вдруг снова ощутил себя не в своей тарелке, но Кароляк уже взбежал по ступеням и решительно взялся за дверной молоток.
Обратной дороги не было. Да и зачем она, обратная дорога-то не этого ли ты и хотел, шляхтич из Невзор найти здесь, в чужом холодном городе, своих?
На стук молотка дверь незамедлительно распахнулась пожилой лакей в шитой золотом тёмно-синей ливрее с поклоном отступил в сторону.
Пан Габриэль, протянул он. Приятно видеть вас снова.
Здравствуй, Франтишек, небрежно бросил в ответ Кароляк, проходя в прихожую и сбрасывая на руки лакея припорошённую снегом крылатку. Вслед за ней он уронил в готовно подставленную ладонь лакея пятак и обернулся к всё ещё стоящему на пороге Глебу Невзорович стряхивал с плеч хлопья снега. Да проходи ж уже, горе моё!
Глеб, обозлившись на себя самого, шагнул в прихожую, позволив Франтишку затворить дверь, торопливо, путаясь в рукавах с досады, стащил шинель и, стараясь не выглядеть рядом с Габриэлем деревенщиной из литовских болот, сунул в руку лакея целый гривенник. Франтишек, впрочем, лицом не выказал совершенно ничего ни насмешки столичного жителя, пусть и лакея, при встрече с провинциалом, пусть и шляхтичем, ни пренебрежения, довольно часто встречающегося со стороны слуг по отношению к дворянам, имеющим несчастье быть ниже по положению, чем их господин. Что-то вроде удивления мелькнуло в глазах лакея, но Глеб приписал это чувство виду своего мундира вряд ли в этом доме часто видели форму Морского кадетского корпуса.
Передав в руки Франтишка цилиндр Кароляка и фуражку Невзоровича, приятели двинулись к широкой двери в гостиную, откуда доносились весёлые голоса.
На пороге (на деле никакого порога, разумеется не было, но Невзорович привык за время деревенской жизни в Литве, что в каждой двери должен быть порог) гостиной Глеб невольно приостановился, разглядывая комнату.
Высокий сводчатый потолок, умело расписанный в мавританском стиле, обтянутые нежно-зелёным муаром стены, паркет тёмного дуба, широкая лестница с полированными перилами, там и сям кресла и диваны. В гостиной можно было бы смело устроить гимнастический зал по размерам она как раз подходила, была только ненамного меньше гимнастического или танцевального зала корпуса. У камина на широком диване примостились три женщины в шёлковых капотах, около самого камина двое мужчин во фраках и сюртуках, четверо стояли около небольшого стола с закусками и бутылками, на антресолях ещё двое мужчина и женщина. Не было видно ни одного мундира. По гостиной словно мушиное гудение носился слитный многоголосый говор, негромкий, почти шёпот, но назойливый, хорошо слышный, но неразборчивый.
В первый момент Глеб растерялся, не понимая, к кому следует подойти в первую очередь, покосился на Кароляка, но Габриэль уже шагнул навстречу идущему к ним юноше, на которого Невзорович и уставился с нескрываемым интересом юноша показался Глебу его ровесником.
Да ты возмужал, Ромуальд, покровительственно сказал Кароляк, пожимая руку подошедшему юноше, и от его снисходительного тона Глеба несколько покоробило. Впрочем, он заметил, что и Ромуальду эта манера Кароляка тоже не доставляет большого удовольствия. И Невзорович тут же вспомнил, что ведь и с ним, Глебом, Габриэль говорит точно так же. Может быть, это потому, что он старше? Пусть всего на пять лет, но всё-таки? Но он всё равно пообещал себе, что так или иначе, но постарается пресечь эту злящую его манеру Габриэль ему не учитель, не наставник и старший офицер роты. И усмехнулся сам себе быстро же он привык воспринимать русских корпусных офицером как старших над собой, имеющих право ему приказывать. И года не прошло.
Познакомься, дружище, повёл меж тем, рукой Кароляк в сторону Невзоровича. Это мой хороший приятель, Глеб Невзорович, шляхтич герба Порай из Литвы.
Говорили по-польски.
Глеб, позволь тебе представить Ромуальд Шимановский, сын хозяйки дома и старший мужчина в доме сейчас.
В голосе Кароляка помимо покровительства прозвучала вдруг странная, едва заметная насмешка как раз тогда, когда он назвал Ромуальда старшим мужчиной в доме так, словно он знал об этой семье что-то потаённое.
Ромуальд нахмурился.
Рад служить, торопливо, чтобы замять возникшую неловкость, пробормотал Невзорович, делая шаг вперёд, и Ромуальду невольно пришлось ответить тем же.
Глеб проговорил он озадаченно. Это ведь православное имя, не так ли?
Моя семья принадлежит к греко-католической церкви, пояснил Невзорович, оттаивая, наконец, от неловкости, и Ромуальд, согласно кивнув, приглашающе повёл рукой в сторону зала:
Witamy panowie9!
О, я вижу знакомых! оживился Кароляк, подходя к группе у стола (Глеб неотрывно следовал за ним). Панове, прошу внимания, хочу представить вам нашего земляка, так же, как и мы, несчастливой судьбой заброшенного в этот холодный город Глеб Невзорович, герба Порай! Отчаянная голова, во время недавнего наводнения спас пятерых москалей и нашего великого Адама Мицкевича, светило нашей литературы!
Раздались одобрительные возгласы, на Невзоровича уставились через монокли и лорнеты, поверх вееров. Глеб вспыхнул, краска залила щёки, стало жарко ушам.
Собственно, господа, Габриэль преувеличивает, забормотал он, путаясь в словах под доброжелательными и любопытными взглядами. Всё было не совсем так и даже совсем не так
Он запнулся и умолк. Кругом посмеивались.
Расскажите же, предложил, улыбаясь Ромуальд Шимановский.
На самом деле я был не один, смущаясь ещё больше ответил Глеб язык, наконец, перестал быть окостенелым, и речь Глеба обрела связность. Со мной было двое товарищей
Москали? неприязненно спросил Кароляк, и эта неприязнь вдруг остро уколола душу Глеба. И ведь переспрашивает, хотя сам прекрасно знает, кто со мной был, подумал Невзорович он сам рассказал эту историю Кароляку в том трактире на Мойке. Не напрасно ли? Он насупленно кивнул в ответ на слова Габриэля и продолжал:
Мы действительно помогли выбраться из затопленного подвала нескольким людям корпусной прислуги. А Мицкевича ни я, ни мы не спасали скорее уж наоборот, и пана Адама и нас с друзьями спасли с постамента лейтенант Завалишин и русские матросы.
Кароляк в ответ на слова Глеба пренебрежительно отмахнулся, словно все возражения Невзоровича не стоили и выеденного яйца, и его по-прежнему следовало считать главным спасителем пана Адама.
Остальные слушали рассказ Глеба с каменными лицами, словно он рассказал бог весть какую скабрёзность, неприличную в приличном обществе. Было видно, что им слова Невзоровича особого удовольствия не доставили. И только двое слушали его с неприкрытым восхищением сын хозяйки Ромуальд и стоящий рядом с ним сухопарый остроносый мужчина невысокого роста в жемчужно-сером сюртуке он даже притопывал носком штиблета по паркету в местах рассказа, должно быть, показавшихся ему особо интересными.
Когда Глеб умолк, остроносый порывисто шагнул к нему и протянул руку:
Браво, юноша, браво! воскликнул он, не обращая внимания на каменные лица и кислые усмешки окружающих, от которых Глеб чувствовал себя не в своей тарелке, словно он высыпал перед людьми на стол кисет добытого им в разбойничьей пещере золота, а оно оказалось глиняными черепками. Возглас остроносого всё же польстил его самолюбию, утешил. А тот продолжал трясти руку Глеба. Позвольте представиться Юзеф Олешкевич!
Как? Глеб даже восхищённо попятился.
Вот как, вы меня знаете? удивился Олешкевич, уставившись на Невзоровича своими выпуклыми карими глазами, и наконец выпустил его руку. Но откуда?
Да кто ж вас не знает? восторженно ответил Глеб. Тем более, среди виленцев!
Пан Юзеф польщённо улыбнулся, словно вспоминая что-то должно быть, возникла в памяти виленская юность.
Да протянул он с теплотой. Виленский университет, alma mater nostra видывал я потом и Париж, и Дрезден, и Петербург вот теперь но там, в Вильне, я был дома
От пана Юзефа исходил странноватый запах, едкий и лёгкий, но всё-таки ощутимо заметный, знакомый, но Глеб почему-то никак не мог его опознать.
Но Олешкевича прервали неожиданно, хотя и не грубо.
Прозвенел весёлый голос женское меццо-сопрано:
Однако, господа, я вижу у нас новое лицо
Сказано было так же по-польски, как и всё остальное в салоне до того. Головы всех, кто был в зале, разом повернулись к лестнице на антресоли. «Мама», весело выговорил Ромуальд он не только голову повернул в ту сторону, он поворотился весь, одним цельным движением.
По лестнице спускалась, едва касаясь перил кончиками пальцев нет, ей богу, фея! Лёгкая, стройная фигура в бледно-зелёном, в тон обивке на стенах, шёлковом капоте с открытыми плечами глубокое декольте, белые короткие рукава с пуфами, бордовый невесомый берет неизвестно каким чудом держится поверх светлых, с лёгким каштановым оттенком волос, поверх прекрасных покатых плеч газовая мантилья цвета слоновой кости. Изящные шагреневые туфельки цокали по ступеням лестницы подбитыми каблучками.
Глеб онемел.
Следом за красавицей неторопливо шла девочка лет двенадцати, одетая точно так, же как и сама хозяйка дома, только декольте в капоте было заменено прямоугольным вырезом. И похожа девочка была на неё в точности те же ярко-алые губы, те же матовые зубы за ними, тот же точёный обвод лица, те же светлые волосы с каштановым оттенком. Казалось по лестнице за хозяйкой спускается её маленькая копия. Слепой догадался бы, что это мать и дочь. Только глаза у взрослой красавицы были карими, а у маленькой серыми. Должно быть, в отца глаза удались, подумалось Глебу, но он даже не обратил внимания на глупость этой очевидной мысли.
Я слышала, как пан Кароляк представлял вас моим гостям, пан Невзорович, сказала, улыбаясь, хозяйка дома. Приятно видеть в моих стенах столь храброго и великодушного юношу. Прошу располагать моим гостеприимством без стеснения. Познакомьтесь (она повела рукой в сторону девочки дочь стояла на две ступеньки выше матери и с любопытством разглядывала Глеба) моя младшая дочь, Цели́на Шимановская.
Восхищён, поклонился Глеб. Восхищён красотой как матушки, так и дочери. Готов быть кавалером
Слов Глеба были прерваны многочисленными смешками, прокатившимися по залу, и он смутился, сообразив, что в кавалерах у матери и дочери вряд ли есть недостаток.
Смущение разрядилось, когда Олешкевич весело воскликнул:
Пани Мария, может быть, вы сыграете нам какое-нибудь своё новое сочинение?! Я думаю, несправедливо, что в Германии, Швейцарии и Италии их уже слышали, а мы, ваши земляки в чужом городе ещё нет!
Окружающие приветственно зашумели, захлопали в ладоши слова пана Юзефа понравились всем.
Шимановская не стала жеманиться и отнекиваться видно было, что музыка для неё истинное удовольствие. Она неторопливо прошла к стоящему в углу зала фортепиано, откинула крышку, взяла несколько нот и удовлетворённо кивнула настраивать инструмент не требовалось. Кароляк торопливо подставил к фортепиано табурет, пани Мария присела и бросила пальцы на клавиши.
Музыка плыла по залу, а Глеб вдруг вспомнил урок в корпусе, когда кадеты танцевали под полонез Огинского. За окнами в свинцовых переплётах наваливалась на город синими сумерками сырая питерская зима, а ему казалось, что там на самом деле леса и болота, подёрнутые пеленой зимней литовской вьюги.
В корпус Глеб возвращался уже в полной темноте. В фонарях плясали бледно-жёлтые языки масляного пламени, на площадях горели костры, сложенные из обломков брёвен (остатки разрушенных недавним наводнением кораблей и домов) погреться запоздалому прохожему в сильный мороз. Цокали копыта по мёрзлой заснеженной мостовой, фаэтон покачивало на булыжниках брусчатки, кучера покачивало в такт.
У въезда на Исаакиевский мост Невзорович повернулся лицом к Кароляку, который зябко кутался в меховую полость.
Спасибо, серьёзно сказал Глеб. Очень интересные и приятные люди.
Особенно пани Мария и панна Цели́на? поддел Габриэль.
Не без того, согласился Невзорович смущённо и весело. Но и пан Олешкевич и другие
То ли ещё будет, дружище, то ли ещё будет, загадочно пообещал Габриэль.
2
Котёнок был худой и неприглядный. Короткая серая в тёмную полоску шерсть свалялась и торчала клочьями, прикрывая там и сям небольшие пятнышки лишая. Он жался в углу парадного, крупно дрожал (в парадном было холодно печи, должно быть, были не топлены с утра), глядел на людей круглыми испуганными глазами и пискляво мяукал.
Опять подкинули, сказал Габриэль, остановившись перед лестницей. В голосе его послышалась усмешка, и Глеб, тоже остановившись, посмотрел сначала на котёнка сочувственно, потом на Кароляка удивлённо, не понимая насмешки в его словах.
Опять? переспросил он.
Поймёшь, немногословно ответил Габриэль, поднимаясь на одну ступеньку. Идём, чего остановился?
А котёнок как же? мигнул Невзорович в недоумении.
Не беспокойся, о нём найдётся кому позаботиться, сказал Габриэль всё с той же улыбкой, которая, между тем, нравилась Глебу всё меньше и меньше. Но он тут же задавил в себе это мгновенное чувство пан Адам отзывался о Кароляке хорошо, значит, его, Глеба, впечатления дело десятое. Наносное. То, что должно исчезнуть при дальнейшем знакомстве.